Ольга Славникова
Стрекоза,увеличенная до размеров собаки
Роман
Часть 1.
Глава 1.
Гроб привезли на кладбище и поставили сперва на табуретки,
вдавленные ножками в черную мягкую землю, казавшуюся здесь
удивительно живой. Из земли росла зеленая трава, еще прямая и
толстенькая, еще сохранявшая острие, каким раздвигала земляную
сладкую темноту, еще способная в приливе сил пробиться даже
сквозь камень. В очертаниях деревьев между могильных оград, в
том, как они наклонялись под ветром, словно пытаясь снять через
голову завернувшуюся листву, чудилось что-то человеческое.
Фотограф, готовый сделать последние снимки, разместил по рангу
участников похорон, и Катерина Ивановна, главная здесь, стала
над самым маминым лицом, которое уже трогала, знакомясь, тень ее
березы. В покойной словно и теперь продолжалась ее болезнь:
глаза еще запали со вчерашнего, на губах проступило кислое
молоко, - и потому Катерине Ивановне не верилось, что мама
действительно умерла, что она в таком тяжелом состоянии сделала
самое трудное дело, какого человек боится всю сознательную
жизнь. Все-таки гроб закрыли, забрали и опустили в яму, пышно
окруженную кучами чернозема и яркой глины, в которых низкорослые
копальщики, похожие на испитых гномов, оставляли круглые
глубокие следы. Уже почти дойдя до конца, гроб сорвался с
полотенец и сильно стукнулся о дно. Катерине Ивановне это
показалось естественно: она и сама сейчас не смогла бы сесть не
ушибившись.
Во все время похорон у нее было странное чувство, будто она
чужая происходящему вокруг: такая же принадлежность обряда, как
гроб или венки, торжественные, будто гербы потусторонних
государств, встречающих покойную. Сначала Катерину Ивановну
вели, потом везли, потом опять вели по сырой дорожке, где она
спотыкалась о тени ветвей и могильных оград. Слезы давили ей на
нос, на глаза - в небо словно поставили обезболивающий укол, от
которого на лице образовалась онемелая подушка, но заплакать
Катерина Ивановна не могла и, когда кто-нибудь на нее смотрел,
только мяла в руке пропотевший платок. Двое суток не видевшая
своего отражения в занавешенном зеркале, она ступала и двигала
руками словно наугад, словно потеряла свое подтверждение в
зазеркальной темноте, и ежилась от чувства собственного
отсутствия. Ей казалось, что если она заголосит, это выйдет
фальшиво, и лучше передать выражение горя другим, чтобы они
попричитали за нее над ровно укрытой, гладко причесанной мамой.
Черное платье на Катерине Ивановне тоже было чужое, слишком
теплое, резавшее и мокнувшее под мышками: весеннее солнце будто
гладило его горячим утюгом. От платья сквозь нагретую шерсть
глухо пахло цветочными духами - Маргарита, что принесла его
вчера Катерине Ивановне, ходила в нем в театр. Теперь она,
конечно, его не заберет, это платье никогда больше не будет
праздничным и останется висеть у Катерины Ивановны в шкафу,
постепенно становясь ее вещью и ее настоящим трауром. Точно так
же и горе, которое Катерина Ивановна пока не может ощутить, со
временем созреет, и тогда ей припомнится свеженасыпанный, еще
острый и голый холмик, и холод земли в горсти, полетевшей вниз
крепко слипшимся пирожком, и мыльный вкус последнего поцелуя.
Она понимала, что сейчас ей нужно проделать все начерно, на
потом, - чтобы было на что опереться воспоминаниям.
Могилу обхлопали лопатами, обставили венками, растрясли над
шелковой хвоей большие цапленогие гвоздики. Взамен покупных
цветов Катерина Ивановна на обратном пути набрала горячих
одуванчиков - они сильно мазались желтым, и в одном цветке
шевелился, загребая волосяными лапками, черный, как свежая тушь,
будто только что покрашенный жучок. Было странно возвращаться
налегке мимо чужих могил - глядя вокруг, Катерина Ивановна мирно
думала о том, что, может быть, люди после смерти всего лишь
уменьшаются в размерах и живут в своих жестяных хибарках или
гранитных домах, а у некоторых есть целые старинные усадьбы с
колоннами и почернелой мраморной резьбой.
В столовой, снятой для поминок, Катерина Ивановна поставила
одуванчики в стакан - оборванные стебли сразу закурчавились, - и
стала смотреть на развалившийся букетик, подпершись и мигая
редкими ресницами, между которых на левом веке сидела мягкая
хлебная родинка. Есть она не могла - глотание каждого куска было
для нее как операция, - но от души немного отлегло. Ей
показалось правильным, что на кладбище она была бесчувственная,
как мать, и что теперь у нее, как и у матери, есть цветы, уже
полуувядшие, с торчащим из сонных головок желтым пухом и пером.
К Катерине Ивановне обращались, трогали ее руку, лежавшую на
столе как большая темная вещь с блестящими часами, осторожно
посматривали на нее, уступая друг другу и дожидаясь очереди.
Многие здесь, конечно, знали, что Катерина Ивановна только
сегодня и начинает жить. Кухня гремела, будто джазовый оркестр,
в дверь со двора заглядывали пропыленные пацаны, между которых
была одна девчонка в очень грязном платье, с развязавшейся
лентой в овсяных волосах. Временами Катерине Ивановне чудилось,
что она сидит перед своим букетом, будто тихая невеста.
Застолье, поначалу тесное и смирное, скоро распалось: гости
гомонили, пересаживались на чужие места, искали, перегибаясь
через спины и столы, недопитых бутылок. Окно, вечерея, очищалось
от наждачного налета и словно вытаивало из рам, набухающих
темнотой. Небо за окном было уже светлее домов, слившихся на
ночь в одно поместительное убежище, - по нему тянулось с
перерывом узкое чернильное облако, похожее на несколько
зачеркнутых слов, и одно, с заглавным подъемом, было, вероятно,
чье-то имя. Зеленое небо уже очистилось от всех земных, висящих
и летающих предметов и теперь не принимало даже птиц, словно и
они могли раствориться, когда оно, в свою очередь, растает,
открывая звезды. В этом последовательном исчезновении завес было
для Катерины Ивановны что-то невыразимо отрадное, и она
улыбалась, сама не замечая своей расшибленной улыбки.
Но скоро Катерине Ивановне снова сделалось беспокойно. Небесная
пустота как-то отвечала пустоте половины зала, откуда забрали
столы для поминок, - между ними словно тянуло сквозняком. Кто-то
встал, зажег электричество: одна лампочка заморгала, словно ей
попала соринка, и долго не могла раскрыться, а по стенам
заплясали, внезапно заостряясь, размытые тени ночниц. Бабочки и
мошки летели на электрический свет и выполняли в его
искусственных лучах роль танцующей пыли, преувеличивая пыльный
сонный танец, показывая его угловатый, безумный вариант. Эта
взаимная подмена живого и мертвого и то, что мельчайшие частицы
ночи были такие крупные, шуршащие, с крыльями и ногами, - все
это заставило Катерину Ивановну подумать, что ночью бывает жизнь
наоборот, для которой неумершие люди всего лишь неодушевленные
куклы. Лица вокруг Катерины Ивановны были сплошь знакомые, но
совершенно без имен и фамилий, странно от этого повеселевшие.
Катерина Ивановна узнавала только Маргариту, ходившую с
тяжелыми, дрожащими подносами компота, печально отворотив лицо.
Был еще художник Сергей Сергеич Рябков, сидевший очень прямо,
похожий на прялку со своей огромной серой бородищей: ни на кого
не глядя, он сооружал из посуды какую-то абстрактную композицию,
без церемоний прихватывая у соседей вилки и ножи. И всем им
чего-то не хватало без мамы, какого-то правдоподобия. Многие
здесь совсем не знали ее или видели пару раз, но у Катерины
Ивановны было такое чувство, будто именно мать знакомила ее со
всеми этими людьми, и теперь, после ее смерти, с ними
прерывается всякая связь. По той же логике вещей Катерина
Ивановна чувствовала себя выселенной из своей - наконец-то
полностью своей - однокомнатной квартиры.
***
Хотя в сумке у Катерины Ивановны лежала двойная, на десять рядов
проверенная связка ключей, ей все-таки казалось, что без матери
ее домой никто не пустит. Давно, со школы, Катерине Ивановне не
приходилось самой запирать квартиру и самой ее отпирать,
заставая в ней свое же застоявшееся утро, когда разбросанные
перед уходом вещи кажутся более неподвижными, чем диван или
шифоньер. Она уже не помнила, как в воздухе квартиры, не
шевелившемся несколько часов, ощущается особенный, только ему
присущий, запах жилья, будто встречающий хозяйку после долгого
путешествия. Она забыла, что раньше квартира пахла глажеными
простынями и теплым крошеным яйцом, и не знала, что теперь этот
запах переменился. Всегда, когда взрослая Катерина Ивановна
возвращалась домой, квартира была уже хоть немного обжита: в
прихожей стояла, облегченно опустев, мамина хозяйственная сумка,
на кухне лилась вода. В последние месяцы встречи сделались
иными: мать вздыхала в комнате, шаркала по полу тапком, все
никак не надевавшимся, - а после остался только механический
перебор диванных пружин. Диван, как старая шарманка, все играл
одну и ту же хроменькую музыку, когда мать пыталась перелечь на
отдохнувший бок, - и теперь невозможно было представить его
ровное, без груза, о т с у т с т в у ю щ е е молчание.
Вообще так сложилось в жизни Катерины Ивановны, что с самого
детства она никогда не оставалась одна. На работе ли, в
троллейбусе, на улице - всюду были люди, они смотрели за ней,
требовали приготовить деньги без сдачи, пробить абонемент,
перепечатать доклад к понедельнику. Любая вещь вокруг Катерины
Ивановны могла быть передвинута без нее, она ни за одну не
отвечала. В сущности, она никогда не оказывалась наедине с
неприкосновенным, цельным миром или хотя бы мирком - так, чтобы
он обратился к ней всеми своими чертами и чтобы у нее в душе
что-то ответно стало, прояснилось, явило себя. Может, там,
внутри, было всего не меньше, чем снаружи, - просторный
многоярусный пейзаж с многоярусными кучевыми облаками, небесная
укладка округлых далей, дорога, извилистая, как река, не берущая
на своем пути препятствий, а смиренно их обтекающая, так
отыскивая на земле самую лучшую, самую добрую ее морщину, -
может, там на все, большое и малое, отыскался бы ответ.
Вероятно, внутренняя и внешняя области как-то сообщались между
собой - в случайных разрывах того, что было для Катерины
Ивановны собственно жизнью. Иногда на нее напахивало
пронзительно знакомым ветром, а порой тропинка, ныряющая в
городской замусоренный сквер, каким-то одним, словно бы лишним
изгибом, словно внезапным с о б с т в е н н ы м движением среди
глиняной неподвижности выдавала свое родство с тою одушевленной
дорогой, оставляющей как есть каждый камень и куст, так проявляя
свое отдельное: не меньшее, чем у них, существование. Родство,
несомненно, означало, что дорога и тропа соединяются в какой-то
дальней точке: казалось, стоит ступить на эти земляные мозоли в
измятой траве, как придешь туда, где ты есть в действительности.
Катерине Ивановне иногда мерещилось, что душа человека не может
обитать в ноющей темноте его некрасивого тела, не может быть
одета в трикотажное растянутое платье и глухое пальто. Скорее,
она живет на свету, мелькает там, куда ты смотришь: иногда
просто вселяется в веселую клумбу с цветами, стоящими на
цыпочках, или остается, когда проходишь, в чужом, почему-то
всегда зашторенном окне, где в жаркой пыли выгорают переложенные
выкройками ситцы, сломанная кукла, картонка - все заброшенное,
убранное с хозяйских глаз. Катерина Ивановна смутно
представляла, что у одних людей душа всегда летает рядом и
садится, как муха, туда и сюда, а у других, похожих на нее,
живет далеко: мягкая дымка, синяя примесь воздуха во всем, что
составляло ее внутреннюю область, говорили об огромном, почти
сказочном удалении. И все-таки внутри и снаружи простирался
единый мир, разорванный именно там, где проходила жизнь Катерины
Ивановны: неровные края никак не совпадали, только перетирали
разные обломки, а в обход получался астрономический круг. Может,
Катерина Ивановна сама была этим разрывом, трещиной, забитой
хрустким житейским крошевом. Иногда она представляла, как с ее
исчезновением мир опять блаженно срастется, как напоследок, уже
