гремели выстрелы, то близкие, то удаляющиеся. Внезапно впереди наступила
тишина.
Трава была истоптана, следы ног и копыт уходили прочь от берега.
Хмурясь Ермак послал разведать вражеский лагерь. Разведчики поползли
болотом; сумерки поглотили их.
Они возвратились перед светом.
Еще далеко до казачьих караулов их окликнули.
- Ты, батька?! - удивленно отозвался один из казаков.
- За лесом пустое место... Там пепелища велики: костры разметанные...
В край пустого того места - колки, островки да лог. Сколько ни иди по-над
тем логом, - ржут кони, - донесли разведчики.
Ермак выслушал, как всегда, недвижимо, ничем не обличая нетерпеливой
тревоги, которая клокотала в нем и погнала его в этот пустынно-молчащий
лес, далеко от стана. Только поднялся с мокрого пенька и слушал стоя.
Крикнула над головой ночная птица. Ермак молча зашагал к стану. То была
вторая бессонная ночь.
На заре показалась толпа пеших воинов.
Внезапно передние присели и за ними открылся ряд гигантских луков,
чьи стрелы пробивают еловые доски.
Пищальный гром не испугал лучников. Но яростен был натиск казаков и
татары начали отходить медленно, повертываясь лицом к врагу, чтобы пустить
стрелы.
Они отходили на открытое, голое место.
Всадник, нахлестывая камчой коня, нагнал казачье войско, хлынувшее из
леса на поле.
- Копай окоп! Копай окоп! - орал он, перекрывая шум битвы.
Лошадь, почуяв степной ветер, потянулась мордой вперед и призывно
заржала. Он бешено стегнул ее, она осела на задние ноги, рванулась - и
всадник поскакал вдоль войска. Под ним было татарское седло, в котором еще
час назад несся на русскую рать воин Махмет-Кула.
Мягкую, жирную землю рыли торопливо. И с поля все тянуло порохом,
сухой пылью и сладеньким запахом цветов, пока не были готовы длинный ров и
узкие ямы.
Тогда сотня, которая шла за притворно отступавшими татарами,
остановилась. Во второй раз настало долгое безмолвие. И первые не вынесли
его там, в стане Махмет-Кула.
Словно ропот бегущей воды донесся издали.
Казалось, он не нарастал, только перекатывался неумолчно. И вдруг это
стало - будто тысячи горошин катались по железному решету за краем земли.
Показалось черное пятнышко. И как бы вихрь клубился в нем. Справа и
слева, из полукружия чернолесья, вынеслись другие пятнышки. И росли с
каждым мгновением.
Не задерживая, не ломая своего движения, конные отряды пристраивались
друг к другу, сливались в одно на стремительном скаку. Широко растянувшись
на пустом, чуть покатом поле, летели, неслись в пыли сотни всадников.
Топот сотряс землю, как бой сотен барабанов. Заполнив всю ширь,
стремилась на черневшую тонкую ленту пеших казаков скрытая доселе сила
Махмет-Кула. Уже слышалось, в грохоте и реве, тяжкое дыхание лошадей,
виднелся оскал их зубов, волчьи шапки пригнувшихся бритоголовых
наездников. Гривы развевались по ветру. Не шелохнувшись, ждали казаки.
Когда истаяла, пожираемая вихрем, свободная полоска между черным рядом
пеших и конной лавой, - казалось, вот смешаются они, - сверкнула одиноко
вздетая сабля. Грянул залп. И казаки исчезли. Вмиг. Лошади с опаленной
шерстью смаху перескочили через ров и ямы. Страшный удар пришелся по
воздуху.
Но острые лезвия, взмахнувшись снизу, распарывали брюхо лошадям. И
новый залп загремел в спину перескочившим.
Тогда впервые в этом долгом бою у Бабасанских юрт замешательство
охватило татар. Десятки воинов, сорванных с коней, легли на землю.
И с этого мгновения повел бой не Махмет-Кул, а Ермак.
Двое суток еще, таясь в ложбинах, внезапно налетая, пытаясь
прорваться к стругам, жестоко вымещая на захваченных казаках свое бессилие
и непонятную гибель лучших воинов, - двое суток оспаривал Махмет-Кул у
Ермака Бабасанские юрты.
На пятый день боя он разодрал концом окровавленного меча свою одежду
и повернул коня прочь.
Но было измучено, обессилено и казачье войско. Казаки также ушли - в
лодки, на воду, в свои текучие рубежи, недосягаемые для врага.
Они отстояли землю на берегу - холмы, лес, болото и равнину - и были
вынуждены покинуть их. Они одолели врага в пятидневном бою - и вот два
струга полным-полны ранеными, изувеченными, и нечем их накормить, кроме
тощей размазни из толокна, и нечем напоить, кроме мутной тобольской воды.
Они победили, но нет им сна и отдыху - и нельзя остаться у места победы:
кто знает, с какой новой ратью явится завтра сюда Махмет-Кул.
И по властному звуку атаманской трубы взялись за весла истомленные
гребцы.
- Татары!..
Берег был высок и тянулся стеной насколько глаз хватал.
Атаманы говорили:
- Не пробиться...
- Одну голову срубишь, другая растет...
- Посуху бы ударить...
- Посуху? Ты после Бабасана отдышаться дай!
- А проскочим - силу-то какую позади себя оставим!
- Долог яр, краю не видать, Ермак...
Он поднял воспаленный, тяжелый взор.
Словно слушал в эти грозные, сумрачные дни и в бессонные ночи не то,
что говорили вокруг, а то, что немолчно звучало, говорило внутри него.
- А тылом обернемся - гладка дорожка: юрты Бабасанские, Алышаев
караул, Акцибар-западня, Тарханов городок, Чимги-Тюмень, Епанчовы
гостинцы, Камень студен да ледян, - и к Строгановым - голы, как соколы...
Он исчислял все это стремительно, с каким-то страстным напряжением -
будто не им говорил, а давал выход тому неумолимому, что захватило, несло
его.
Прищурясь, окинул взглядом всех в атаманском челне. И вдруг:
- А ну-ка, песельников!
...На самом переднем стружке в голоса вплелась труба. Гаврила Ильин
поднялся во весь рост, лицом к казачьему войску. Все громче, смелей трубил
он и, когда завладел песнью, вдруг задорно повернул ее, заиграл другое.
Как бы испытывая свою власть над певцами, он нарочно еще пустил лихое
коленце и смотрел, как покорно зачастили весла - в лад новой песне. На
берег не глядел, не слышал ветра, плеска воды, крика татарских всадников.
Ему чудилось, что труба выговаривает человеческим голосом - то был его
голос и в то же время не простой голос, а властный, могучий, и, как
всегда, когда он раздавался, он заглушал для Ильина все и возносил надо
всем, ото всего отделял прозрачной стенкой и делал сильнее всех. И с
веселым ознобом между лопатками Гаврила то высоко вскидывал песню, то
заставлял звуки заливисто, протяжно стелиться по реке, то рассыпал их
мелким бисером. "Эх, трубач, язви тя!..." - восторженно, умоляюще ругнулся
певец, у которого пресекся голос. А Ильин трубил атаку и победу при
Акцибар-калла, у Бабасанских юрт, выпевал те песни, которые играл тархану
- песни о казачьей славе. Ему казалось, что это он ведет все струги и
управляет всеми покорными веслами; и до тех пор, пока не иссякнет сила,
жившая, по его воле, в медной трубе, - до тех пор не опустятся весла и
будет невредимым он сам и все войско.
Истомленный, он оторвал трубу от пересохших губ, бессильно сел.
Далеко уже позади в сумерках прятался Долгий яр.
Тут остановились струги. И новых мертвецов принял топкий левый берег.
Могилу вырыли общую, над ней воткнули крест из двух березовых жердей.
И поспешили опять на струги, чтобы день и ночь, без остановок,
сменяясь у весел для короткого сна, - плыть и плыть... [плаванье мимо
выстроенного, как на смотру, татарского войска у Долгого яра было одним из
тех дерзновенно смелых решений, которое уже современникам Ермака внушили
мысль о его походе, как о чудесном и совершенном с помощью
сверхестественных сил]
На правой стороне Тобола в шестнадцати верстах от устья вытянулось
узкое озеро. Возле него жил Кучумов карача. Ему полагалось доносить хану
"обо всем хорошем и обо всем дурном, обо всяком, кто бы ни пришел и кто бы
ни ушел".
Нежданные, нагрянули сюда казаки.
Правда, доходили и раньше вести о них. Но карача, маленький старичок,
насмешливо кивал безволосой головой, когда слышал о них. Полтысячи -
против всего сибирского ханства! Где-то, во многих днях пути вверх по
Тоболу, истекают кровью безумные пришельцы. Не о чем доносить хану.
Явление этих неведомых "казаков", неуязвимых, с непостижимой
быстротой пронесшихся сквозь все высланные им навстречу тысячи и тьмы и
внезапно очутившихся в глубине ханства, ошеломило карачу.
Но он не сдался, а затворился в городке.
А они ворвались в город. Они были голодны, изнурены сверхсильной
тяготой этих недель. На теле почти у каждого из них горели раны. В
тобольском илу и в черной болотной земле остались десятки их товарищей. На
двух тесных, смрадных стругах помирали тяжело изувеченные.
И жестока, страшна была ярость Ермакова войска.
Они не пощадили никого из пораженных ужасом защитников городка и
трупы побросали в озеро.
Тут им достался хлеб, мясо в сотах и бочках.
И в этот день они были сыты и пьяны.
Но сам карача успел убежать...
Медленно поднималось - раскачивалось лоскутное царство. Не спеша
извергало оно из своих недр войска и посылало их под дряхлеющую руку хана.
Люди в берестяных колпаках на голове приехали из тайги. Вокруг
поджарых оленей с лысыми по-летнему боками заливались лаем своры
длинношерстных собак, которых держали в голоде, чтобы они были злее.
Воины остяцких князьков вступили в Кашлык под звуки трещотки. На их
щитах скалили зубы намалеванные страшные хари, а стрелы были вымазаны
ядовитым соком лютика.
Степные кочевники пустили вскачь своих косматых лошадей на крутом
въезде в ханскую столицу. Облако пыли осело у жилища Кучума. Безбровые
лица всадников казались покрытыми мукой.
Тогда хан медленно двинулся верхом через свою столицу. И люди, мимо
которых он проезжал, поднимались с места и следовали за ним. Так он повлек
за хвостом своего коня пестрые лоскутья сибирского войска.
Было его несколько тысяч.
Но грозна была слава казаков и Кучум не решился напасть на них. Он
только отошел недалеко от Кашлыка и велел устроить засеку на высоком
берегу Иртыша возле мыса Чуваша или Чувашия, в двух верстах выше впадения
Тобола.
Сам же укрепился на верху горы.
Вперед выслал большой отряд, чтобы запереть выход из Тобола в Иртыш.
Так стоял Кучум на полдороге между своей столицей и казаками. И те
знали, что теперь предстоит встреча с главными силами Кучумова царства.
Уж год как вела по неведомой стране водяная ниточка, чуть прерванная
только у каменного темени Урала, - там, где прорастали древесные побеги
сквозь днища брошенных строгановских судов. Но страна, мнимо преодоленная,
снова смыкалась, пропустив струги. И как бы ничего не было: ни побед, ни
отчаянной смелости, ни чудесной мудрости, ни богатырских, будто былинных
подвигов.
Все еще только предстояло.
Ермак оглядел свое поредевшее войско, кусок русской земли, далеко
залетевший...
Кто ставил городки на Кокуе, на Тагиле? Разве не сама русская земля
городками этими перешагнула через Камень и, ширясь, стала в незнаемых
местах? Кто и чьим именем брал "поминки" у покоренных тюменских стариков,
думая не только про то, как бы "пошарпать" кровавой саблей добытые
богатства, кто шел неотступно вперед, хотя и не было богатств, а была
вместо них смертная бранная тягота? Кто складывал ханскую дань с земель,
где он прошел, и низвергал хищную власть мурз, кто в долгие бессонные ночи
думал, как привлечь к себе эти земли, оставить крепкими за собой,
по-своему, по-хозяйски, устроить их? Вольница, не знающая удержу, не
