вовсе не смогла этого сделать в одиночестве и до самого рассвета
поднималась и спускалась по огромным призрачным ступеням, - а
внизу, на самом дне ее мучительно растянутого шага, текли
огоньки.
***
С тех пор бессонные ночи сделались часты. Рассвет, как кислое
молоко, жиденько белелся над двумя изголовьями: казалось, он не
сможет разгореться, если мать и дочь не дадут ему хотя бы
полчаса для его таинственной работы, совершаемой без свидетелей,
- но они не могли отпустить одна другую, и кругом проступали из
темноты остатки вчерашнего дня, подобно тому, как весной из-под
снега проступает последний день прошлогодней осени, слежавшийся
и почернелый, с парой волосатых варежек, сопревших на
солнцепеке, давно утративших свою голубизну. С тех пор Катерина
Ивановна никогда не болела и была как заговоренная. Даже в
колхозе, куда ее посылали от предприятия и где городские жили в
громадном бараке с одной полураскрошенной печкой (ее негустое
тепло отдавало горелой бумагой и не доходило даже до ближних
нар, тогда как запах пронизывал все углы, и по ночам эта
развалина под голой горящей лампочкой, заслоненная от взгляда
чьим-нибудь громадным на веревке носком, казалась ненастоящей,
будто на сцене), - даже там Катерина Ивановна ни разу не
кашлянула и возвращалась с теплыми ногами, румяная как яблочко.
С врачами она по-настоящему столкнулась только тогда, когда у
матери начались обследования. Каждый раз, отправляясь узнать
какой-нибудь результат или сопровождая мать на прием, Катерина
Ивановна ужасно волновалась, будто шла на экзамен. Под тяжелым
взглядом Софьи Андреевны она неумело красилась, приводила в
порядок, размывая в раковине земляные комья с соломой и камнями,
свои резиновые сапоги, подшивала чистый воротничок. Катерина
Ивановна хотела понравиться врачу, задобрить его и в кабинете
заискивающе поддакивала, пряча сапоги, снова мутные и мокрые от
помывочной глинистой лужи около больничного крыльца, пыталась
рассказывать что-то смешное в надежде, что врач как-нибудь
примет ее за с в о ю и по знакомству, по б л а т у выдаст более
или менее благоприятный из имеющихся в его распоряжении
диагнозов. Однако ее старания пропадали зря: врачи, будто
помнили про ту злосчастную таблетку, разговаривали с ней сквозь
зубы и давали указания отрывистыми голосами. Катерине Ивановне
приходилось переспрашивать и выслушивать раздраженные окрики, из
которых она опять-таки мало что понимала полезного, и в конце
концов ею овладела такая робость перед белыми халатами,
выносившими только звуки собственных голосов и никаких других,
что она ожидала от врачей единственно смерти.
