все же женщиной сильной воли.
- Диктатор, мы выслушали тяжкие обвинения. У меня нет сил опровергать
их, нет возможности оправдаться. Но нам надо знать, что должны и что можем
делать. Администрация Помощи военнопленным возникла по вашему слову.
Условия помощи показались многим такими жестокими, что наш президент
отказался их принять. Мы пошли против своего президента. Собрана масса
продовольствия и одежды, загружаются океанские суда... Неужели все наши
старания - впустую?..
Гамов выдержал достаточно зловещую паузу, чтобы она поразила и тех,
кто находился в зале, и тех, кто сидел перед стереовизором. Совершившиеся
уже неожиданности грозно предупреждали о возможности новых. Даже мне
показалось, что Гамов может поднять руку на план Готлиба Бара. Но он
сказал:
- Понимаю ваши сомнения, Норма Фриз. Для человечества было бы лучше,
если бы я отказался от своих предложений...
- Отказаться от помощи голодающим военнопленным? Лишить ваших
собственных детей и раненых того продовольствия, которое вы оговорили для
себя? И это лучше для всего человечества?
Если раньше женщина и мать Норма Фриз ответила отчаянием на обвинения
в предательстве своих детей, то сейчас ответа требовал ученый, старающийся
понять смысл дела, а не отвечать эмоциями на эмоцию. Она доискивалась
логики в планах Гамова. Но в этой области он был сильней, чем она.
- Да, лучше для всего человечества! - повторил Гамов. - Ибо
человечество ужаснется тому, что совершает, увидев максимальные следствия
своих поступков. Только безмерным страданием, только зрелищем неслыханных
мук можно отвратить сразу всех людей, не одних разумных и достойных, от
войны как чего-то допустимого, даже естественного. Сотни тысяч умирающих в
плену парней, миллионы голодающих детей - это и есть чудовищный облик
войны, способный быстро пробудить всеобщий ужас, первую клеточку, первую
искорку всеобщего разума. А ваши благодеяния смягчают ужасы войны,
камуфлируют благородными одеждами ее омерзительное обличье. Администрация
Помощи работает на войну, а не против нее.
Норма Фриз не верила своим ушам.
- Диктатор! Неужели вас надо так понимать?..
Гамов прервал ее:
- Нет! Не так надо меня понимать! Истинное благодеяние человечеству
требует сегодня нечеловеческой, божественной жестокости. Но я человек, а
не божество, кем бы оно не называлось - господом или сатаной. Есть мера и
моей жестокости. План Готлиба Бара остается в силе. Вы встретитесь с
военнопленными. Все предназначенное для них будет им вручено.
После тягостного напряжения за вспышками того, что Фагуста поименовал
"массовым психозом", в зале обозначилась разрядка. Женщины задвигались,
зашумели, заговорили одна за другой. Но Гамов еще не считал действие
завершенным. Он знал, что должна сказать Норма Фриз либо другая женщина,
и, выжидая нужной фразы, заготовил на нее последний безжалостный ответ.
Фриз снова рассыпалась в благодарностях. И среди прочих уверений
сказала:
- Диктатор, мы сделаем абсолютно все, что могут наши слабые силы...
Гамов ждал именно этой фразы.
- Ваши слабые силы? Ваши силы огромны - вы половина человечества. Та
половина, что порождает жизнь! Мужчины еще не научились рожать детей, это
ваше творческое дело - обеспечивать продолжение человеческого рода. Что
может быть почетней вашей роли? Что сильней вашего великого инстинкта
возобновлять людей? Но вы не знаете собственной мощи, не способны ею
воспользоваться. Вы слабы духом, а не возможностями. Вы трусливы, вот ваша
беда! Любое животное даст в силе духа огромную фору самой смелой женщине.
Норма Фриз разразилась слезами, когда Гамов обвинил ее в
предательстве собственного сына, против личных укоров она не нашла защиты.
Но с возмущением встала на защиту всех женщин мира.
- Диктатор, вы непрерывно оскорбляете нас! И я, и мои подруги из
Администрации Помощи делаем многое из того, что вы сами посчитали
нужным... А вы ставите нас ниже животных!..
- Да, ниже животных! - повторил оскорбление Гамов. - Ибо животное
действует по законам естественного своего существования, а вами сильней
инстинкта командует извращенная идеология - понятия о родовом, классовом,
религиозном, государственном достоинстве, преступное пренебрежение жизнью
ради скверных идей превосходства крови, нации, веры в того или другого
бога. Сколько раз поклонники Мамуна бросались на слуг Кабина - и женщины
благословляли своих детей на отвратительное взаимное истребление. А
животные не верят в Бога, не прельщаются званиями и орденами, не чтут
мистику особого цвета крови. И когда опасность грозит выводку, любая тварь
зубами и когтями бросается на обидчика. От уличного разбойника вы еще
попытаетесь спасти своего ребенка, а если того разбойника зовут министром,
президентом либо диктатором? Если он зовется кардиналом или пророком и
разжигает самую мерзкую из войн - религиозную? Певица Радон Торкин
застрелила мужа за то, что он не вызволил ее дочь, свою падчерицу Жанну
Гармиш, и объявила, что намерена так же поступить с президентом Аментолой,
если доберется до него. Но кто поддержал эту решительную женщину? Она одна
в вашей среде. Даже обещанные министерством Священного Террора гигантские
награды за казнь организаторов войны не побуждают женщин, теряющих мужей и
детей, к смелым поступкам.
- Мы не террористки, диктатор...
- Радон Торкин тоже не террористка. Но она подняла руку на подлинных
террористов - дипломатов вроде ее мужа и государственных деятелей типа
Аментолы. Истинно благородный поступок!
- Вы тоже государственный деятель, господин Гамов.
И этого возражения ожидал Гамов.
- Правильно - я государственный деятель, и меня сегодня можно
обвинить в терроризме - и обвинение будет справедливым. Но обвинение это и
против вас, профессор Норма Фриз. Ибо Радон Торкин пригрозила убить
Аментолу, если доберется до него. Она до него не доберется, потому что
охрана Аментолы непробиваема. Но я - вот он, вы до меня добрались. Радон
Торкин, будь она на вашем месте, ни минуты бы не поколебалась разрядить
свой крохотный импульсатор в меня, приказавшего казнить ее дочь,
журналистку Жанну Гармиш, забывшую, что она женщина, творец жизни, и
ставшую агитатором смерти, призывавшую в своих стихах на бой, не уточняя,
ради чего воевать. Жанна заслужила свою казнь, я тысячу раз буду повторять
приказы о казнях, если еще встретятся такие журналистки. Но ее мать, Радон
Торкин, мигом пристрелила бы меня, явись ей такая возможность. А вы,
сидящие за этим столом? Я главный виновник бед ваших близких в нашем
плену, с меня не снять ответственности за тех, кто уже погиб в сражениях,
а среди погибших - ваши родные! И что же, хоть одна пытается мне отомстить
за принесенное ей горе? Да, импульсаторов в этот зал вам не пронести. Но
вас двадцать женщин! Разве вы не могли разом броситься на меня? Разве вы
разучились царапаться и кусаться? Разве ногти на ваших холеных пальцах,
Норма, не заменят когтей кошки или львицы, защищающей свой помет? И разве
не могли вы затаить убийственные порошки и, напав, забросать меня ядом?
Все это вы могли сделать - и не сделали!
Норма Фриз сказала с удивлением:
- Вы желаете нападения на себя?
- Нет! - с гневом воскликнул Гамов. - Нападения на себя я не жажду! И
моя охрана позаботилась, чтобы нападения не было. Я говорю о том, что счел
бы такое нападение на себя естественным поступком. Защищаясь от него
заранее, я этим заранее признаю его закономерную возможность, его
нравственную обоснованность. И то, что вы не помыслили о нападении на
меня, вызывает мое возмущение. У меня нет причин выказывать уважение к
вам, активистки помощи военнопленным. То, что вы реально делаете, безмерно
меньше того, что вы должны и можете делать. И через ваши головы я
обращаюсь к великой женщине Радон Торкин, так мужественно защищающей если
не жизнь, жизнь уже не вернуть, то хотя бы достоинство своей дочери. Вас
осудят, Радон, за убийство мужа и угрозы президенту, но я глубоко уважаю
вас, ценю и ваши высокие мысли, и ваши мужественные поступки. И если к
угрозе расправиться с президентом вы добавите и обещание убить меня, если
нам доведется встретиться, то мое уважение к вам, моя высокая оценка
вашего духа станут и глубже, и искренней.
Гамов помолчал, чтобы дать двадцати женщинам в зале и миллионам
стереозрителей осознать свое невероятное обращение к арестованной в
Кортезии Радон Торкин, и закончил:
- Наша беседа исчерпана. Обсуждение дальнейших действий вы проведете
с министрами Готлибом Баром и Николаем Пустовойтом, оба присутствуют
здесь.
Он вышел из зала. За ним удалились мы трое - Прищепа, Вудворт и я.
Впереди нас рядком торопились в свои газеты оба редактора - массивный
Фагуста и крохотный Георгиу. Фагуста размашисто шагал, в каждом его шаге
укладывался лаг, половина его исполинского роста, а крохотный Георгиу
проворно семенил ножками, отвечая двумя шажками на один шаг Фагусты - и не
отставал от соперника даже на толщину листа своей газеты. И шли они в
одном направлении, но Фагуста смотрел вправо, а Георгиу влево, и
получалось, что двигаются они одинаково вперед, но все время спиной один к
другому.
Меня толкнул локтем Прищепа.
- Какая беседа, Андрей! Я начинаю думать, что наш диктатор - страшный
человек.
Вудворт засмеялся. Я уже говорил, что даже улыбка у этого человека
появлялась очень редко, а смеха я не слыхал - и это добавило впечатления к
тому, что он сказал:
- Для разведчика у вас не очень зоркий взгляд, Прищепа. Я давно уже
знаю, что Гамов страшен...
Павел Прищепа возразил:
- Напомню вам, Вудворт, что в вагоне литерного поезда вы первый
предложили Гамову взять власть. Очевидно, вы тогда еще не разглядели
характера человека, которого прочили нам в лидеры.
Теперь Вудворт только улыбнулся. В его улыбке было что-то вроде
покорной печали.
- О характере Гамова я составил себе представление после
необыкновенной драки на улице, которую затеяли он и Семипалов. А после его
военных побед я понял, что такой человек может стать лидером. Надеюсь, не
будем спорить, что лишь Гамов может провести такую беседу, опровергающую и
дипломатический этикет, и обычные формы человеческого общения.
Прищепа задумчиво сказал:
- Но зачем Гамов чуть ли не выпрашивал покушения на себя? А если бы
женщины и вправду бросились?
И Вудворт, и я согласились с Павлом. Мы трое судили Гамова по своим
меркам - и думали, что его сегодня, как то бывало и раньше, занесла
горячность собственной речи: блестящий оратор пересилил рассудочного
политика. Уже недалеко было время, когда мы, его помощники и сподвижники,
кто с ужасом, кто с невольным восхищением убедились, что плохо знаем
своего руководителя. И распознали - задним умом - в любом его
эмоциональном всплеске ту самую железно армированную политику, которая
командовала всем и которую мы не всегда улавливали.
Когда я возвратился в свой кабинет, на засветившемся экране появился
Гамов.
- Семипалов, надо кончать с Нордагом, промедление становится
нетерпимым, - сказал он почти сердито. - Если у вас с Пеано готов план
захвата этой страны, идите с ним ко мне.
- План захвата Нордага готов, иду с Пеано к вам.
Экран погас. Ни одной черточкой лица Гамов не показывал, что в нем
сохранилось что-то от страстей, бушевавших при встрече с женщинами.
Встреча эта была уже отработанной политической акцией, срок ее завершился:
