сейчас сижу, и взирает на вас с любопытством и нетерпеливым
ожиданием. В этот момент вы не можете не отметить про себя, что
монах сей не лишен привлекательности и благородства черт - лицо
его освещено породой, прелестью и достоинством. Как больно
вспоминать, что сделалось с лицом и всей фигурой Царя через
несколько лет, в результате поразившей его болезни! Вам не
терпится узнать, что же я ему сказал? Извольте, нетерпеливые.
Итак, я было решил прибегнуть к формалистическим оборотам.
Однако некий бес в этот момент защекотал меня изнутри,
настойчиво соблазняя подбавить в нашу беседу немного остроты.
Эдакого юношеского задора, не в обиду, а в поощрение вам,
молодым, будь сказано. Я спросил Константина: полагаете ли вы,
Государь, что мудрость, исполненная знанием меры вещей, осознает
и собственную меру? Ну, так если бы было вас в чем разубеждать,
вы не обратились бы ко мне, малому. Так и сказал. А он? А он,
Царь, улыбнулся на это загадочно, по плечу меня похлопал и
говорит: ступай, мол, да жди от меня в письменном виде. Через
месяц, не более, получаю от Лихуда весточку и пару уток. Пишет:
переезжай, будешь в канцелярии, напомнили Государю, и он не
против, уток кушай на здоровье, отпразднуй, счастливая душа,
свое новое назначение. И что удивительно, во все время ожидания
сей записки ни капли страха во мне не было. Напротив.
Благословенные были времена!
Да, то были благословенные времена. Вы захотите меня спросить,
чем же таким примечательна эта пора, о которой я толкую. Видите
ли, я назову ее порой невинности, вот чем она примечательна.
Когда я вспоминаю те дни, тогдашняя погода кажется все лучше и
лучше. Одежды, бывшие на людях из тех дней, становятся все
белее, и вот уже светятся. На полу там все время луч солнца, в
окне непременно кусок голубого неба, там какая-то все время
весна, то ли вишня цветет, то ли каштан, и сам я все в
библиотеке, все с фолиантом. Царь интересуется науками, и мы
частенько пускаемся в длительные упражнения. Я рассказываю или
читаю ему из Тертуллиана, тот тоже из провинции, образованец,
как и я, перо имеет простое и честное. У Царя он порой вызывает
смех - например, когда описывает какую-то историю и упоминает,
что богатый римлянин купил себе молодого раба и "воспользовался
им как греком". Да как же, как же это? - настаивает Царь. Мне,
академисту и поклоннику изяществ, приходится отвечать за дикого
римлянина, бормочу, смешиваюсь. Царь хохочет. По вашим
недоуменным лицам, мои слушатели, я догадываюсь, что и вам не
знакомы нравы Рима. Видите ли, я не уверен, что мои объяснения
уместны здесь, однако если вы настаиваете, то по не вполне
понятным мне причинам тогдашние греческие подданные империи были
известны своим благосклонным, даже я бы сказал, заинтересованным
отношением к сожительству между лицами мужеска пола. От них,
говорят, и повелось, и даже получило, по всей видимости, широкое
распространение в некоторых кругах, особенно людей зажиточных...
Ну вот, и зарделись некоторые из вас, из юных слушателей,
вспыхнули и потупились, в особенности под моим пристальным
взглядом, смущением своим сбивая с толку и меня, и я уже
досадую, что начал объяснять. Многое в истории нравов кажется
нам с вами удивительным, особен-но когда сидим в нашем
просвещенном государстве с почтой и налогами и глядим назад или
вокруг. В самом деле, если и сегодня окинуть взором места к
северу от нашей границы на полуострове и посмотреть на этих
мрачных людей, потемневших кожей и волосами от многочисленных
варварских влияний, изнуренных ересями и анархией, - не
покажется ли нам истинным благолепием и благочинием наша
обитель, под сводами которой я делюсь с вами несколькими
курьезами, невольно понижая голос в этот послеобеденный час, но
не потому, что сообщаю вам нечто щекотливое, а лишь стремясь не
беспокоить дремотный воздух помещения. Рассказать вам?
Рассказать вам, как мы, Государь и ваш покорный слуга, до упаду
смеялись, - мы пришли к выводу, что Блаженный Августин большую
часть своей жизни находился под пятой своей маменьки, Моники.
Государь еще отмечал, что наверняка это повлияло и на писания
вышеупомянутого. А как мы сочиняли учебную речь во славу блохе!
На этой речи, которую я до сих пор скромно храню в своих
бумагах, еще потом не один неуч из тех, что посещали мою школу
философов, шлифовал свое красноречие. А рассказать вам еще один
случай, только чур - никому, только вы и я, мы разделим с вами
одну небольшую тайну, которой вознаградится ваше пренебрежение
корнеплодами ради поучительной беседы...
Давеча был застигнут Иоанном в трапезной с группой молодежи,
раскрасневшейся, с блестящими глазами и сдавливаемым смехом. Был
отменно отчитан с глазу на глаз, а мои несчастные слушатели,
похоже, заслужили в качестве епитимьи дополнительный наряд на
прополку корнеплодов. Согласился с моим другом Иоанном в том,
что еще не совсем свыкся с укладом монастыря и нуждаюсь в
каком-либо систематическом занятии. Не мог оспорить и то
наблюдение, что действую не похоже на себя. Прозорливейшим
считаю утверждение Иоанна, что в столице я был совсем другим
человеком. Добрейший Иоанн, мне бы твою приметливость! Однако, и
вправду, что меня тянуло за язык? А помнишь то место у
Тертуллиана из "О плоти Христа", которое тебя застигло врасплох?
Как это? "Сын Божий распят - это не стыдно, ибо достойно стыда,
и умер Сын Божий - это совершенно достоверно, ибо нелепо, и,
погребенный, воскрес - это несомненно, ибо невозможно". Помнишь,
как тебе будто заслонили на мгновение глаза, сердце застучало -
это не стыдно, ибо достойно стыда? Мыслимо ли такое? И будто
медленно входило в свои права - понимание: мыслимо, не стыдно,
достоверно, невероятно.
3.
За моим принятием канцелярии следовала пора церемониальная.
Любил разнообразные официальные события, в которых, бывало,
выйдет весь синклит и во главе с Царем и Царицей принимает, к
примеру, мадьярского посла, тот один за одним вынимает дары,
демонстрирует, все важно кивают, а не то лишь бровью двигают, а
не то перешепнутся с соседом. Все это великолепие, чеканную
артикуляцию шепота, сухой стук шагов, облагораживаемый мраморным
полом, - любил, признаюсь, любил, трепетал и гордился Византием,
как новобранец. Императорскую чету я тогда воспринимал
отвлеченно, как некое законченное явление. Меня не посещали
мысли о возрастном несоответствии между супругами и о вытекающих
отсюда обстоятельствах.
Как только я написал эту фразу, меня разобрал смех. Я всего лишь
хотел сказать, что Зоя была лет на двадцать старше Мономаха. В
результате нашей неразберихи, цепи переворотов, казней и
преда-тельств Византий обезгосударел и остался с двумя женщинами
на троне, Зоей и сестрой ее, Феодорой. Обе, бездетные и в летах,
были в конце концов уговорены синклитом, что не мешало бы на
благо государства ввести во царствие крепкого мужа. А как его
ввести при живых императрицах, ежели не через брак? Таким-то
образом и обвенчали старшую, Зою, с Константином Мономахом,
средних лет, вдовцом. Разумеется, у Мономаха была женщина, я об
этом вскоре узнал. Между прочим, давнишняя любовь, некая Мария
Авгирена, дочь весьма большого человека, Василия Авгира, и,
по-моему, двоюродная сестра второй жены Мономаха, покойной.
Любовью этой женщины Мономах пожертвовал, приняв престол.
Собственно, не совсем пожертвовал даже, но обрек на прозябание,
ибо, став самодержцем, Авгирену при себе сохранил. Сперва он
скрывал свое обстоятельство, а потом и перестал скрывать, пустил
Марию в свиту, дал ей почетное звание, она так и ходила, бывало,
сразу вслед за императрицами во всех процессиях. Да что там
процессии, он и покои свои устроил со временем таким образом,
что Императрица к нему попадала не иначе как через Марию, а
Мария, напротив, ходила прямиком. Так и сидит, бывало, при
публике, в окружении женщин, все равно как иноверский бедуин,
ошую - законная императрица, одесную - неузаконенная любовь, а
чуть пониже еще и младшая императрица восседает. Тут оно и
покатилось все, как мне кажется.
Как он перестал скрываться, в одно время даже народ в
Константинополе бунтом пошел на дворец, крича всякое против
Марии и в поддержку Зои. Кое-как уняли, показав со стены Зою,
живую-невредимую, и побожившись, как обычно в таких случаях
делают, что никакого злоумыслия и в помине не было. И вскоре
после этого Мария умерла, словно нелепое положение во дворце
источило ее силы. А может, и посодействовали ей в том, трудно
теперь сказать, но быть может всякое. Всего жизни ей при
самодержце отпущено было четыре года, и Зоя, старица, пережила
ее, молодую, ровно на столько же, как бы воздав ей за каждую
минуту. Константин тяжело переживал смерть Марии и так и не
оправился от нее никогда. После смерти Марии во дворце кончилась
пора луча и фолианта, каштана или вишни и началась пора совсем
другая. Я ей название не подобрал и никак не подберу, да и надо
ли?
Чем больше лет проходит с тех пор, тем более вероятным мне
кажется предположение, что Зоя приняла некоторое участие в
безвременной кончине Марии. Думать так позволяет мне опыт
личного знакомства с Зоей, приходящегося на ее последние годы во
дворце. Матушка императрица под старость зачудила, что, впрочем,
весьма распространено и вовсе не только императорской власти
Византия свойственно. Окна полюбила завешенные, а завесив их и
лишив себя дуновения воздуха и луча света, воскурила индийские
пряные дымы, отчего внутренности ее комнат и вовсе убрались
синими туманами. Отроки мои! - с удовольствием воскликнул бы я
перед сборищем юнцов, взыскующих философского знания в нашем
университете, где я до последнего времени являлся ипатом
философов. Отроки мои! Сколь много в этом Константинопольском
дворце странных людей! Престарелых безумцев, зловещих шутов,
профессиональных заговорщиков, заслуженных кастратов! Так сказал
бы я, смеясь.
Но Зоя, при этом следует отметить, будучи уже возрастом за
шестьдесят, что-то такое сохранила в себе, глаза ли ее тому
виной, это даже самый посредственный наемный мазила может учуять
и, едва наметив лицо, широко разнести огромные черные очи, не
трудиться более ни над чем, только не пожалеть сажи на эту
черноту, да не убояться размахнуться кистью. Определенно что-то
сохранилось в ней, нелюбимой и безнаследной пурпуроносной даме.
В нашем сближении, я думаю, видится некая насмешка судьбы -
пусть. Мне думается, поводом послужила бессонница, а вот
сказалась ли известная общность нашего положения - об этом мы ни
разу ни намеком не обменялись. Трудно, впрочем, сказать,
чувствовала ли Зоя эту общность, учитывая, что в последние свои
годы они пребывала в некотором отдалении от окружающего. Глядя
на нее, я все думал, сколь много нелепого и унизительного было в
ее жизни. Столь много, что месть отдельным людям и событиям была
бы уж, кажется, бесполезна и равноценна отмщению самой себе.
Понимает ли она это? Или дремота ума спасла ее от неистребимой
горечи? Или Мария заслонила собой всю прожитую жизнь? Видать и
заслонила, того не ведая, птаха Божья. Не чуяла, какое гнездо
растревожила, какие осы загудели в беспокойных покоях Зои, где
печи и горны зияют огнем, где Зоя раскаляет и кипятит
субстанции, смешивает вещества, лепит из них столбцы и опять же
сжигает с чадом и дымами, смущающими обоняние. Не Зоя ли меня
убеждала, будто весь храм Св.Георгия был построен благодаря
тому, что строительство давало возможность Мономаху посещать
свою любовницу Марию Авгирену, жившую неподалеку? Я нахожу эту
мысль фанта-стичной, и не только потому, что сие открытие
бросает нехристиан-скую тень на Божий храм. Однако отчего тогда
храм Св.Георгия без конца перестраивается? Не оттого ли, что
храм отождествился с любовью, закаменелой и расширяющей время от
времени свой периметр из-за давящего на сердце чувства стыда? Не
удивился бы, узнав, что старица ревновала Мономаха к храму.
Что же касается слуха о том, что Птолл якобы снабжал императрицу
маковым зельем, - в этом есть доля истины, но не более. Привел к
