подземный рев. Десять клинков протянулось, чтобы защитить и опередить
хана, и дерзкий провалился за насыпь.
Но, значит, уж и тут, у самого ханского шатра, мог появиться казак!
Множество рук оттащило Кучума от края...
- Пора уходить, хан! Жизнь твоя драгоценна... Яскальбинские князья
открыли путь врагу. Крепость твоя - уже как остров посреди бушующего
Иртыша.
Он отряхнул удерживающих его.
- Здесь стою. У меня остались воины. Пока я тут, не посмеет враг
двинуться на Кашлык: в спину ударю, уничтожу!
Так все еще неприступным простоял до ночи последний оплот Кучума -
Чувашское укрепление.
Но ночью туралинцы, люди из Барабы, коурдаки и аялинцы покинули хана.
Двадцать пятого октября хан велел столкнуть в Иртыш две бесполезные
пушки, привезенные некогда из Казани. И когда они ухнули в реку, хан,
покачиваясь, закрыл глаза.
Потом вскочил на коня, и конь, знавший дорогу, сам принес его в
Кашлык.
Ночь была холодна, промозглый туман наполз из Иртыша.
Тяжело ступая, прошел Ермак по кровавому полю.
Кругом перекликались голоса. Казаки искали товарищей. Раненых
разбирали по сотням.
Сбитые в кучу, сидели и лежали пленники, загнанные в котловину. Их
стерег караул.
Ермак остановился, опершись на саблю.
- Уланы, - злобно сказал Гроза, указывая на пленных.
Ермак ладонью рубанул воздух.
- Головы долой!
Тихий молитвенный вой раздался в котловине.
Он пошел не оглядываясь, запахнув зипун.
Земля всхлипывала под ногами.
Тела валялись на топком прибрежье, на береговых обрывах, во рвах, на
валах и в засеках, которыми усилил Кучум Чувашское укрепление.
Сладковатый, едкий пар подымался от почвы.
- Три дня всему войску работать, закапывать, - сказал Мещеряк.
Ермак качнул головой:
- В Иртыш.
- Юшланы, рухлядишку поснимать, - сказал Мещеряк. Он стал
высчитывать, сколько сайдаков, панцирей, хоросанских клинков досталось
казакам.
В Кашлыке Кучум взял кое-что из своих сокровищ и с близкими своими
бежал в Ишимские степи [на берегах Иртыша долго жило предание о зарытых
сокровищах - Кучумовых кладах; в 1941 году мне пересказывали в Тобольске
это предание: из колодца в овраге Сибирки есть ход в подземелье, у входа
там стоит вороной конь в золотой сбруе].
Так совершилось событие, о котором в Кунгурской летописи, написанной
простыми казацкими словами, сказано: Ермак сбил с куреня царя Кучума.
ГОРОД СИБИРЬ
Двадцать шестого октября 1582 года казаки подошли к Кашлыку.
День был на исходе.
Гора вздувалась глиняными голыми склонами за отвесными рвами, за
сумрачным ущельем, где катилась Сибирка. Ключи были на дне ущелья; вода
сочилась под сорокасаженным срезом, которым гора обрывалась к Иртышу. Но
только жесткий кустарник щетинился во впадинах да местами по крутизне
тянулись рыжеватые полосы, похожие на ржавчину или на запекшуюся кровь.
Выше земля была разбита в пыль и усыпана золой. Там было жилье.
Виднелись стены из обожженного кирпича. Дома из еловых бревен поднимали
шатровые крыши над глиняными лачугами.
Казаки посовещались и подождали немного, они опасались засады. Не
верили, что Кучум оставил это место, огражденное Иртышом, крутыми
обрывами, стеной и валами.
Столица лежала мертвой кучей, наваленной на темя горы и языками
сползавшей к ее подножью.
Казаки перелезли через один вал и увидели за рвом еще больший. Позади
него, опять за рвом, был третий, самый высокий.
Город стоял пустым. Все его полукочевое население бежало.
И тогда казаки поняли меру своей победы у Чувашева мыса. Они
взобрались по извилистой крутой улице. Запах навоза, отбросов многолетнего
человеческого обиталища застоялся в ней. Казаки входили в столицу стройно,
по сотням, со знаменами и трубачами.
Ермак сразу выставил крепкие караулы у ворот.
С вершины горы он оглядел окрестность.
- Тут устроимся, - сказал он.
Широко и просторно было вокруг. Седая грива Иртыша у береговых
излучин, пустынный лес в далях и стаи воронья над водой, на западе, там,
где черным горбом выдавался берег...
В распахнутых жильях осталась утварь, пестрый и рваный хлам, сбитые
из досок и подвешенные к потолку зыбки. В ямах-погребах - нарезанная
ремнями вяленая конина, бараний жир, уже прокисшее кобылье молоко, ячмень,
полба и мед. А в домах побогаче казаки нашли пологи и шитые серебром
ткани, брошенные халаты и шапки и даже мечи с насеченными стихами корана.
Три дня казаки считали добычу. На четвертый пришел остяцкий князь
Бояр с низовьев Иртыша. Он пал на землю и прижал к ней моржовую седую
бородку, выставив бурую, старческую, в морщинах, шею в знак того, что
казацкий атаман волен срубить его повинную голову.
Бояр знал этот покой в цветном войлоке и коврах и то возвышенное над
полом место, пред которым он простерся. То было седалище Кучума. Но с
Бояром теперь случилось то, чего никогда не случалось с ним в этом покое.
Человек, сидевший на ханском месте, поднял Бояра и посадил рядом с собой.
Он угостил и обласкал его. И, понемногу оправившись от страха, остяцкий
князь рассказал Ермаку все, что знал - о беглом хане Кучуме, о ясачных
людях, о делах в своем городке и в других, соседних, княжествах. И
поклялся страшными клятвами пребывать в верности и платить исправно дань.
Сам он и многие другие разнесли по улусам слух об этом милостивом
приеме. К воротам Кашлыка стали возвращаться бежавшие татары. Жители
окрестных улусов приходили со своими старшинами. Они били себя в бороды.
Женщины с пищавшими ребятами стояли у повозок, нагруженных пестрой рванью.
Они знали, что надо платить победителю. Но та дань, которую
потребовал от них страшный казацкий атаман, показалась им теперь малой и
легкой. Он брал по счету: "с дыма и с лука". Иных, покорных, князьков
прикармливал, другим, самым гордым, отъевшимся у ног хана, грозил - и тем
уж ни беглый хан, ни шайтан, ни сам Аллах не могли помочь.
Простой народ казаки встречали приветливо:
- Живите мирно, где жили. Пастухам и ковачам железа будет крепкая
защита. Живите за казацкой рукой! Хана и мурз его не опасайтесь. Честным
гостям-купцам - настежь ворота, вольный торг.
И многие люди в селеньях почувствовали, что грозная сила русского
атамана теперь обернулась на их сторону, - чудесно-непобедимая, она стала
за них - против недавно еще всемогущего хана. А почувствовав это, не
пожелали поворота к старому.
Так, по-хозяйски, устраивался Ермак на своих новых землях.
Выбрали места для рыбных промыслов. Ставили амбары и сушильни. В
кузнях засипели мехи. По сотням выкликнули мастеров, - они принялись жечь
уголь, искать - на цвет и запах - серный и селитренный камень для
порохового зелья.
Еще одним удивил Ермак покоренный им люд: он звал к себе на службу
иртышских татар.
И уже татары из Кашлыка и ближних городков рубили лес, тесали бревна,
строили новые крепкие стены вокруг бывшей ханской столицы - взамен старых,
почернелых, вросших в землю...
Ермак сказал, как о самом обычном деле:
- Пашни бы присмотреть, посеять по весне овес, ячмень, полбу, а по
осени - и ржицу.
На площади перед частоколом ханского жилья (эту площадь казаки
назвали майданом, как на Дону) Ермак приметил широкоплечего казака с сивой
бородой лопатой.
- Заходи, - позвал его атаман.
Был то тихий казак, со многими рубцами на теле, который за двадцать
лет повольной жизни так и не мог забыть крестьянства.
Просидел он у атамана недолго, а на другой день встал до свету,
препоясался лыком, обмел снег с порога и пошел по улице.
Спускалась она, вся чистая, снег поскрипывал под ногами. Чуть
туманно, безветренно. Казак глянул вдоль глиняных запорошенных юрт -
Вышло на улицу солнышко ясное,
Солнышко ясное, небушко тихое...
Старый казак Котин шел и пел обрывки того, что, сам не ведая, хранил
в себе с далекого своего детства.
Кудрявились дымки, пахло хлебом.
Котин мерил шагами пустоши за Кашлыком. Ему виделось, как пустоши эти
становятся полями и расстилаются поля - глазом не окинешь. В дождь растут
хлеба, поднимаются, в вёдро наливаются зерна в колосья.
И глаза казака светились.
В этот день в юрте Бурнашки Баглая в первый раз очнулся Гаврила
Ильин. Долго не закрывалась рана в его груди; он то лежал в тяжком
забытьи, то метался в горячечном бреду; жизнь и смерть спорили в нем.
Дни и ночи, без сна, сидел около него великан. Он никому не позволял
подолгу быть возле Ильина, выслал вон пятидесятника, явившегося от
атамана, и самому атаману, когда тот зашел и замешкался в юрте, указал:
"Иди, батька, пора". Огромной своей рукой он удерживал раненного, когда
тот начинал биться и метаться; после укутывал его зипуном и овчиной. Со
дна своего мешка доставал какие-то травы, собранные то ли на Волге, то ли
еще на Дону, сухие, истертые в порошок; распаривал их в воде, прикладывал
к ране, поил отваром. И когда восковое лицо Ильина покрылось смертной
истомой, Баглай отирал ему лоб и струйку пенистой крови в уголке губ и,
покачиваясь, кивал сам себе, бормотал, что-то неведомо кому рассказывая, и
тонким голосом запевал диковатые песни без начала и конца.
И выходил того, кому, казалось, не жить.
Ильин проснулся, как бывало, в детстве после ночи со страшными снами.
Миновавшая ночь казалась ему короткой. И он увидел белый поворот дороги и
теплый, летний, насквозь озаренный солнцем подъем улицы, - там была
мягкая, нагретая пыль и кусты татарника, и оттуда открывалось, - он знал
это, - широким полукругом синее сверканье реки. И огромная, такая же, как
вчера, но вечно новая жизнь, - жизнь, горящая и зовущая золотом неведомого
счастья в степях за Доном, - стояла на дороге.
Счастье сразу нахлынуло на него. Он потянулся, еще в полудреме, с
куги, где спал, к месту матери, которая, он слышал, за дверями ломала
хворост и готовила кизяк для очага.
Вот она закончила свое дело и пар заклубился в дверях, и в клубах
пара вошел с охапкой дров, щепы и сушняка громадный человек. И то ли
заиндевели его волосы, то ли чернь их смешалась с сединой. В дверь увидел
Ильин, что белизна улицы была от снега, а глина слепых юрт и заборов
холодна; и была огромная незнакомая пустота за тем местом, где будто
обрывалась улица. И он понял, что это не Дон, а Иртыш, и это и было то
самое, куда звало его золотое горенье в задонских степях, то самое, куда
он ехал и шел по дорогам своей жизни, плыл, ни к какому берегу не
приставая, - и вот доехал, и больше ехать некуда.
Он сразу охватил это сознанием, но подробности еще были темны ему, и
теперь он, точно явившись откуда-то издалека, точно наверстывая что-то,
жадно с каждым мгновением впитывал эту новую жизнь; песня же радости не
смолкала в нем.
Он хотел спрашивать, говорить.
- Кашлык?
Он подивился, что выговорил только одно слово, да и оно с таким
трудом далось ему.
- Вот поспал, - сказал Бурнашка. - Чисто как я; так я-то хоть после
дувана. Ты ж дуван царства Сибирского проспал. Молчи, меня слушай. Что
надо - скажу, чего не скажу - знать тебе нечего.
На другой день Гаврила встал. Хотел выйти.
- Ветром сдует! - прикрикнул Баглай.
На третий день доковылял до улицы, прислонился к глиняному забору и с
радостным удивлением смотрел, как толкутся неизвестно откуда взявшиеся
крошечные мошки, вспыхивая против солнца.
Рядом был просторный двор юрты войскового казначея Мещеряка. Он сам
