ничего не видела - в замок был вставлен ключ; зато очень хорошо слышала все
их разговоры, из которых не понимала ни слова. Но один разговор я все-таки
запомнила, потому что мне показалось, что речь идет обо мне.
- Послушай, а если она умрет?
- Не говори так, - попросил отец, - она моя мать.
- Я знаю, извини. Но она так тяжело больна!
- Тогда мы заберем девочку к себе, - сказал отец.
- Заберем девочку... - повторила мать, - но я не хочу! - И зарыдала.
Иногда я сомневалась, происходил ли этот разговор в действительности, или он
мне приснился и я запомнила сон и по ошибке принимала его за явь, точно так
же как светло-голубые стены считала темно-синими.
Несколько лет назад я рассказала об этом матери.
- У вас был такой разговор? - спросила я.
Когда я приезжала к родителям, они делали вид, что я постоянно живу с ними,
как будто бы я не приехала раз в полгода с "Пражской", а просто вошла с
улицы после прогулки.
- Как ты могла, Зоя? - спросила мать и тревожно обернулась к отцу.
- Как ты могла? - послушно повторил он и вдруг пытливо посмотрел на меня и
сказал: - Тебе, наверное, приснилось...
Мать внесла в комнату супницу, они переглянулись с отцом, и отец пожал
плечами; как будто бы она советовалась с ним, что у меня спросить, а он не
знал.
- Ну как там бабушка? - наконец нашлась мать.
- Я только что рассказала папе, - ответила я.
Отец развел руками.
Мы молча обедали.
Мне было неловко оттого, что я сижу перед ними и ем их суп из фарфоровой
тарелки. Им было неловко оттого, что они ждали друзей, а вместо друзей
пришла я. Они чувствовали досаду, они не знали, о чем со мной говорить, и
тяготились. Мы сидели друг против друга и испытывали одно и то же желание -
чтобы я как можно быстрее ушла; но суп в моей тарелке все никак не кончался,
и тарелка казалась бездонной.
- А как у тебя с деньгами? - поинтересовалась мать.
- Ничего.
- Я дам тебе немного?
- Дай...
Она поспешно выдвинула ящик тумбочки, достала несколько светлых бумажек и
протянула мне. Я не глядя сунула деньги в карман.
- Подожди, я дам еще! - сказала мать и снова потянулась к тумбочке.
- Да не надо, не надо!
Суп наконец-то закончился.
- Нет, ты возьми! - настойчиво, с раздражением сказал отец.
- Хорошо, папа, - послушно согласилась я, передразнивая его.
Отец с матерью переглянулись, и мать слегка покачала головой, утешая:
нет-нет, тебе показалось.
- У вас холодно, - сказала я, оборачиваясь на улицу. Улица плескалась внизу,
и я почему-то вспомнила тоскливые глаза продавцов гжели. Они жадно
прислушиваются к говору прохожих, не спросит ли кто-нибудь у них цену за их
безделки, и из-за напряжения не различают плеска улицы. - Еще даже снег не
растаял, а вы распахиваете окна!
Отец поднялся и закрыл окно.
Но я уже пошла в прихожую - одеваться.
- Уходишь? - спросила мать, печалясь, что улицы больше не слышно.
- Так быстро? - с легкостью подхватил отец.
- Вам жалко? - спросила я.
Я уже выходила в подъезд, но вдруг вспомнила:
- Альбом!
- Что? - хором переспросили родители.
- Мама, ты помнишь, в прошлом году, зимой, я привозила альбом с детскими
фотографиями?
- Конечно, помню, - обрадовалась мать, что нашлась тема для разгово-ра. - Он
лежит у меня в тумбочке.
- Я его заберу, - сказала я. - Бабушка хотела посмотреть.
Мать принесла мне альбом, я попрощалась и с облегчением ушла. Думаю, что им
тоже стало легко-легко, потому что в подъезде я услышала, как она попросила
отца:
- Раскрой, пожалуйста, окно!
В ответ раздался скрип оконной рамы, и они тут же забыли обо мне.
Я спустилась в метро, дождалась поезда на "Пражскую" и только тогда открыла
альбом. Все сиденья в вагоне были заняты, поэтому я стояла у дверей. Я
торопливо перелистывала страницы, мне казалось, что я ищу какую-то
фотографию, но какую именно, я не знала. Знала только, что когда ее увижу,
то вспомню даже не историю, а какое-то забытое, давно потерянное чувство.
Меня мучило предощущение этого чувства, и я никак не могла восстановить его.
Оно ускользало.
Я рассматривала старый альбом пятидесятых годов с картонными страницами.
Фотографии не приклеивались к страницам, а вставлялись всеми четырьмя
уголками в полукруглые прорези. В этом альбоме хранилась разгадка, и я
искала ее.
Первые страницы занимали фотографии моей бабки. Она сидела за пианино. На
голове у нее была шишка из волос, обмотанная косой, на шее - нитка жемчуга.
Все фотографии были приблизительно одинаковы, разница заключалась только в
положении пальцев. Ее пальцы свободно разбегались по клавишам, вокруг нее
томились офицеры, и я видела их нависшие лица рядом с ее нежным лицом.
По вагону пробиралась нищенка с грудным ребенком. Темные морщинистые руки и
глухой платок, сдвинутый на глаза. Она подошла ко мне и молча протянула
ребенка. От младенца пахло чем-то кислым, он спал и вокруг глаз у него
светились желтые круги тепла.
Я достала из кармана четыре мятых бумажки по сто тысяч и протянула ей.
Нищенка равнодушно приняла их и исчезла в глубине вагона. "Скажу бабке, что
мать не дала ни копейки", - подумала я, листая альбом. Одна из фотографий
привлекла мое внимание: отец держал на руках двухлетнюю меня, у нас были
одинаковые белые футболки с рукавами до локтя; отец протягивал меня вперед к
фотоаппарату, точно так же как нищенка из вагона; но мы оба улыбались и ни о
чем не просили. За нами виднелось раскрытое окно и шкафчик с двумя дверцами
и резной полкой.
Каждый вечер, после детского сада, моя бабка усаживала меня к себе на колени
и мы с ней подолгу разглядывали фотографии.
- А в этом шкап-чике, - говорила моя бабка, - они держат конфеты, шоколадные
с ликером, в больших зеленых коробках. Те конфеты называются "Пиковая дама".
А рядом лежит карамель и жареные орехи - миндаль и арахис в сахаре... Но
этот шкап-чик запирается на ключ, а ключ твоя мама повесила на цепочку и
носит на шее...
И вот понемногу я начала вспоминать это чувство, потерянное в детстве. Оно
медленно окутывало меня, как тепло окутывает человека, пришедшего с мороза.
От этого чувства предметы становились прозрачными, и сквозь оболочку
неожиданно проступала их суть, но потом вдруг суть оказывалась вовсе не
сутью, а очередной оболочкой, потому что из-под нее проглядывало уже что-то
третье. Иногда внешняя поверхность предмета вступала в спор с внутренними,
причем некоторые из них противоречили ей, а некоторые, наоборот,
поддерживали.
Мне нравилось это многоголосье предметов, и то утраченное чувство уже готово
было вернуться, и я бы уже назвала его по имени, как вдруг я разглядела, что
уголки фотографии слегка примяты, как будто бы их недавно вынимали из
прорезей.
Я приподняла уголок фотографии и из-под нее выскользнул цветной снимок и
записка на обороте тетрадного листка.
Но тут поезд вздрогнул и остановился, двери раскрылись и снимок упал в щель
между перроном и дверью вагона. И вместо того, что я хотела вспомнить, я
вспомнила позапрошлое лето.
Я успела разглядеть выпавшую фотографию, на ней было два лица: мое, темное
от загара, и рядом чье-то совсем бледное. Мы сидели на веранде ялтинского
кафе. За нами виднелось море. На море штормило...
Прошлой зимой мой муж выбрасывал эту ялтинскую фотографию в окно первого
этажа, и мне приходилось бежать на улицу и поднимать ее со снега. Он даже
тогда не подозревал, что этот снимок, даже не он сам, а это бледное личико,
так и не принявшее ялтинский загар, - не больше чем разменная карта между
нами. Каждый раз я бежала на улицу не одеваясь, для того, чтобы снова и
снова мучить его за то, что я мучилась сама. Меня тяготило наше общее
прошлое, точно так же как его тяготила эта фотография, но когда и она отошла
в прошлое, то я безо всякого сожаления забыла о ней. И сейчас, когда я
представляю, как она лежит на рельсах метро, мне все равно. Мне жалко только
море, проявившееся на снимке...
Я развернула записку: "Приходи в одиннадцать в наше обычное место. Мы ждем.
Г. и Ж."
Мне показалось, что я что-то помню про эту записку, но что именно, я не
знала. И только всплеск ревности почувствовала я тогда, совсем легкий, как
июльский утренний шторм.
Всего сорок минут до дому, и лето проснулось. Всего сорок минут! Я ехала и
думала про лето...
