способствовала: начиная нелепейшим обрядом так называемого
похищения невесты и кончая непрекращаемым пиром и хмельным
панибратством шуринов, от коих разило брагой и плохо скрытым
недоверием, чтобы не сказать неприязнью. Что касается
дальнейшего... Вкратце говоря, вскоре после свадьбы я бежал во
дворец и в доме своем более почти не появлялся. Я боялся, что
она понесет ребенка, от того краткого периода, когда я был ей
супругом, до моего бегства. Не понесла.
6.
Сегодня отправил наконец письмо Лихуду: "Благороднейший мой
наставник и пастырь! Среди скоропостижного преобразования моей
жизни, сколь отрадно мне получать весточки из покинутого мною
мира, тем паче, если исходят они от тебя. Обо мне не беспокойся
- пребывание в монастыре делает мои дни безмятежными. Я лелею
планы перевоза сюда своей библиотеки - уверен, что здешние
обитатели с благодарностью воспримут сокровища человеческой
мысли, по крупицам собранные мной. Благодаря Ксифилину мой ум не
отвыкает от привычных ему занятий - мы много рассуждаем, и хотя
муж сей большой противник силлогизмов, как ты, конечно, знаешь,
мы доставляем друг другу множество приятных минут. Моя тревога,
однако, направлена на тебя - с горечью представляю себе, как ты,
созданный для великих государственных дел, сидишь в своем
константинополь-ском доме, вероломно лишенный достойных тебя
занятий. Не решаюсь настаивать на том, чтобы ты, человек
дерзаний, последовал нашему с Ксифилином примеру. Хотя, заметь,
колесо Фортуны порой прокатывается и по уединенным
необработанным землям, чтобы кратчайшей дорогой прибыть к
заветным чертогам. Что же до Неизреченного, то я, признаться,
ума не приложу. Загадкой для меня остается трагическая смерть
Императора, а равно и то, какие силы на этом выиграли. Ты же сам
знаешь, каковы были мои последние дни в Константинополе. К
сведению твоему отмечу, что никто не обращался ко мне ни с каким
предложением - я оставлен в полнейшем покое. Скромности
придерживаясь, не скажу, чтобы меня это особенно удивляло, -
гораздо более изумляет то обстоятельство, что ты, человек
неизмеримо большей важности, чем я, до сих пор остаешься, как ты
пишешь, в отставке. Если все так, то именно это, а ни что
другое, говорит мне, кто думает нынче за Византий. Полагаю, и ты
себе делаешь заметки. Отвечай, как выдастся время, я всегда рад
твоему слову - ты знаешь, как я ценю общение с тобой".
А в целом монахи, конечно, темны. Кроме Ксифилина и еще
одного-двух старцев, здесь нет никого, с кем можно было бы
обменяться хотя бы парой цивилизованных фраз. Почему же задаюсь
я неуместным по существу, но тем не менее навязчивым вопросом:
что же я тут все-таки делаю?! Недавно напугал простаков -
всего-то обмолвился, что Империя наша пребывает в упадке.
Обмолвился-то потому, что накануне перелистывал Аристофана и был
поражен, сколь много прозорливой тревоги за тогдашние аттические
обстоятельства оказалось в грубом комедиографе. В писаниях его
явственно чувствуется привкус безумия жизни, так сказать, еще не
бьющее через край очевидение, но уже легкое размазывание
реальности в уголках зрения, малый трепет по краям видимого
мира. Так вот, под впечатлением прочитанного невольно
отождествил эллинский упадок с нашим прискорбием и сделался
беспокоен и язвителен. Оттого и высказал свои суждения вслух в
присутствии нескольких безмятежных душ, чем заслужил в свой
адрес взгляды странные и брови поднятые. Смотрите, говорю,
упадок - это когда я, начальник имперской канцелярии, беру
донесение с грифом "Срочно", вот так медленно беру его двумя
пальцами и - откладываю в сторону. Всего-то. Откладываю лежать
себе. Может быть, я его ко-гда-нибудь покажу первому министру.
Может, не покажу. Я точно не покажу его Государю, которому оно
адресовано. Видите ли - ничего, ничегошеньки не произойдет от
того, что донесение не дошло по адресу. Вот в этом все дело.
