чилийский самолет уже гудел в воздухе.
III
Отдаленный гул мотора наливался, густел. Зажглись посадочные огни.
Красные фонари ночного освещения вычертили контуры ангара, радиомачт,
квадратной площадки. Все приняло праздничный вид.
-- Вот он!
Самолет уже катился по земле в лучах прожекторов. Он так сверкал, --
что казался совсем новым. Вот он остановился наконец перед ангаром; механики
и подсобные рабочие устремились к нему, чтобы выгрузить почту, но пилот
Пельрен не шевелился.
-- Эй! Чего вы ждете? Выходите!
Занятый каким-то таинственным делом, пилот не отвечал. Вероятно, он
прислушивался к еще не угасшему в нем шуму полета. Он медленно покачал
головой, нагнулся и стал что-то ощупывать внизу. Наконец выпрямился,
обернулся к начальству, к товарищам и обвел их серьезным взглядом, словно
осматривая свое достояние. Казалось, он пересчитывает, измеряет, взвешивает.
Он честно заслужил все это: и дружескую встречу, и праздничное убранство
ангара, и прочность цемента, и там, вдали, город с его движением, с его
женщинами, с его теплом. Теперь он крепко держал людей в широких ладонях,
держал своих подданных: он мог их осязать, слышать, мог обругать их. Да,
сначала он даже решил обругать их за то, что они так спокойны, уверены в
своей безопасности -- стоят и любуются луной. Но он сменил гнев на милость:
-- За выпивку платите вы...
И вылез из кабины.
Ему захотелось рассказать о том, что он пережил в полете.
-- Если б вы только знали!..
Считая, видимо, что этим все сказано, он принялся стаскивать с себя
кожаную куртку.
Когда автомобиль уносил Пельрена вместе с хмурым инспектором и
молчаливым Ривьером к Буэнос-Айресу, пилоту взгрустнулось. Конечно, что
может быть приятнее -- выпутаться из беды и, обретя под ногами твердую
землю, отпускать без зазрения совести сочные ругательства. Куда как
весело!.. И все же, как вспомнишь, становится не по себе.
Сражение с циклоном -- это, по крайней мере, нечто реальное,
откровенное. Иное дело -- облик вещей, когда им кажется, что они одни.
"Будто в дни восстания, -- подумал Пельрен, -- лица людей только чуть
бледнеют -- но как все кругом меняется!"
Усилием воли он заставил себя вспомнить о пережитом.
Мирно летел он над Андийскими Кордильерами. Здесь царила великая тишина
снегов. В это нагромождение вершин снег внес покой -- как вносят его века в
мертвые старинные замки. На две сотни километров -- ни души, ни малейшего
признака жизни, ни одного живого движения. Только отвесные кручи, что
вздымаются до шести тысяч метров, только каменные одежды, спадающие вниз
прямыми складками, только грозное спокойствие вокруг.
Это произошло вблизи пика Тупунгато...
Пельрен задумался. Да-да, именно там стал он свидетелем чуда.
Сначала он ничего не увидел, только ощутил смутное беспокойство. Как
человек, который думал, что он один и вдруг чувствует: нет, он уже не один,
кто-то на него смотрит. Так и Пельрен -- слишком поздно и не понимая еще что
к чему -- ощутил, что вокруг него смыкается кольцо гнева. Вот и все. Откуда
вырывался этот гнев?
И как угадал пилот, что гнев источают и камни и снега? Ведь, казалось,
ровно ничего не произошло; не было и тени наплывающей бури. Но у него на
глазах рождался иной мир, чем-то неуловимо отличавшийся от привычного. С
необъяснимой тоской смотрел человек на вершины, выглядевшие так простодушно,
на снежные гребни, почти такие же белые, как обычно. Все это медленно
оживало -- как народ.
Пельрен еще не вступил в борьбу; он крепко стиснул штурвал. Готовилось
нечто, чего он не мог понять. Точно зверь перед прыжком, напрягал он
мускулы, -- но все, что он видел перед собой, было спокойно. Да, спокойно,
-- но в этом спокойствии таилась странная мощь.
Потом все вдруг заострилось. Гребни и пики стали внезапно острыми;
пилот почувствовал, что они, как форштевни, рассекают упругую грудь ветра.
Потом ему стало казаться, что они кружатся вокруг него и разворачиваются,
готовясь к бою, будто огромные корабли. Затем в воздух поднялась пыль; она
летела над снегами и легко, словно парус, колыхалась на ветру. Тогда,
пытаясь нащупать путь, на случай если придется отступить, Пельрен посмотрел
назад -- и содрогнулся: Кордильеры пришли в волнение.
-- Теперь мне крышка.
Впереди остроконечная вершина, словно вулкан в миг извержения,
выбросила столб снежной лавы. Потом фонтан снега взвился над другим пиком,
немного правее. И вот стали вспыхивать все пики; казалось, их зажигает один
за другим невидимый факельщик. Закружился первыми водоворотами воздух. И
горы вокруг пилота закачались...
Неистовая схватка почти не оставляет следов; Пельрен искал и больше не
находил в себе воспоминаний о мощных вихрях, которые завертели его. Он
помнил только, как яростно барахтался в языках серого пламени.
Он задумался.
"Циклон -- это ничего. Тут уж спасаешь свою шкуру. Но пока он еще не
начался! Эта первая встреча!.."
Ему казалось, что теперь среди тысячи лиц он сможет узнать это яростное
лицо; и, однако, он уже забыл его.
IV
Ривьер смотрел на Пельрена. Через двадцать минут тот выйдет из машины
и, утомленный, отяжелевший, смешается с толпой. Может быть, он подумает:
"Ну, и устал же я... Гнусная работенка!" И скажет жене: "А ведь здесь,
пожалуй, лучше, чем над Андами" -- или что-нибудь в этом роде... И, однако,
Пельрен почти отрешился от всего, за что так цепко держатся люди; он только
что узнал, как все это мелко. Он прожил несколько часов по ту сторону
декораций, прожил, не зная, будет ли ему дано вновь обрести этот город с его
огнями, увидит ли он еще раз пусть скучноватых, но таких дорогих спутников
детства -- свои маленькие человеческие слабости.
"В любой толпе, -- думал Ривьер, -- есть люди, которые ничем из нее не
выделяются. Но они вестники Чудесного и сами того не знают. Разве что..."
Ривьер боялся иных поклонников авиации. Они не понимали сокровенного
смысла трудной жизни летчиков; их восторги извращали самое существо
приключения и принижали людей. Но в Пельрене было благородное величие
человека, который просто лучше других знает, чего стоит наш мир, если
взглянуть на него под определенным углом зрения, -- величие человека,
который грубовато пренебрегает пошлыми знаками одобрения...
Ривьер поздравил его по-своему:
-- Как вам удалось?..
Ему нравилось, что Пельрен говорил о своем ремесле просто, говорил о
полетах, как кузнец о своей наковальне.
Пельрен, чуть ли не извиняясь, начал объяснять: "Путь к отступлению
оказался отрезан; у меня не было выбора". К тому же он ничего не видел: снег
слепил глаза. Его спасли бешеные токи воздуха -- они подбросили самолет на
высоту семи тысяч метров. "Все время, пока я переваливал через горы, мне
приходилось лететь вровень с вершинами." Он сказал также, что следовало бы
переместить воздухозаборник гироскопа, а то его забивает снегом: "Понимаете,
образуется ледяная корка..."
Потом новые воздушные потоки завертели Пельрена, отбросили его вниз, до
трех тысяч метров. И как он только не наткнулся на скалы! Вдруг оказалось,
что он летит уже над равниной. "Смотрю, а вокруг самолета -- чистое небо!"
Пельрену показалось в тот миг, что он вышел из темной пещеры...
-- В Мендосе -- тоже буря?
-- Нет. Когда я сел, небо было совсем чистое; никакого ветра. Но буря
шла за мной по пятам.
Он описал ее, эту бурю, потому что, сказал он, "как-никак все это было
довольно странно". Вершина бури терялась где-то в вышине, среди снежных туч,
а основание катилось по равнине, как черный поток лавы. Он поглощал город за
городом. "Отродясь не видал ничего подобного..." И Пельрен замолчал,
настигнутый каким-то воспоминанием.
Ривьер обернулся к инспектору:
-- Это циклон с Тихого океана; нас предупредили слишком поздно.
Впрочем, такие циклоны никогда не переваливают через Анды.
Кто мог предвидеть, что на этот раз циклон продолжит свой путь на
восток...
Инспектор, ничего не понимавший в этих вещах, согласился с Ривьером.
Будто собираясь что-то сказать, инспектор обернулся к Пельрену; под
кожей у инспектора заходил кадык. Но он промолчал и, словно передумав, опять
стал смотреть прямо перед собой с меланхолическим достоинством.
Свою меланхолию инспектор возил с собой, как багаж. Он приехал в
Аргентину накануне, вызванный Ривьером для выполнения довольно
неопределенных обязанностей, и не знал, куда девать свои большие руки и свое
инспекторское достоинство. Он не имел права ни на выражение восторга, ни на
фантазию, ни на остроумие; по своей должности он должен был восхищаться лишь
одним качеством: пунктуальностью. Он не имел права выпить стаканчик-другой в
компании приятелей, не имел права быть с товарищами на "ты", не мог
отважиться на каламбур -- разве только свершится невозможное и судьба пошлет
ему в каком-нибудь аэропорту встречу с другим инспектором.
"Трудно быть судьей", -- думал он.
Говоря откровенно, суда он не вершил -- он лишь качал головой.
Встретившись с чем-то, чего он не понимал (а он не понимал ничего), он
медленно качал головой. Это приводило в смятение тех, у кого совесть была
нечиста, и способствовало исправному уходу за оборудованием. Его никто не
любил: инспектор создан не для любовных утех, а для составления рапортов. Он
отказался от мысли предлагать в рапортах какие-либо новые методы или
технические усовершенствования -- отказался, с тех пор как Ривьер написал:
"Инспектора Робино просят представлять не поэмы, а рапорты. Инспектору
Робино надлежит употреблять свои знания для того, чтобы стимулировать
служебное рвение персонала". И с той поры человеческие слабости стали его
хлебом насущным. Он охотился за любившим выпить механиком, и за начальником
аэродрома, явившимся на работу после разгульной ночи, и за пилотом, неумело
посадившим самолет.
Ривьер говорил о нем: "Он не очень умен, поэтому приносит большую
пользу". Правила, установленные Ривьером, были для самого Ривьера
результатом изучения людей; для Робино существовало лишь изучение правил.
-- Робино, -- сказал ему как-то Ривьер, -- во всех случаях, когда
самолет вылетает с опозданием, вы должны лишать виновных премии за точность.
-- Даже тогда, когда задержка от них не зависит? Даже в случае тумана?
-- Даже в случае тумана.
И Робино испытал своего рода гордость: значит, человек, под чьим
началом он служит, так силен, что не боится быть несправедливым. Значит, на
Робино тоже падает отблеск величия этой власти, не боящейся обижать людей.
-- Вы дали отправление в шесть пятнадцать, -- повторял он потом
начальникам аэропортов. -- Мы не можем выплатить вам премию.
-- Но, господин Робино, ведь в пять тридцать за десять шагов не было
видно ни зги!
-- Правила есть правила.
-- Господин Робино, не можем же мы разогнать туман!
Но Робино напускал на себя таинственность и молчал. Он представлял
дирекцию. Из всех этих пешек он один понимал, что, наказывая людей, можно
улучшать погоду.
"Он вообще не думает, -- говорил о нем Ривьер, -- это лишает его
возможности думать неверно".
Пилот, калечивший машину, лишался премии за безаварийные полеты.
-- А если пилот терпит аварию над лесом?
-- Безразлично, хотя бы и над лесом.
И Робино неукоснительно следовал этому указанию.
-- Я очень сожалею, -- говорил он пилотам, упиваясь собственными
