изумление.
К счастью, в папке не оказалось схемы, с которой Софья Андреевна
снимала рисунок самодельного ковра. Правда, Катерина Ивановна
тысячу раз видела с изнанки этот желтый лист в черных засаленных
кругах: на кухне у Маргариты его подкладывали под сковородку с
жареной картошкой, а две затычки пошли под ножки стола, который
даже с ними шатался от едока к едоку, и брать с него приходилось
осторожно, будто с меряющих порции весов. Если бы Катерина
Ивановна для чего-нибудь расправила спекшийся кухонный предмет,
она бы узнала его, и внутренний мир сразу превратился бы в
фальшивку. К счастью, этого не случилось, и выходило так, будто
холмистая страна возникла неким фантастически-естественным
путем. Между тем даже это, самое тайное, о чем Катерина Ивановна
даже при желании не смогла бы рассказать известными ей словами,
было у нее от матери.
Глава 3.
Софья Андреевна полагала, что любит дочь: доказательством тому
служили многочисленные девчонкины недостатки. Много терпения
требовалось для того, чтобы сносить ее постоянную вялость,
хмурость, ее привычку раскапывать пальцем дырки в мебельной
обивке, ее манеру оставлять медленно тонущие ложки во всех
кастрюлях и банках, откуда ей пришла охота зачерпнуть. Для
выражения любви не надо было целовать и гладить по головке,
следовало просто не кричать, - а Софья Андреевна никогда не
кричала. Материнскую любовь она воспринимала как добродетель,
равную - с обратным знаком - отрицательным качествам дочери и
прираставшую девчонкиными двойками, даже узлами на шнурках,
которые та с каким-то рассеянным упорством затягивала до
крепости камушков, а потом размазывала уличную грязь по всей
прихожей, брезгуя взяться за ботинок как следует и хныча, чтобы
мать разувала ее сама.
В десять-одиннадцать лет у Катерины Ивановны были ровные детские
ноги, две слабые косицы, подвязанные калачиками и напоминавшие
уши таксы, ровная пухлая грудка с двумя свистульками, как у
резиновых игрушек, но по-женски мягкий, выпирающий живот. От
живота на праздничной зеленой юбке оставались такие же
неприличные складки, как на мамином платье в мелкую
арифметическую клетку, которое она носила в школу, где ничем не
отличалась от других помятых, перепачканных мелом учительниц.
Девочка стыдилась себя, своей полноты, тридцать девятого размера
косолапо стоптанной обуви, тепловатого душка от собственного
тела, похожего одновременно на запах жареных орехов и соленой
рыбы: ей казалось, что запах выходит из-под подола на каждом
шагу. Стыд еще усиливался от того, что мать работала завучем и
словно выставляла себя напоказ: ее почужевший, словно она
говорила по радио, голос раздавался в школе тут и там,
перекрывая гвалт перемен. Дочери было нестерпимо видеть, как
мать хватает девочек за лямки фартуков, точно это рюкзаки, как
отчитывает в углу налетевшего на него хулигана, а тот, глумливо
ухмыляясь, сползает спиной по стене, и у него из брюк вылезает
растерзанная рубаха.
Одноклассники, безошибочным чутьем угадывая все оттенки чужого
стыда, дразнили дочь, изображая мать. Особенно хорошо получалось
у рыжего Кольки, когда он, напыжившись и задрав малиновый носик,
с которого сползали воображаемые очки, расхаживал по классу. Его
обычно плоские, с пришлепами, шажки делались весомыми и мерными,
так что какая-то обособленная частица сознания невольно
принималась их считать, - и пытка достигала цифры "двести" или
"триста", пока на пороге, сильно стукнув отпахнувшейся дверью,
не вырастала суровая литераторша. После небольшой заминки (из
класса словно улетала туча воробьев, оставляя мертвую тишину)
мамины шаги между рядами подхватывали счет и доводили его до
высоченных цифр, почти неприменимых в жизни одного-единственного
человека, у которого не может быть столько денег, или
родственников, или вещей, - цифр, пригодных разве что для
измерения чувств, например, для измерения нарастающей муки.
После, на улице и дома, цифры продолжали прирастать: будь у
Катерины Ивановны память получше, она после смерти матери смогла
бы высчитать (исходя из полуметра на шаг) большую часть ее
земного пути - по громадным школьным этажам, по крутым,
прихотливо виляющим улочкам, где мамина нога иногда
подворачивалась, проехав на шуркнувшем камушке; по проспекту,
где магазины; по аллее горсада, где ветер снимал с асфальта
упавшие листья, будто обертку с чего-то драгоценного... Катерине
Ивановне было странно, что после смерти матери все это ничуть не
изменилось и ничего не утратило, хотя даже разрозненные цифры
утраты были огромны, - получалось, будто счет велся чему-то
нереальному, вообще не тронувшему земной неподатливой тверди и
оставшемуся только звуками в ушах. При мысли об этом Катерине
Ивановне хотелось сложить все сохранившиеся цифры и выкрикнуть
их перед кем-нибудь в голос: грандиозный, одной только
абстрактной величиною потрясающий итог.
В этом итоге доля рыжего Кольки была невелика. Все-таки Катерина
Ивановна ненавидела Кольку - вполне примирившись со взрослым
тихим Николаем и даже нехотя жалея его, когда он за столом,
подвыпив, ложился головой на локоть и виновато улыбался
половиной сморщенного лица, - продолжала ненавидеть
одноклассника, будто это был совершенно другой человек. Доходило
до того, что пацаны уже не передразнивали учительницу сами, а
сразу обращались к Кольке, будто имели под рукой нечто готовое и
лучшее. Получалось, что Колькины грязные веснушки, похожие на
семена его же сорных всклокоченных вихров, его манера, швыркнув
носом, звучно глотать, его вислоплечий костюм на вырост, уже
засаленный и с нитяными корешками вместо пуговиц, - все это
оскорбительным образом относилось к матери. Взрослым Николай
таскал по будням как будто все те же брюки, вяло спадающие на
башмаки (от этого чудилось, что они готовы вот-вот свалиться),
все тот же клоунский пиджачок. Казалось, чтобы избавиться от
старой одежды, ему надо непременно вырасти, чего Колька, сам уже
износившийся, сделать никак не мог, - а главное, его убожество
относилось теперь к нему одному, не задевая даже его
франтихи-жены, и это делало его, несмотря на плотную
семейственность, заброшенным и одиноким.
***
Мать от кого-то знала - в классе думали, будто от дочери, - про
Колькин цирк и частенько вызывала в школу его собственную
родительницу. Она была неопрятна и толста бугристой нездоровой
толщиной, тоже, как и сын, всегда в каких-то нитках: белые,
бельевые, липли ей на зимнее пальто, отчего казалось, будто оно
надето прямо на ночную сорочку. Ее щекастое лицо с неожиданно
вострым лоснящимся носиком постоянно принимало пищевые оттенки:
обычно было цвета сосиски с горчицей, но когда она лезла,
отдуваясь и кланяясь, по школьной лестнице, делалось похожим на
переспелый помидор. Дожидаясь учительницу у окна, она никогда в
него не глядела - вообще не глядела туда, куда не могла
добраться или не собиралась идти, так что ее лишенный
перспективы и якобы предельно конкретный мир, вероятно, был
условным, как театральная декорация. Страшно представить, какими
нереальными делаются сумка, или ложка, или трамвай без облака в
небе или дальней горы, - но она преспокойно пользовалась всей
этой бутафорией и доверяла тяжесть своего бурно дышащего тела
любым перилам и любой стене, в сущности, безопорным.
Впрочем, вблизи ее припухлые глаза замечали все и смотрели
цепко. Если, пока она дожидалась учительницу, мимо нее
проносился, пихаясь и скользя, расхристанный ученик, она
буквально повисала на нем и читала ему нотацию сладеньким
голосом, не столько обращаясь к нарушителю, сколько апеллируя к
подразумеваемой Софье Андреевне, словно надеясь каким-то
сверхчувственным способом вместо выговора заслужить ее
преподавательскую похвалу. Колькина мать работала не больше и не
меньше как в бухгалтерии городской тюрьмы, в плотном пристрое
новенького кирпича, словно готового и предназначенного
естественным образом вырасти в один из основных заплесневелых
корпусов, уже заранее оплетенного колючей проволокой: высокие
шесты на крыше несли паутинные узоры железного пуха, удивительно
нежного в ясные дни, на фоне голубых небес. В бухгалтерии,
однако, имелся обыкновенный коллектив, видевший зеков только
издали, во дворе, где они, обритые и в ватных робах, походили на
каких-то чужеземных азиатов, - и в этом коллективе прекрасно
знали привычку Колькиной матери вмешиваться во все, что давало
пищу ее обильным чувствам и представляло ее с хорошей стороны.
Если отмечался день рожденья, Колькина мать надевала выходную
кофту яркого пунцового атласа (на которую в тон откликались
словно бы ожившие в углах огнетушители и много красной мелочи по
столам, а стенгазеты и плакаты, где преобладал партийный цвет,
получали право полного голоса) и, нарядившись так, лучшей
подружкой терлась возле именинницы. Если случались похороны, эта
женщина, зареванная до багрового отека, принимала соболезнования
вместе с родней покойника, зачастую вовсе ее не знавшей. Когда
впоследствии кто-нибудь из озадаченных родственников пытался о
ней расспрашивать, ему ничего не удавалось толком прояснить,
потому что возле гроба, полуседая, грузная, с целой аптекой
брякающих пузырьков, Колькина мать смотрелась пятидесятилетней
теткой - кем и была в действительности, тогда как в обыкновенные
дни решительные ухватки и бодрый багрец на щеках делали ее
значительно моложе.
Может, она и была человеком, которого Катерине Ивановне не
хватало на маминых похоронах, - тонкие ее зажмуренные причитания
позволили бы дочери побыть одной в своем бесчувствии, готовясь к
минуте, когда горе действительно придет. Может, если бы добрые
люди свозили старуху на кладбище, у нее в сознании не разинулась
бы дыра, куда и провалилось все в конце концов, - ее не потянуло
бы на изломанную от солнца, со всех сторон тормозящую машинами
улицу, не повлекло бы через возникавшие из прошлого дворы, -
спасать учительницу. Однако старуху, с утра затеявшую стирать,
закрыли дома: не сумевшая умереть в положенный срок, она
утратила всякое чувство времени, и бельишко сплыло у нее из
перелившегося таза, затем поднялось в дымящейся ванне ситцевыми
пузырями, одни из которых сверлила струя кипятку. Потом
произошла авария и воду отключили - все высосалось из ванны,
оставив на дне осклизлое холодное тряпье, а старуху вечером
нашли на соседском балконе, куда она попала неизвестным образом.
Между балконами белелась провисшая веревка, привязанная с одной
стороны к ручке кастрюли с окурками, с другой к цветочному
горшку, а старуха, легкая, как мошка, продолжала протягивать
шнур между несоединимыми и валкими вещами, будто создавая
картину своего ума, и все это, не сумевшее бы выдержать веса и
пары чулок, держалось буквально на воздухе, на каком-то
исступленном и бесплотном вдохновении.
***
Каким-то образом Колькина мамаша устроилась так, что вместо
школы, куда ее вызывали по-прежнему часто, стала приходить к
учительнице домой. Здесь она была уже гостья, причем
единственная - Софья Андреевна много лет никого к себе не
приглашала, - и потому ее присутствие изменило самый состав
жилья, непривычного к чужим и беззащитного перед их вторжением.
У гостьи появилась персональная тарелка, чашка в крупный горох,
вилка со сведенными зубьями, имевшая вид, будто всякий раз,
доставив пищу, с трудом спасалась сама. Это не было знаком
приязни, наоборот: ни мать, ни дочь не хотели пользоваться
посудой после гостьи так же, как не хотели сидеть после нее на
единственном мягком стуле, на котором Колькина мамаша ворочалась
всеми бурными телесами, и стул, утратив стройность, стоял на
четырех расшатанных ногах, будто собирался гадить на ковер.
Такое отношение хозяек к гостье объяснялось не столько тем, что
они брезговали ее манерой есть, всхрапывая и ложась на стол, или
обломками ее нечистых расчесок, которые она к тому же вечно
забывала на подзеркальнике. Девочка, не выносившая даже
коснуться грязной посуды или вдохнуть из мусорного ведра,
вскакивала на ноги, едва моргающий взгляд Колькиной мамаши,
