не просохла пена, его пришлось скрутить, чтобы он в исступлении не порешил
себя, а он лежит и цепляется за свое гнилое ложе, чтобы отвратить смерть.
Разве так страшна она? Разве так дорога жизнь?
Человек покосился глазом - веревки мешали ему повернуться - и вдруг
сказал внятно:
- А через Камень, хотя и думаешь, не пойдешь. И дороги нет. А
поворотишь, дойдя до Пелыма.
Горбясь, вышел Ермак из жилища шайтанщика.
Он ехал сюда затем, чтобы встретить рать Болховского на пороге, как
гостеприимный хозяин. Только затем. Что ж иное могло побудить его свернуть
в Тавду, в ту Тавду, мимо которой он проплыл два года назад?
Большими шагами он дошел до воды. И тотчас, по его знаку, взмахнули
весла.
Ночи уже стали темными, когда казаки добрались до городка Табара.
Там, на взгорье среди болот, Ермак круто оборвал путь; долго и тщательно
собирал ясак. Время было позднее: самая пора положить конец пути.
Атаман сложил собранное в ладьи. И вдруг, не щадя людей, не давая им
отдыха, поплыл, заспешил в Пелым.
Пелымское княжество укрывалось в лесах и топях; в нем росла вещая
лиственница, которой приносили человеческие жертвы.
Отсюда, из Пелыма, князь Кихек ходил громить строгановские слободки.
Но сейчас грозного Кихека и след простыл. Смиренно встречали Ермака
пелымские городки.
Вода уже остыла, облетала листва, птичьи стаи проносились на юг, и
хвоя поблекла.
И все же Ермак медлил в пелымских местах. Он выспрашивал жителей о
стрелецких полках - и еще об одном: о том, как из Пелыма пройти на Русь.
Птицы, вылетавшие из пелымской тайги на позднем солнечном восходе,
садились в полдень в Перми Великой.
А спрошенные жители говорили, что сейчас нет пути через Камень.
Но путь еще был.
Только обратного пути не будет...
Ермак же все колебался и медлил. И казаки роптали, заждавшись
атаманского знака.
Богдан Брязга, пятидесятник, нежданно попросился у побратима
отпустить его через Камень.
- Ты, Богдан?
- С Москвы-то не слыхать... не слыхать ничего. И Гроза-атаман
позамешкался.
Думал и молчал Ермак. Брязга сказал:
- Москва мне что, братушка. Я и без тех калачей, сам ведаешь, сыт. -
И не заговорил - сиповато зашептал: - Сине там. Живая вода. Кровь наша,
братушка! Я живо. Глянуть только последний разочек... Весточку о нас подам
- и сюда в обрат!
И после того, как ушел Брязга, Ермак еще стоял в Пелыме. Только в
сентябре он круто повернул к Иртышу.
Проезжая в южном Пелыме и в Табарах мимо городков, жители которых
знали земледелие, он по-хозяйски собрал ясак не шкурами, а хлебом - на
долгую зиму...
То была четвертая зима после ухода из Руси.
В землянке Гаврилу Ильина ожидала татарка. Она была молчалива. Он
глядел на ее жесткие косички, свисающие из-под частой сетки из конского
волоса, на смуглые худые ее щеки и на глаза, притушенные тусклой
поволокой, - он знал, что они иногда зажигались для него диким огнем.
Стены землянки завешивало бисерное узорочье. Сидя на дорогих шкурах,
накиданных казаком, женщина кутала в пестрое тряпье его детей и пела им
древние степные песни о батырах Чингиза.
Бурнашка Баглай ходил, сменяя что ни день пестрые халаты, - они
смешно вздувались на его непомерном животе и болтались, еле достигая до
колен.
- Гаврилка! - кричал он пискливо, подмигивая круглым глазом.
Похвалялся, что нет ему житья от крещеной остяцкой женки Акулины и
русской женки Анки - так присохли, водой не отольешь.
И, чванясь, рассказывал, как проплыл Алышеев бом на пяти цепях у
Караульного яра, как первым вскочил в Кашлык и сгреб в шапку ханские
сокровища.
Впрочем, никто не видал ни женки Акулины, ни женки Анки, которая была
будто бы в числе привезенных Кольцом с Руси.
Начальный атаман сперва оставил за собою ханское жилище. Но неприютно
стало ему за частоколом, в пустоте оголенных стен, в путанице
клетушек-мешочков. Он переселился в рубленное из еловых бревен жилье
кого-то из мурз или купцов. Там жил один.
Когда Ильин вошел к нему, он сидел опухший, с налитыми жилами у
висков под отросшими, спутанными, в жестких кольцах волосами. Он поглядел
на вошедшего. Пол был залит вином.
Потом долго не ночевал в том жилье. С двумя сотниками Ермак объезжал
Иртышские аулы. Вернувшись, осмотрел косяки коней, пороховые закрома,
кузни, мастерские. Разминая мышцы, сам брался за тяжелый молот. Приплыв на
плоту по высокой осенней воде к островку, травил зайцев в кривом сосняке
на гривах. Русаки, забежавшие сюда еще по прошлогоднему льду и ожиревшие
за лето, петляли и, обежав круг, останавливались, глядя на человека
круглыми выпуклыми бусами глаз.
Казалось, всячески он отвращался от покоя.
Когда же снова призвал Ильина к себе в избу, оттуда пахло нежилым,
прогорклым. Стыдясь, закрывая лицо, допоздна убиралась в избе татарка
Ильина.
Сам же он часто ночевал у Ермака.
Он стал как бы ближнем при атамане.
В том году тревожно жили люди на Иртыше. Гонцы в высоких шапках
скакали из степей. Они привозили недобрые вести о Кучуме, о Сейдяке, о
конских седлах в степи, о коварстве двоедушных мурз. Казаки спали в
одежде, сабля под головой. Их осталось совсем мало.
Иван Кольцо в который раз вспоминал за чаркой о том, что видел.
Широка Русь. Сотни посадов, тысячи сел. И народ в селах и посадах
неисчислимый: мужики, бабы.
- Москва! Лавок, теремов! Пушка Ахилка - ого, бурмакан аркан!
А майдан широк, и кругом - белые стены, орленые башни, главы церквей
- и все золотые.
Тезка же, что тезка? Шапка-то, братушки, шапка! Полпуда, одних
каменьев пригоршни две. Хлипок и хвор, а встал и не гнется под ней. Мы ему
челом. А он: прощаю вас, вернейшие слуги мои. Князи-бояре пыль метут перед
ним.
Помощь же обещал. На волчий зуб попасть - не лгу. И Гаврюшка слышал.
Рюшка! Да, может, загинула она где в сибирском пустоземьи...
Он помнил сухость старческой руки, которой коснулся губами, и душный
тот, восковой запах, - его он вдохнул тогда, чтобы на всю жизнь сберечь.
Только что говорить про то?..
- Аз пью квас, а как вижу пиво - не пройду его мимо...
Горячее вино - водку казаки гнали сами. От хмеля, мутная и веселая,
поднималась тоска. И тогда становилось все трын-трава. И есаулы, под гогот
и свист, первыми пускались в пляс.
- Эх, браты! Кто убился? Бортник. Кто утоп? Рыбак. Кто в поле порубан
лежит? Казак!
Казаки набивались в есаульскую избу. Рассаживались по лавкам и
по-татарски - на полу. Ермак, князь сибирский, садился в круг.
Это была пьяная осень в Кашлыке.
Объясаченные народцы исправно привозили связками шкуры лис, соболей,
белок. Дань, наложенную Ермаком на Конду, вогулы заплатили старыми, с
сединой, бобрами, потемневшим серебром святилища, скрытого в Нахарчевском
урочище.
И собольи шубы завелись у простых казаков; соболями подбивали лыжи.
Гонец-татарин бухнулся в ноги Ермаку. Он бил себя в сердце, рвал
одежду и выл в знак большого несчастья. Карача просил о помощи против
ордынцев.
- Скорее, могучий! Еще стоят шатры карачи у реки Тары. Но уже
покрывает их пыль, взбитая конями орды. Пусть только покажется у карачиных
шатров непобедимый хан-казак со своими удальцами, чтобы в страхе побежали
ордынцы!..
Ермак хмуро смотрел на вопящего, дергающегося на земле гонца.
- Почему я должен верить тебе?
Гонец снова завопил, что карача клянется самой великой, самой
страшной клятвой - могилами отцов своих - преданно служить русским и всех
других мурз и князей отвести от Кучума.
Приподнявшись, он указал на подарки.
- Выдь. Подумаю, - сказал атаман.
Когда гонец повернулся, Ермак понял, почему неуловимо знакомым
показался ему этот человек, простертый на земле. У него была такая же
худая, морщинистая, беззащитная шея, как у Бояра, старика с моржовой
бородкой, который первый пришел в Кашлык служить ему, Ермаку.
Он окликнул гонца:
- Пожди! Что, много ль посечено ваших? И кони пали, верно? И земля
пуста от злых наших сеч?..
- В шатрах у карачи довольно богатств, - осклабился гонец. - Он
сберег все сокровища, не дал их расхитить лукавым рабам, чтобы еще
вдесятеро одарить тебя.
И вышел, пятясь задом.
Сорок самых удалых оседлали коней. С ними послал Ермак второго по
себе, Ивана Кольца.
Но казаки не доскакали до Тары.
Карачина засада подстерегала их на пути.
В глухом месте татары окружили казаков. Ярко светила луна; не спасся
ни один.
Два широких шрама пересекали лицо Бурнашки Баглая под птичьими
глазами. А теперь кривая сабля сзади разрубила ему шею. И рухнул великан,
рухнул врастяжку, не охнув, смявши телом куст можжевельника.
Так погиб он в лесу, полном зеленого дыма, - человек, всю свою жизнь
прошедший по краешку. Завтра манило его златой чарой, и, ожидая ее, он не
пил из той, что держал в руках, а только пригубил края. Но кто знает, не
досталась ли ему щедрая мера счастья?
Он погиб с Иваном Кольцом, с тем, на чьих плечах трещала царская
шуба, кто руками раздирал пасть медведю...
Люди карачи поскакали по становищам и городкам.
- Во имя пророка! - кричали они. - Голова русского богатыря у нас на
пике! Смерть русским! И всем, кто стоит за них!
Казаки не сразу поверили в гибель Кольца. Рассудительный, осторожный
Яков Михайлов выехал собирать ясак, взяв с собой всего пять человек, как
прежде.
Но и окрестные князьки, осмелев, поднялись, напали на шестерых
казаков. Тут нашел свой конец донской атаман Яков Михайлов.
Троих атаманов потеряло казачье войско за лето и осень 1584 года.
Четвертого, Грозы, все не было из Москвы. Ушел пятидесятник Брязга - ему
начальный атаман разрешил то, чего не разрешил себе; может быть, для того
и разрешил.
Только Матвей Мещеряк остался с Ермаком.
А Болховской все же пришел в Сибирь. Он явился в ноябре, когда сало
уже плавало по рекам. С музыкой, в лучшем платье вышли казаки за город
встречать князя. Сойдя с ладьи, он трижды поцеловал Ермака. Головы - Иван
Киреев и Иван Глухов - высаживали на берег пятьсот стрельцов.
В своей столице Ермак устроил пир для гостей. Песни и крики далеко
разносились с горы над Иртышом. Казаки братались со стрельцами.
Князь ночевал в избе Ермака. Подняв брови, он оглядывал ее темные от
копоти углы без божницы. Ночью он выслушал рассказ о покоренной стране.
Свет загасили. Но князь не заснул. Он ворочался, пришептывал. От
Строгановых в Перми он слышал многое пристойное, остро и приятно дразнящее
душу, глубокомысленное об этой стране, и была гордость в том, что всю ее
можно обозреть на мудром чертеже, посреди других стран; и все это было не
то, что рассказывал разбойный верховод, "сибирский князь", в избе с
паутиной. Тяжелые мысли, взметенные усталостью, шевелились в голове князя
и не хотели оседать.
Он сказал:
- Ты ноне на государевой службе.
И медленно, с расстановкой заговорил, поучая казачьего атамана.
Следует с осмотрительностью подводить народы под высокую государеву
руку. Сначала, для привады, наложить небольшой ясак. Урядясь в цветное
платье, воевода должен говорить государево милостивое жалованное слово.
Одарить новых подданных бисером, оловом в блюдах и тарелках, котлами и
тазами из красной и зеленой меди, топорами, гребнями, медными перстнями.
Подобное совершал Ермак, и за то - честь. Мирволил, впрочем, через меру
Ишбердеям, Боярам, Кутугаям и совсем простым татаровьям - и то лишнее.
