Жан Поль Сартр
Стена
Нас втолкнули в просторную белую комнату. По глазам резанул яркий
свет, я зажмурился. Через мгновение я увидел стол, за ним четырех
субъектов в штатском, листающих какие-то бумаги. Прочие арестанты
теснились в отдалении. Мы пересекли комнату и присоединились к ним. Многих
я знал, остальные были, по-видимому, иностранцы. Передо мной стояли два
круглоголовых похожих друг на друга блондина, я подумал: наверно,
французы. Тот, что пониже, то и дело подтягивал брюки - явно нервничал.
Все это тянулось уже около трех часов, я совершенно отупел, в голове
звенело. Но в комнате было тепло, и я чувствовал себя вполне сносно: целые
сутки мы тряслись от холода. Конвойные подводили арестантов поодиночке к
столу. Четыре типа в штатском спрашивали у каждого фамилию и профессию.
Дальше они в основном не шли, но иногда задавали вопрос: "Участвовал в
краже боеприпасов?" или: "Где был и что делал десятого утром?" Ответов они
даже не слушали или делали вид, что не слушают, молчали, глядя в
пространство, потом начинали писать. У Тома спросили, действительно ли он
служил в интернациональной бригаде. Отпираться было бессмысленно - они уже
изъяли документы из его куртки. У Хуана не спросили ничего, но как только
он назвал свое имя, торопливо принялись что-то записывать.
- Вы же знаете, - сказал Хуан, - это мой брат Хозе - анархист. Но его
тут нет. А я политикой не занимаюсь и ни в какой партии не состою.
Они молча продолжали писать. Хуан не унимался:
- Я ни в чем не виноват. Не хочу расплачиваться за других. - Губы его
дрожали. Конвойный приказал ему замолчать и отвел в сторону. Настала моя
очередь.
- Ваше имя Пабло Иббиета?
Я сказал, что да. Субъект заглянул в бумаги и спросил:
- Где скрывается Рамон Грис?
- Не знаю.
- Вы прятали его у себя с шестого по девятнадцатое.
- Это не так.
Они стали что-то записывать, потом конвойные вывели меня из комнаты.
В коридоре между двумя охранниками стояли Том и Хуан. Нас повели. Том
спросил у одного из конвоиров:
- А дальше что?
- В каком смысле? - отозвался тот.
- Что это было - допрос или суд?
- Суд.
- Ясно. И что с нами будет?
Конвойный сухо ответил:
- Приговор вам сообщат в камере.
То, что они называли камерой, на самом деле было больничным подвалом.
Там было дьявольски холодно и вовсю гуляли сквозняки. Ночь напролет зубы
стучали от стужи, днем было ничуть не лучше. Предыдущие пять дней я провел
в карцере одного архиепископства - что-то вроде одиночки, каменный мешок
времен средневековья. Арестованных была такая прорва, что их совали куда
придется. Я не сожалел об этом чулане: там я не коченел от стужи, был
один, а это порядком выматывает. В подвале у меня по крайней мере была
компания. Правда, Хуан почти не раскрывал рта: он страшно трусил, да и был
слишком молод, ему нечего было рассказывать. Зато Том любил поговорить и к
тому же знал испанский отменно.
В подвале были скамья и четыре циновки. Когда за нами закрылась
дверь, мы уселись и несколько минут молчали. Затем Том сказал:
- Ну все. Теперь нам крышка.
- Наверняка, - согласился я. - Но малыша-то они, надеюсь, не тронут.
- Хоть брат его и боевик, сам-то он ни при чем.
Я взглянул на Хуана: казалось, он нас не слышит. Том продолжал:
- Знаешь, что они вытворяют в Сарагосе? Укладывают людей на мостовую
и утюжат их грузовиками. Нам один марокканец рассказывал, дезертир. Да еще
говорят, что таким образом они экономят боеприпасы.
- А как же с экономией бензина?
Том меня раздражал: к чему он все это рассказывает?
- А офицеры прогуливаются вдоль обочины, руки в карманах, сигаретки в
зубах. Думаешь, они сразу приканчивают этих бедолаг? Черта с два! Те
криком кричат часами. Марокканец говорил, что сначала он и вскрикнуть-то
не мог от боли.
- Уверен, что тут они этого делать не станут, - сказал я, -
чего-чего, а боеприпасов у них хватает.
Свет проникал в подвал через четыре отдушины и круглое отверстие в
потолке слева, выходящее прямо в небо. Это был люк, через который раньше
сбрасывали в подвал уголь. Как раз под ним на полу громоздилась куча
мелкого угля. Видимо, он предназначался для и топления лазарета, потом
началась война, больных эвакуировали, а уголь так и остался. Люк, наверно,
забыли захлопнуть, и сверху временами накрапывал дождь. Внезапно Том
затрясся:
- Проклятье! - пробормотал он. - Меня всего колотит. Этого еще не
хватало!
Он встал и начал разминаться. При каждом движении рубашка
приоткрывала его белую мохнатую грудь. Потом он растянулся на спине,
поднял ноги и стал делать ножницы: я видел, как подрагивает его толстый
зад. Вообще-то Том был крепыш и все-таки жирноват. Я невольно представил,
как пули и штыки легко, как в масло, входят в эту массивную и нежную
плоть. Будь он худощав, я бы, вероятно, об этом не подумал. Я не озяб и
все же не чувствовал ни рук, ни ног. Временами возникало ощущение какой-то
пропажи, и я озирался, разыскивая свою куртку, хотя тут же вспоминал, что
мне ее не вернули. Это меня огорчило. Они забрали нашу одежду и выдали
полотняные штаны, в которых здешние больные ходили в самый разгар лета.
Том поднялся с пола и уселся напротив.
- Ну что, согрелся?
- Нет, черт побери. Только запыхался.
Около восьми часов в камеру вошли комендант и два фалангиста. У
коменданта в руках был список. Он спросил у охранника:
- Фамилии этих трех?
Тот ответил:
- Стейнбок, Иббиета, Мирбаль.
Комендант надел очки и поглядел в список.
- Стейнбок... Стейнбок... Ага, вот он. Вы приговорены к расстрелу.
Приговор будет приведен в исполнение завтра утром.
Он поглядел в список еще раз:
- Оба других тоже.
- Но это невозможно, - пролепетал Хуан. - Это ошибка.
Комендант удивленно взглянул на него:
- Фамилия?
- Хуан Мирбаль.
- Все правильно. Расстрел.
- Но я же ничего не сделал, - настаивал Хуан.
Комендант пожал плечами и повернулся к нам:
- Вы баски?
- Нет.
Комендант был явно не в духе.
- Но мне сказали, что тут трое басков. Будто мне больше делать
нечего, кроме как их разыскивать. Священник вам, конечно, не нужен?
Мы промолчали. Комендант сказал:
- Сейчас к вам придет врач, бельгиец. Он побудет с вами до утра.
Козырнув, он вышел.
- Ну, что я тебе говорил, - сказал Том. - Не поскупились.
- Это уж точно - ответил я. - Но мальчика-то за что? Подонки!
Я сказал это из чувства справедливости, хотя, по правде говоря,
паренек не вызывал у меня ни малейшей симпатии. У него было слишком тонкое
лицо, и страх смерти исковеркал его черты до неузнаваемости. Еще три дня
назад это был хрупкий мальчуган - такой мог бы и понравиться, но сейчас он
казался старой развалиной, и я подумал, что, если б даже его отпустили, он
таким бы и остался на всю жизнь. Вообще-то мальчишку следовало пожалеть,
но жалость внушала мне отвращение, да и парень был мне почти противен.
Хуан не проронил больше ни слова, он сделался землисто-серым: серыми
стали руки, лицо. Он снова сел и уставился округлившимися глазами в пол.
Том был добряк, он попытался взять мальчика за руку, но тот яростно
вырвался, лицо его исказила гримаса.
- Оставь его, - сказал я Тому. - Ты же видишь, он сейчас разревется.
Том послушался с неохотой: ему хотелось как-то приласкать парнишку -
это отвлекло бы его от мыслей о собственной участи. Меня раздражали оба.
Раньше я никогда не думал о смерти - не было случая, но теперь мне ничего
не оставалось, как задуматься о том, что меня ожидает.
- Послушай, - спросил Том, - ты хоть кого-нибудь из них ухлопал?
Я промолчал. Том принялся расписывать, как он подстрелил с начала
августа шестерых. Он определенно не отдавал себе отчета в сложившемся
положении, и я прекрасно видел, что он этого не хочет. Да и сам я покуда
толком не осознавал случившегося, однако я уже думал о том, больно ли
умирать, и чувствовал, как град жгучих пуль проходит сквозь мое тело. И
все же эти ощущения явно не касались сути. Но тут я мог не волноваться:
для ее уяснения впереди была целая ночь. И вдруг Том замолчал. Я искоса
взглянул на него и увидел, что и он посерел. Он был жалок, и я подумал:
"Ну вот, начинается!" А ночь подступала, тусклый свет сочился сквозь
отдушины, через люк, растекался на куче угольной пыли, застывал
бесформенными пятнами на полу. Над люком я заприметил звезду: ночь была
морозной и ясной.
Дверь отворилась, в подвал вошли два охранника. За ними - белокурый
человек в бельгийской военной форме. Поздоровавшись с нами, он произнес:
- Я врач. В этих прискорбных обстоятельствах я побуду с вами.
Голос у него был приятный, интеллигентный. Я спросил у него:
- А собственно, зачем?
- Я весь к вашим услугам. Постараюсь сделать все от меня зависящее,
чтобы облегчить вам последние часы.
- Но почему вы пришли к нам? В госпитале полно других.
- Меня послали именно сюда, - ответил он неопределенно. И тут же
торопливо добавил: - Хотите покурить? У меня есть сигареты и даже сигары.
- Он протянул нам английские сигареты и гаванские сигары, мы отказались. Я
пристально посмотрел на него, он явно смутился. Я сказал ему:
- Вы явились сюда отнюдь не из милосердия. Я вас узнал. В тот день,
когда меня взяли, я видел вас во дворе казармы. Вы были с фалангистами.
Я собирался выложить ему все, но, к своему удивлению, не стал этого
делать: бельгиец внезапно перестал меня интересовать. Раньше если уж я к
кому-нибудь цеплялся, то не оставлял его в покое так просто. А тут желание
говорить бесследно исчезло. Я поджал плечами и отвел глаза. Через
несколько минут поднял голову и увидел, что бельгиец с любопытством
наблюдает за мной. Охранники уселись на циновки. Долговязый Педро не знал,
куда себя деть от скуки, другой то и дело вертел головой, чтобы не уснуть.
- Принести лампу? - неожиданно спросил Педро.
Бельгиец кивнул головой, и я подумал, что интеллигентности в нем не
больше, чем в деревянном чурбане, но на злодея он похож все-таки не был.
Взглянув в его холодные голубые глаза, я решил, что он подличает от
недостатка воображения. Педро вышел и вскоре вернулся с керосиновой лампой
и поставил ее на край скамьи. Она светила скудно, но все же это было
лучше, чем ничего. Накануне мы сидели в потемках. Я долго вглядывался в
световой круг на потолке. Вглядывался как завороженный. Вдруг все это
исчезло, круг света погас. Я очнулся и вздрогнул, как под невыносимо
тяжелой ношей. Нет, это был не страх, не мысль о смерти. Этому просто не
было названия. Скулы мои горели, череп раскалывался от боли.
Я поежился и взглянул на своих товарищей. Том сидел, упрятав лицо в
ладони, я видел только его белый тучный загривок. Маленькому Хуану
становилось все хуже: рот его был полуоткрыт, ноздри вздрагивали. Бельгиец
подошел и положил ему руку на плечо: казалось, он хотел мальчугана
подбодрить, но глаза его оставались такими же ледяными. Его рука украдкой
скользнула вниз и замерла у кисти. Хуан не шевельнулся. Бельгиец сжал ему
запястье тремя пальцами, вид у него был отрешенный, но при этом он слегка
отступил, чтобы повернуться ко мне спиной. Я подался вперед и увидел, что
он вынул часы и, не отпуская руки, с минуту глядел на них. Потом он
отстранился, и рука Хуана безвольно упала. Бельгиец прислонился к стене,
затем, как если бы он вспомнил о чем-то важном, вынул блокнот и что-то в
нем записал. "Сволочь! - в бешенстве подумал я. - Пусть только попробует
