-- Да...
-- В ваших руках, можно сказать, жизнь людей, и эти люди -- лучше,
ценнее вас... -- Он запнулся. -- Да, это важно.
Ривьер по-прежнему ходил мелкими шагами; несколько секунд он помолчал.
-- Если они повинуются вам из дружбы -- значит, вы их обманываете. Ведь
вы, вы лично, не имеете права требовать от людей никаких жертв.
-- Да, конечно...
-- Если же они надеются, что ваша дружба может избавить их от трудной
работы, тогда вы опять-таки их обманываете: они обязаны повиноваться в любом
случае. Сядьте-ка.
Ривьер мягко подтолкнул Робино к своему столу.
-- Я хочу напомнить вам о ваших обязанностях, Робино. Если вы устали,
не у этих людей вам искать поддержки. Вы -- начальник. Ваша слабость --
смешна. Пишите.
-- Я...
-- Пишите: "Инспектор Робино налагает на пилота Пельрена такое-то
взыскание за такой-то проступок". Проступок найдете сами.
-- Господин директор!
-- Исполняйте, Робино. Действуйте так, как если бы вы поняли. Любите
подчиненных. Но не говорите им об этом.
Отныне Робино будет с новым рвением требовать, чтобы на втулках не было
ржавчины.
Один из аэродромов линии сообщил по радио: "Показался самолет. Летчик
дает сигнал: "Неисправность в моторе. Иду на посадку".
Значит, будут потеряны полчаса. Ривьер обозлился; так бывает при
внезапной остановке курьерского поезда в пути, когда минуты начинают бежать
вхолостую, уже не отдавая своей доли покоренных просторов. Большая стрелка
часов на стене отсчитывала теперь мертвое пространство... А сколько событий
могло бы вместиться в этот раствор циркуля!
Чтобы обмануть тягостное ожидание, Ривьер вышел из комнаты, и ночь
показалась ему пустой, как театр без актеров. "И такая ночь пропадает зря!"
Со злобой смотрел он на чистое небо, украшенное звездами, на эти
божественные сигнальные огни, на луну, -- смотрел, как попусту
растрачивается золото такой ночи.
Но как только самолет поднялся в воздух, ночь снова стала для Ривьера
волнующе прекрасной. Она несла в своем лоне жизнь. Об этой жизни и заботился
Ривьер.
-- Запросите экипаж, какая у них погода. Промелькнули десять секунд.
-- Превосходная.
Последовали названия городов, над которыми пролетал самолет, и для
Ривьера это были крепости, взятые с бою.
VII
Часом позже бортрадист патагонского почтового ощутил легкий толчок,
точно кто-то приподнял его за плечи. Он посмотрел вокруг -- тяжелые тучи
притушили свет звезд. Он наклонился к земле, надеясь отыскать огни деревень,
похожие на прячущихся в траве светлячков, но в этой черной траве ничто не
сверкало.
Он с тоскою подумал, что предстоит трудная ночь: наступление,
отступление, захваченные территории, которые приходится возвращать врагу. Он
не понимал тактики пилота; ему казалось, что они скоро врежутся в толщу
ночи, как в стену.
Теперь он заметил впереди, на горизонте, какие-то едва уловимые
отблески, словно зарево над кузницей. Радист тронул Фабьена за плечо, но
пилот не пошевельнулся.
Первые волны дальней грозы докатились до самолета. Металл слегка
всколыхнулся всей своей массой, навис тяжестью над телом радиста, потом
будто растворился, растаял, и несколько секунд радист плыл один в ночной
тьме. Тогда он вцепился обеими руками в стальные лонжероны.
Во всей вселенной радист видел только красную лампочку, освещавшую
кабину, и содрогнулся, представив, как он спускается в самое сердце ночи,
под защитой одной только крохотной шахтерской лампы. Он не посмел тревожить
пилота вопросами. Сжав руками сталь, подавшись вперед к Фабьену, смотрел он
в его угрюмый затылок.
В слабом свете вырисовывалась голова, неподвижные плечи. Большое темное
тело чуть склонилось влево; обращенное к буре лицо омывалось, должно быть,
отблесками грозы. Но этого радист не видел. Все чувства, торопливо сменявшие
друг друга на устремленном к буре лице -- гримаса досады, воля, гнев, -- все
сигналы, которыми бледное лицо пилота обменивалось с короткими вспышками
грозовых огней, все это оставалось для радиста непостижимым.
Но он угадывал мощь, затаившуюся в самой неподвижности этой темной
фигуры. Он восхищался мощью; .которая неудержимо влекла его навстречу грозе,
но и защищала его. Он знал, что руки, сомкнувшиеся на штурвале, уже пригнули
бурю, как загривок зверя, а сильные, пока еще неподвижно застывшие плечи
хранят огромный запас энергии.
Радист подумал, что в конце концов вся ответственность ложится на
пилота. И, словно усевшись на круп коня, летящего галопом в объятья пожара,
радист с наслаждением ощутил материальную, весомую, прочную силу, которая
струилась из этой неподвижно застывшей впереди черной фигуры.
Слева, как маяк с мигающим огнем, слабо вспыхнул новый очаг.
Радист хотел было дотронуться до плеча Фабьена, предупредить его, но
летчик сам уже медленно поворачивал голову и несколько секунд смотрел в лицо
новому врагу; потом, так же медленно, он принял прежнее положение: все те же
неподвижные плечи, тот же прижатый к кожаной спинке затылок.
VIII
Ривьер вышел на улицу. Ему хотелось немного пройтись, хотелось
заглушить ту тревогу, которая снова овладела им. Он, чья жизнь всегда была
посвящена только действию, действию, проникнутому драматизмом, он с
удивлением ощутил, как эта драма уступает место какой-то иной, его личной
драме. Он подумал, что жизнь обывателей в маленьких городишках, на первый
взгляд тихая, скользящая вокруг музыкальных павильонов, -- подчас тоже таит
в себе тяжкие драмы: болезнь, любовь, смерть и, может быть... Собственная
болезнь многому его научила. "Будто открылись какие-то новые окна", -- думал
он.
Позже, часам к одиннадцати вечера, почувствовав себя лучше, Ривьер
зашагал обратно, к конторе. Неторопливо пробирался он среди людей,
толпившихся у входа в кинотеатры. Он поднял глаза к звездам, которые
сверкали над узкой улицей и, отступая перед огнями реклам, таяли в небе.
"Сегодня в полете -- два почтовых. Сегодня вечером я отвечаю за все небо.
Далекая звезда подает мне знак. Она ищет меня в толпе. Она нашла меня. Вот
почему я чувствую себя каким-то чужим, одиноким."
Вспомнилась музыкальная фраза -- несколько нот из сонаты, которую
слушал он вчера в кругу приятелей. Приятели не поняли музыки.
-- Такое искусство наводит скуку. И на вас тоже, только вы не хотите в
этом признаться.
-- Возможно, -- ответил он.
Как и теперь, он тогда почувствовал себя одиноким, но тут же понял, как
обогащает его такое одиночество. Музыка несла ему некую весть -- ему одному
среди всех этих недалеких людей. Задушевно поверяла она свою тайну, как
знак, что подает ему звезда. Через головы стольких людей она говорила с ним
на языке, понятном ему одному.
На тротуарах Ривьера толкали. Он думал: "Стоит ли раздражаться? Я --
как человек, у которого болен ребенок; медленно идет он в толпе и несет в
душе великое безмолвие своего дома".
Ривьер смотрел на людей. Он пытался распознать тех, кто бережно хранит
в душе свое открытие или свою любовь. Он думал о том, как одиноки смотрители
маяков.
Ривьеру была приятна тишина конторы. Медленно шел он по комнатам, и его
шаги одиноко отдавались в пустом здании. Пишущие машинки спали под чехлами.
За сомкнувшимися дверцами огромных шкафов лежали ровные ряды канцелярских
папок. Десять лет опыта и труда! Ему представилось: он ходит по подвалам
банка, вокруг громоздятся несметные богатства. Он думал о том, что каждая из
его ведомостей накопила в себе нечто более ценное, чем золото, -- живую
силу, хотя и заснувшую, как золото в банковских кладовых.
В одной из комнат он встретит сейчас единственного бодрствующего здесь
человека -- дежурного секретаря. Тот работает, чтобы продолжалась жизнь,
чтобы продолжались усилия человеческой воли, чтобы никогда и нигде, от
Тулузы до Буэнос-Айреса, не обрывалась цепь.
"И человек этот даже не догадывается о собственном величии."
Где-то ведут сейчас борьбу почтовые самолеты. Ночной полет тянется
долго, словно болезнь. Возле самолета надо дежурить, как у постели больного.
Необходимо помогать людям, которые руками, коленями, грудью встречают ночной
мрак, бьются с ним лицом к лицу и для которых не существует -- во всем мире
не существует ничего, кроме зыбких невидимых стихий. Силой собственных рук,
вслепую, должны они вырвать себя из этих стихий, точно из морской пучины.
Как страшно может прозвучать иногда признание: "Чтоб разглядеть свои руки,
мне пришлось их осветить..." В красном свете выступает лишь бархат рук,
словно брошенных в ванночку с проявителем. Это все, что остается от
вселенной, и это необходимо спасти.
Ривьер толкнул дверь, ведущую в отдел эксплуатации. Отбрасывая в угол
светлое пятно, в комнате горела единственная лампочка. Стрекотанье пишущей
машинки придавало тишине какой-то особый смысл, но не нарушало ее. Время от
времени трепетал в воздухе телефонный звонок; дежурный секретарь вставал со
своего места и шел навстречу этому зову, настойчивому и грустному. Он снимал
трубку, и неясная тревога исчезала; в затканном тенью углу начинался тихий
разговор. Потом человек бесстрастно возвращался к столу; выражение сонливого
одиночества, застывшее на его лице, скрывало неведомую тайну. В часы, когда
два почтовых находятся в полете, каждый призыв, идущий оттуда, снаружи, из
ночи, несет в себе угрозу. Ривьер подумал о телеграмме, которая внезапно
обрушивается на сидящую вокруг лампы семью, когда в течение нескольких
бесконечно долгих секунд лицо отца, прочитавшего телеграмму, еще не выдает
своей страшной тайны. Лишь пробегает по лицу легкая волна -- такая
спокойная, не похожая на крик о помощи... И каждый раз в приглушенном
телефонном звонке Ривьеру слышалось глухое эхо этого крика. Одиночество
замедляло движение дежурного, делало его похожим на пловца, который
барахтается в волнах. Когда он возвращался из темного угла к своей лампе,
казалось, что пловец вынырнул из глубин, и каждый раз в движениях человека
Ривьеру чудилась давящая тяжесть тайны.
-- Сидите. Я подойду.
Ривьер снял трубку и услышал гуденье ночного мира.
-- Говорит Ривьер.
Слабый шум, потом голос:
-- Соединяю вас с радиостанцией.
Снова шум, треск переключаемых контактов; потом другой голос:
-- Говорит радиостанция. Передаем телеграммы. Ривьер записывал, кивая
головой:
-- Так... так...
Ничего существенного. Обычные служебные сводки. Из Рио-де-Жанейро
требовали разъяснений, Монтевидео говорил о погоде, а Мендоса о техническом
оборудовании. Привычные домашние звуки.
-- А самолеты?
-- Гроза. Самолетов не слышим.
-- Понятно.
"Здесь ясная, звездная ночь, -- думал Ривьер, -- а радисты уже уловили
в ней дыханье далеких гроз".
-- До свидания.
Ривьер поднялся. К нему подошел секретарь.
-- Бумаги на подпись, господин директор...
-- Хорошо.
Ривьер вдруг ощутил прилив дружелюбия к товарищу по работе, на которого
тоже взвален груз этой ночи. "Мы вместе ведем бой, -- думал Ривьер. -- А он
так никогда и не узнает, как крепко связывает нас это ночное бдение".
IX
Войдя с пачкой бумаг в свой кабинет, Ривьер почувствовал ту острую боль
в правом боку, которая вот уже несколько недель не давала ему покоя.
"Плохо дело."
На секунду прислонился к стене.
"Экая нелепость!"
Добрался до кресла.
И снова -- в который раз -- он, старый лев, ощутил на себе путы, и
глубокая печаль охватила его.
"Столько трудов -- и прийти к такому итогу! Мне за пятьдесят. Полвека
