ЮЛИЯ СИДОРОВА
КОНСТАНТИНУУМ
1.
Благословенно уединение в святом монастыре! Когда я сижу у окна
кельи и наслаждаюсь видом, открывающимся с горы, в моей душе
воцаряется желанный покой. Уединение, созерцание и размышление о
божественном творении - не это ли настоящая услада для духа,
просветленного стремлением к знанию? Не об этом ли я мечтал все
эти годы, когда вынужден был топтать башмаки о скользкие
дворцовые полы, когда обречен был кружить коридорами придворной
жизни? О, простодушное желание философа привить свой взгляд
власть предержащим мира сего! Тщета - удел твой, философ, тщета
и вечное наблюдение того, как неслухи твои действуют вопреки
советам, терпят поражение и отрицают свои ошибки. В то время как
здесь, в священной обители, на величавой горе, чей самый вид
ясно говорит о совершенстве мирового замысла и несущественности
человеческих мечтаний, - здесь философ может найти благодарных
слушателей среди боголюбивых монахов. Так не является ли этот
удел единственно желанным для того, кто ощущает в себе
приверженность наукам? И тем не менее вся моя прошлая жизнь была
- Константинополь, суета и смятение. Но теперь - конец этому.
Константин и Константинополь - великий Царь и великий город -
отныне позади меня. Еще схватывают мою душу судороги скорби, но
легче слезы, светлее в глазах, понятнее промысел Божий.
Константин Мономах, великодушнейший из Ромейских царей,
отличивший меня среди ученого люда, пал жертвой неизвестного
заговорщика. Стрела поразила его, когда он отдыхал в одном из
своих садов. Там был крохотный пруд - одна из его затейливых
выдумок, - столь незаметный, что не раз гости проваливались в
воду, потянувшись за ветвью с лакомым плодом. Сколько, помнится,
радости до-ставляли Царю эти маленькие шутки! Так вот, в роковой
день Царь вошел в пруд, чтобы искупаться, и в этот миг кто-то,
притаившийся в кустах, выпустил в него стрелу. Смерть застигла
Царя на вдохе, и потому тело его свободно плавало на поверхности
- так мы его и нашли - в порозовевшей воде, в буйной зелени,
среди птичьего пения! Живо, только дай волю памяти, возникает
передо мной эта ужасная картина: легкий ветерок, колышащий
травы, вода, тело с полузатонувшим лицом, пернатая стрела,
торчащая наподобие маленькой мачты, стрекозы, срывающиеся с
оперения стрелы...
Как вылавливали, как волокли - не хочу и помнить. Двух недель не
прошло, и я уже здесь, в монастыре, во исполнение нашего
дорогого плана, составленного еще во дворце в более счастливые
времена, когда, однако, мои друзья, да и я сам уже пришли к
мысли, что чрезмерная близость к кузнице власти может повлечь за
собой неожиданную немилость, опалу, а то и того хуже - расправу.
Не лучше ли своевременно удалиться самим и принять постриг, дабы
не смущали более душу разные светские посулы? И только мой долг,
который был сильнее осторожности - быть при Царе, - удерживал
меня до поры. До поры.
Так написал я первую страницу своих воспоминаний. Константин
Мономах, тезка мой из той, прошлой жизни, в которой и я был
Константином, взошел на престол, когда мне было 24 года. Восемь
лет прошло, как в воду кануло, и что у меня остается впереди?
Мне 32 года, и я не знаю, куда глаза обратить.
Когда праздновали восшествие на престол, я, помню, стоял в
толпе, шею тянул: кто там едет, Константин ли, Зоя ли, Царица?
Конных было много, народец поднапирал все выглядывали когда
царский пурпур замаячит среди всадников и столько уж ошибок было
всякому алое мерещилось и смеху и затычин и зряшных ликований
было по сему поводу участившихся народных галлюцинаций однако
когда и впрямь Царь своей персоной поехал на народ то возопили
себя не помня будто и не напекло солнцем пока стояли... И я по
этому поводу все задаюсь вопросом: есть ли чудеса на свете? И
если есть, то не сей ли момент должен быть наилучшим образом
устроен для совершения чудес, когда в сердце Византия
скучивается народ, так что горячий воздух дрожит над народом,
как натянутая тетива, и зрение расплывается, бредит алым, и в
Него разряжается стрелами восторга! Так вот, я не раз обдумывал
вопрос о происхождении чудес и о причинах их малого числа в наши
дни, в отличие от героических времен христианства, когда,
согласно источникам, чудесные явления происходили весьма часто и
не раз помогали в жизни государства, будучи естественным
ориентиром для политических деятелей. Я пришел к выводу, что
должны существовать ситуации, способствующие чудесам, например,
в местах большого скопления народа или войска, когда люди
сдвинуты теснее обычного и накалены общим государственным
переживанием, в результате чего создается ощутимый нагрев
окружающей среды, который как бы красноречиво оповещает небеса о
готовности узреть Божий перст. Следовательно, чем крепче
христианское государство, тем вероятнее чудеса. В раздробленных
и разлагающихся государствах, к каковым вскоре можно будет
причислить и нашу, Ромейскую державу, чудеса маловероятны. Я бы
кроме того сказал, что многое зависит и от точки зрения, ибо
скептический зритель может не счесть чудом то, что таковым
безусловно является. Следовательно, утомленные и изверившиеся
граждане вполне способны отвернуться от очевидного чуда.
Возвращаясь к моему воспоминанию, я утверждаю, что я, бывший
Константин Птолл и нынешний брат Михаил, монах, пережил чудо в
день, когда венчали Константина Мономаха. Ко-гда Царь проезжал
мимо нас, луч солнца отразился от венца и попал мне прямо в
глаза, ослепив меня! И что же, осознал ли я, скептик, сие
происшествие как чудесное знамение? Никоим образом не осознал.
Отстояв событие, отправился восвояси, и не помню, что делал
остаток дня по своему малому праздному разумению. И лишь теперь,
через годы, сижу и перебираю эти уцелевшие крохи, эти пыльные
солнечные зайчики. О, несправедливость!
Третьего дня Лихуд прислал письмо, в котором выражает заботу обо
мне и моем здоровье и сетует о скоропостижности перемены,
приведшей меня сюда, на Олимп. Дивится тому, как непостижимо
совпал мой постриг с известными событиями, в результате которых
сменилась царская власть. Намекает на вмешательство свыше и
изъявляет радость по поводу того, что у нас еще имеют место
божественные откровения в адрес таких достойных людей, как
Михаил Птолл. Не успел я как следует отпировать над Лихудовым
двусмыслием, как был удостоен визита Иоанна Ксифилина, который
уже столь естественен в роли нашего монастырского главы и
который глядит на меня долго и сочувственно, как на больного, и
спрашивает, что я собираюсь делать в дальнейшем. Да уж не
получил ли и ты, Иоанн, копию Лихудова письма?! Да уж не решили
ли вы двое, что за Птоллом присмотр нужен, так как он находится
в тяжелом состоянии?
Как я себя чувствую? - Очень даже неплохо, друг мой, отец Иоанн.
Вчера прогуливался и ушел довольно далеко, по той тропе, что
уваливается сразу за монастырь и направляется под гору. Но под
гору идет, оказывается, недолго, а начинает забирать вверх,
петляя туда-сюда, и преодолевать это в рясе, представь, довольно
неудобно, в то время как веселые крылатые насекомые
просвистывают мимо тебя, человечины, а порой и выказывают
интерес к твоей особе, который нельзя одобрить, ибо он всегда
кончается одним и тем же: даже самая маленькая безобидная муха,
если ей позволить слишком долго сидеть на твоей коже, почему-то
кусает, и пребольно... Да, вот так. Кусает, мой друг, и
пребольно. Так вот... мое усердие, однако, вознаградилось тем,
что, взобравшись наверх, я различил снизу меж сосен озеро и в
виду оного присел и даже задремал на легком ветерке, а
проснувшись, первым делом увидел перед собой валун, покрытый
нежным фестончатым лишайником, и тотчас подумал, сколь прекрасно
пробуждаться в лесу, прислонившись спиной к стволу.
Но чего я тебе не расскажу, Иоанн, так это того, что, сидя с
тобой здесь и беседуя, я мысленным пальцем легонько бережу душу,
легонько, но настойчиво раскачиваю, как болячку, ибо для меня
ты, Ксифилин, связан с моим константинопольским прошлым, ты был
там тоже, ты лицезрел. Как комар давешнего леса, я сосу от
всякого человека, жившего в моем прошлом. Незримо, Иоанн,
незаметно, наслаждаюсь я твоим присутствием. Я бы шаг за шагом
вывел тебя к поминанию дней былых, истовому толкованию любого
маломальского события, я бы радостно внимал твоим суждениям,
лишь бы они касались моих дорогих воспоминаний. И я бы намеками,
хитросплетениями, улыбками выдал бы себя с головой, ибо более
всего на свете мне хочется поведать то, что у меня на душе.
Но не могу, Иоанн.
А возвращаясь к разговору о лесе, добрая ты душа, Иоанн, в спину
твою, скрывшуюся за дверью, скажу, что не ходил я по этому лесу.
Я бегал, и в моей бороде застревал разный растительный сор. Я
сидел, задрав лицо к солнечным бликам, которые ветер сдувал с
деревьев, у меня даже ломило кадык, я ловил в глаза солнце, я
щурился, я проковыривал пальцем дырку в земле, я заснул от горя
и проснулся от страха, потому что мне приснилось, будто я пустой
изнутри, совсем пустой, выскобленный большой ложкой.
2.
Поступлением своим во дворец я обязан все тому же Лихуду. Он
отрекомендовал юношу как отменного оратора и сочинителя речей,
каковым я и являлся, не постесняюсь отметить. Я запасся парою
свитков, представляющих помимо образцов моей каллиграфии также и
речи: одну хвалебную в честь заслуг некоего Варды Грека, и
другую обличительную, против неизвестного мне лично
приграничного логофета, с помощью которой один мой дальний
родственник однажды добивался пресечения злоупотреблений. И вот
я, с упомянутыми свитками, испытывая немалое смятение в душе, да
и во всем теле - представьте - лечу в окружении препровождающих
меня, спешу, поворачивая то вправо, то влево, с превознесением в
правой руке и с поношением в левой, делая отмашку то тем, то
другим на этих крутых дворцовых поворотах.
Да, так если вам действительно угодно знать, какова была моя
первая встреча с Константином Мономахом, - извольте: он подошел,
прекрасен видом, ко мне, держащему две речи, прибывшему по
представлению министра и знакомца моего, Лихуда Константина.
Подошел и указал продемонстрировать мои искусства. Убеди меня в
чем-нибудь, истребовал, красноречием своим. В чем же? - Да в чем
угодно. А в то время я весьма был увлечен Платоном, хотя с тех
пор я и вышел из-под его сени. Да вот, хотя бы, например,
логически докажу вам, что Государь страны не может не быть
мудрейшим среди мудрых. И начинаю, как платоновский Сократ, с
простого элемента, с пахаря, или, скажем, с пастуха и овец его.
На примере пастуха выстраиваю силлогизм и, на него опираясь,
следую далее. И так на каждом шагу, обращаясь за согласием к
Государю и ожидая, пока он не кивнет, поддерживая мою посылку,
постепенно довожу тезис до обобщения и возвожу его к абсолютной
логической неизбежности. Не есть ли среди людей, занимающихся
любым из ремесел, более и менее способные к ремеслу? - Есть, как
не быть. - И если так, не предпочитают ли люди заказывать работу
тому, кого они считают более всего способным? - Предпочитают. -
А не зависит ли способность к ремеслу от глубины познания оного
ремесла? - Да вроде так. - А значит, мастер своего дела есть
обладающий наиболее глубоким знанием?.. Уже убедил, тут вдруг
говорит Царь, несколько, не убоюсь сказать, поспешно. А теперь
ты меня лучше-ка разубеди. И ведь шутит, веселится, круги
во-круг меня выписывает, а мне - легко ли? Эким-то боком выйдет
мне мое опровержение? Можно ли пускаться в него, не переведя
дух, да не взвесив хорошенько, каким путем лучше пойти?
Так вот, мои дорогие слушатели, мои воображаемые ученики и мои
почтенные обитатели монастыря, чем-то вас в этот послеобеденный
час потчует ваш новопостриженный рассказчик? Вам, двум-трем
разиням, которые не удалились, как все прочие, полоть растения в
огороде, я, Михаил, звавшийся ранее Константином, преподаю урок
логики, взятый не из учебника, а из жизни. Представьте перед
собою Государя, который стоит к вам вот так же близко, как я
