аристократия только и ждала момента, чтобы утвердить свои
вольности перед лицом единодержавной власти. Это ей и удалось -
ценой существования государства. В Киеве "в XI веке управление
городом и областью сосредоточивалось в руках военной старшины"
(Ключевский). "Веча волостных городов, в Киеве и Новгороде,
появляющиеся по летописи, еще в начале XI века, со времен борьбы
Ярослава со Святополком в 1015 году, все громче начинают шуметь с
конца этого века, делаясь повсеместным явлением, вмешиваясь в
княжеские отношения. Князья должны были считаться с этой
силой, входить с нею в сделки, заключать "ряды" с городами,
политические договоры. "Князь, садясь в Киеве, должен был
упрочивать старший стол под собою уговором с киевским вече.
Князья были не полновластные государи земли, а только военно-
полицейские их правители".
Еще не так давно русская общественная мысль
рассматривала Киевскую Русь, а в особенности Новгородскую, как
неудачные, к крайнему сожалению, попытки установить на Руси
демократический строй. Грубая рука восточного деспотизма смяла
эти попытки: "вечу не быть, колоколу не быть, а быть Новгороду во
всей воле князей московских"... Сейчас взгляд на эту демократию
несколько видоизменился. Демократии ни в Киеве, ни в Новгороде не
оказалось никакой. Там была феодально-торговая аристократия - (в
Вильне была феодально-земельная). И это она, а никак не "народ",
всячески ограничивала и связывала княжескую власть. И уж, конечно,
не во имя "народа", а в своих собственных классовых интересах.
Можно сказать: и в Галиче, и в Новгороде, и в Вильне, и в Киеве
аристократия - земельная или торговая - съела верховную власть.
Но можно сказать и иначе: ни в Галиче, ни в Новгороде, ни в Вильне,
ни в Киеве народной массе не удалось создать своей власти. И
поэтому низы примкнули к той власти, которую удалось создать
московским низам: "волим под Царя Московского, Православного".
Этот мотив, в разных редакциях и в разных веках повторяется и в
Новгороде, и в Вильне, и в Киеве. Значительно позже повторяется он
и в Галиции.
"Русская Правда", - говорит Ключевский, - есть по
преимуществу уложение о капитале. Капитал служит предметом
особенно напряженного внимания законодателя: самый труд, то
есть личность человека, рассматривается, как орудие капитала...
Это "Русской Правде" сообщает черствый мещанский характер".
Такой же характер носит и новгородское законодательство.
В Литовской Руси капитал заменен землей и привилегиями
землевладельцев. Но схема власти в общем остается тою же самой:
верховная власть растаскивается аристократией, торговой или
земельной, - безразлично. Массы подымают восстания против
"лучших" или "вятших" людей, громят ростовщиков. И, не найдя
своего организационного центра, снова попадают в прежнюю кабалу.
Низы "отливают" на запад и на север, "уступая свое место в
Приднепровье княжеским дворовым людям и мирным половцам".
Киевщина пустеет - пустеет от работорговли, которая была
главным промыслом "лучших людей", и от бегства населения и на
запад и на север от усобиц.
На западе низам не удалось достигнуть ничего. Они попадали
уже в сложившийся, крепко спаянный феодальный быт и
подчинялись ему. На севере, на вольных и никем еще не обжитых
землях, киевские демократические эмигранты строят Москву - по
своей воле и по своему разумению. И Москва находит отклик и
поддержку во всех низах всея Великия, Малыя и Белыя Руси.
Москва, конечно, тоже закрепощает, но закрепощает не во
имя "резы" - ростовщического процента, который "Русская
Правда" допускала в размере 50% в год (на практике брали 80 и 100%),
не во имя мехоторговцев или работорговцев, а во имя общих
интересов. Разумеется, и в Москве не обходилось без засилья сильных
людей, но там был предел, поставленный общенациональной,
властью, была общенациональная идея некоей общечеловеческой
справедливости, непрерывно охраняемая вооруженным аппаратом
самодержавия. И именно это, а не уровень рождаемости в
княжеских семьях, не географическое положение на берегу скудного
ручья Москва-реки, не экономические преимущества обездоленного
судьбой междуволжского суглинка и, наконец, не милое соседство
культурной татарской орды, создали Московскую Империю -
создали ее народные низы, бежавшие с юга и с запада на свободную
от феодально-ростовщических традиций ростово-суздальскую почву.
Приблизительно так же английские эмигранты, покинувшие
феодальные берега Великобритании - создали на девственной почве
Америки самую законченную демократию современности. Создали ее
по своему образцу - как русские эмигранты из Киева "по своему".
Москва была самым восточным пунктом отступления
эмиграции русского народа. Дальше к востоку - никаких
государственных попыток не делалось. Все попытки, которые были
предприняты западнее Москвы - провалились.
Очень может быть, что именно соседство запада с его
специфическим влиянием, оборвало попытки и Новгорода, и Киева, и
Вильны - не говоря уже о Галиче. Новгород был построен более или
менее по ганзейскому типу: государство, как торговый дом.
Правительство, как правление акционерного общества. И самые
богатые люди страны - как акционеры, избирающие свое правление,
для защиты своих интересов, а никак не интересов тех рабочих,
которые заняты на их предприятиях. Новгородские завоевания не
присоединялись к земле, как присоединялись московские, то есть
входили в состав государственного единства равноправными
частями, как это было в Москве, а оставались только колониями,
местами, откуда извлекалась прибавочная стоимость. Москва "не
любила ломать местных обычаев", - говорит Ключевский. Москва
рассматривала каждую завоеванную или присоединенную область,
как свою новую составную часть, как новую часть общего
государства, а не как торгово-промышленное сырье, не как меховой
или челядинный сырьевой рынок. Новгородская аристократия
рассматривала свои пятины, как объект эксплуатации, а Киев свои
волости, как объект грабежа. На верхах общества - и в Новгороде, и
в Киеве был достигнут уровень материальной культуры,
значительно превосходивший Москву. Но и новгородские, и киевские
низы стали все-таки на Московскую сторону.
"Русская Правда" была уставом торгового дома,
поддерживаемого вооруженным путем. В какой именно степени здесь
сказалось влияние европейских связей, браков с европейскими
влиятельными домами, торгового обмена с Венгрией, Польшей,
Германией? - На этот вопрос трудно ответить. Гораздо яснее и
отчетливее было влияние Польши на Великое Княжество
Литовское: там польская поправка к русской государственности и
русской культуре привела к самоубийству русской государственности
(Польско-Литовская уния), но не спасла и польскую.
Переходя к обобщению очень широкого масштаба, можно
было бы сказать, что две сильнейшие и в будущем единственно
решающие государственности современного мира удались в России и
Америке, - на очень далекой дистанции от беспокойного
западноевропейского полуострова великого евразийского материка.
Империя Карла Великого наследников так и не получила: эти
наследники оказались неудачниками, недоносками, выкидышами.
Германские племена, наводнившие Европу и разгромившие Римскую
Империю, к имперскому строительству оказались совершенно
неспособными, как при всех ее талантах, оказалась неспособной
древняя Греция. Германец оказался слишком узок.
Историческим выражением этой личной узости послужил
феодализм, разложивший Европу и пытавшийся разложить Россию.
Только на больших расстояниях от этого феодализма - на
индейских просторах Америки или на угро-финских болотах Москвы,
удалось создать огромные демократии - демократические каждая
по-своему, и каждая по-своему решающие проблемы и своего и
общечеловеческого социального бытия. Ближе к центрам западной
Европы - - все попытки разбились о ту психологию данного
человеческого материала, которая на протяжении веков неизменно
формировала западноевропейский феодализм. Об эту же психологию
разбилась и киевская попытка.
Киевскую Русь разбила, разумеется, не степь. Степь только
добила государственность, начинавшую распадаться изнутри.
Стране уже не хватало сил для того, чтобы справиться со старыми
и привычными врагами, с которыми раньше справлялись без
особенных затруднений. И если мы попытаемся установить - так
что же новое появилось во внутренней жизни последнего периода
Киевской государственности то мы неизбежно натолкнемся на
уделы, на "кромолы" удельных князей, которые "пустошили землю
русскую" и с которыми справиться уже не удалось.
Наш удельный период - не есть феодализм, в
западноевропейском смысле этого слова. До уровня своего
западноевропейского собрата он развиться так и не успел. Но
феодальное влияние, конечно, было. И, прежде чем говорить о нем,
попытаемся установить, так что же собственно говоря, значит
феодализм.
ФЕОДАЛИЗМ
Классическое определение основных черт феодализма,
принятое в марксистской литературе, дано Лениным. Эти основные
черты Ленин формулирует так:
1) Государство натурального хозяйства;
2) Отсутствие у непосредственного производителя средств
производства;
3) Личная зависимость крестьянина от землевладельца;
4) Низкое рутинное состояние техники.
Как видите сами, крепостное хозяйство России середины
прошлого века целиком подходит под ленинское определение
феодализма - однако, никто же, в самом деле, не станет
утверждать, что Россия Николая Первого была феодальным
государством. Из ленинского определения полностью выпадает самая
основная черта феодального строя - - дробление государственного
суверенитета, исчезновение идеи единой общенациональной власти.
Феодальный барон Западной Европы хозяйствовал совершенно так
же, как и русский помещик чичиковских времен, однако, ни Ноздрев,
ни даже Собакевич, никакими феодалами не были, а вестфальский
барон этим феодалом был.
Если рассматривать феодализм с ленинской точки зрения,
то тогда изобретатель и открыватель наших "феодальных
отношений", Павлов-Сильванский, будет более или менее прав:
некоторые - далеко не все - юридические и экономические черты,
свойственные типично феодальному развитию Западной Европы,
можно подметить и у нас - и притом на очень значительных
промежутках времени. Но если рассматривать феодализм, не как
известную систему "производственных отношений", а как
раздробление государственного суверенитета среди массы мелких, но
принципиально суверенных владетелей, то тогда прорыв феодализма
в нашу историю нужно признать не правилом, а только
исключением.
К "производственным отношениям" феодализм не имеет
никакого отношения. И утверждение марксизма, что "по сравнению
с рабовладельческим обществом феодализм представляет более
прогрессивную форму производственных (а не юридических! И. С.)
отношений", блещет таким же остроумием, как и ленинское
определение самого феодализма. Достаточно вспомнить огромную
культуру и необычайно высокий уровень римского "производства".
Феодальная Европа, нищая, грязная и безграмотная, уж никак не
представляла собою "более прогрессивной формы производственных
отношений" - это вопреки Гегелю, был сплошной регресс.
Феодализм приходит не из производственных отношений. Он
приходит от жажды власти, взятой вне всякой зависимости и от
производства и от распределения. Феодализм - это, так сказать,
демократизация власти - передача ее всем тем, у кого в данный
момент и в данном месте есть достаточная физическая сила для
отстаивания своих суверенных баронских прав - Faustrecht -
кулачное право. Феодализм иногда предполагает юридическую основу
власти, но он никогда не предполагает моральной.
Феодал правит не "во имя" нации, народа, крестьян, и кого
бы то ни было еще. Он правит только и исключительно в своих
собственных интересах, закрепленных такими-то и такими-то
битвами и пергаментами. Для феодала монарх не есть носитель
определенных нравственных идеалов или даже практических
