- Это меня мамка моя, тетя Маруся, поколотила, - тут же объяснила Женя. - За
дело, конечно. Я кефир на коврик в коридоре пролила.
У нее были толстые вывороченные губы и широкие плечи. И сейчас, когда я
вспоминаю эту Женю Дичко, я даже точно не могу припомнить ее лицо - просто
дрожащие губы и косая сажень в плечах. И эти дрожащие губы выговаривали в
тоске: "Мои родители не любят меня! Они мной тяготятся!" Я привыкла слышать
от нее только: "Ну че! Ты смотри у меня!", а тут вдруг это "тяготятся",
сорвавшееся с языка.
В душевой перед бассейном Женя Дичко стояла под струями воды - широкая, в
крупных родинках, и ее уже почти совсем по-взрослому развитая грудь
подпрыгивала после каждого шага. Взрослое и детское все еще боролись в ее
широком теле, и эта борьба из ребенка превращала ее в подростка. Превращение
казалось мне уродливым, и я все слышала, как с ее толстых губ срывается:
"Они тяготятся... тяготятся..." - и передергивалась.
Женя Дичко надела купальник, белый в черную клеточку, с пластмассовыми
чашечками, вшитыми на месте груди, разбежалась по кафельному полу, прыгнула
в бассейн и поплыла батерфляем. По дороге она нагнала Митьку Козлика и
отвесила ему крепкий подзатыльник. Митька нырнул с головой и хлебнул воды.
Женя захохотала.
После бассейна Женя Дичко подошла к двери в раздевалке, я всегда думала, что
там стенной шкаф для забытых вещей; но она молча припала к замочной
скважине.
- Ну ты того, - сказала она мне. - Иди, посмотри!
Я нагнулась и увидела соседнюю душевую и пар от горячей воды. У окна стоял
Ромка-Простокваша совершенно голый, с длинным полотенцем на голове. Рядом
прыгал Митька, засовывая ногу в штанину школьных брюк. Оба они были бледные,
худые, и точно так же детство в их телах боролось с юностью, и юность
побеждала - с хрустом раздвигала в стороны плечи и вытягивала ноги. Все. Их
плечи были уже не детскими и совсем не такими, как у девчонок.
- Ну и что? - сказала я.
- Ты че, не понимаешь, что ли? - засмеялась Женя Дичко. - Хочешь с улицы
подойдем к окну, спрячемся в кустах. Там их душевая как на ладони.
Но мне стало стыдно Жени Дичко, мне не хотелось толкаться с ней под окнами.
Я представила, как Ромка перед маленьким зеркальцем расковыривает прыщик на
своем красивом лице, а Женя Дичко смотрит из кустов, отодвинув зеленую
веточку.
- Ну, Зоя, ну, пойдем, - тянула Женя, через каждое "ну" все настойчивее и
настойчивее предлагая мне свою дружбу. - Пойдем, Зоя, а то я так боюся одна!
Назавтра я сама подошла к Ромке.
- Знаешь что, Простокваша, - и вытянула руку. На запястье у меня висели
синие стеклянные бусы. - Это тебе. Носи на здоровье.
Надо сказать, что эти бусы в детстве мне отдала бабка. Я сидела в ее
комнате, и она раскладывала на столе свои украшения из полиэтиленового
мешочка, который она прятала в старых, штопаных чулках. У нее было несколько
золотых колец, одно даже с маленьким бриллиантом, но мне они не нравились.
Они казались мне плоскими и мутными, такими же, как серьги в бархатных
коробочках.
Мне нравились бусы. Яркие стеклянные бусы в несколько рядов - красный,
синий, фиолетовый. Я плакала. Я умоляла бабку отдать мне эти бусы. Обещала
хорошо учиться. Но бабка была неумолима.
- Куда ты в них сейчас? Отдам, когда вырастешь!
Но был еще один мешочек с порванным ожерельем. Синие стеклянные бусинки
раскатились по дну и светились сквозь мутный полиэтилен. Бабка отдала мне
этот мешочек.
- Нанижи на нитку и носи на здоровье!
Но я не стала низать их на нитку, я просто любовалась на них, не развязывая
мешочка, а потом потеряла среди игрушек. И нашла через несколько лет, в мае,
вернувшись из бассейна.
- Пусть все, что я захочу, сбудется в жизни, - загадала я и продела нитку в
самую большую бусинку. И дальше нашептывала на оставшиеся маленькие:
- Будет со мной, будет моим. Будет со мной, будет моим!
- Но ведь я же не девка, чтобы безделушки носить, - удивился Ромка, снимая
ожерелье с моей руки.
- Все равно возьми, - сказала я. - Пусть у тебя лежит.
Ночью мне приснилась старуха Раиса Ивановна. Она манила меня тонким длинным
пальцем, но я не шла. Тогда она стала им грозить.
- Смотри у меня, - говорила она, - смотри! Я теперь поняла, зачем ты
приходишь ко мне каждый день с хлебом и кефиром! Так ты не для меня
стараешься, да? Ты зачем моему внучеку подарила заговоренные бусы? Теперь-то
я наконец раскусила, зачем ты приходишь и зачем ты подглядываешь за ним!
Наутро в воскресенье я должна была нести ей кефир и селедку, но я боялась.
- Милая моя, - сказала старуха и заплакала, когда я все же протянула ей
пакет с кефиром сквозь прутья оконной решетки. - Только ты обо мне и
заботишься! Я им не нужна, не нужна, ни сыну, ни внучеку...
Но мне слышалось совсем другое:
- Я все знаю, все, - казалось мне, шепчет старуха. - Ты заговорила бусы,
заговорила... Ты страшная, темная ты! Ты только хочешь казаться добренькой.
Я тебя разгадала...
- Ты сделала уроки? - привычно спросила старуха.
И я, радуясь вопросу, ответила:
- Нет, даже не садилась.
И тут же попросилась домой, но старуха не пустила.
- Я хочу умереть, - сказала она мне через решетку.
- И я тоже хочу, - ответила я, но она не заметила.
- Тошно мне, тошно. Старая я стала, глаза не видят совсем, ноги не ходят.
Знаешь, как без глаз плохо? А без ног?
- Я хочу умереть, - снова повторила я.
- Да что ты, милая, да что ты! - замахала на меня старуха. И я пожалела о
сказанном. Я не хотела ее пугать. С раннего детства во мне что-то ныло, не
переставая, иногда я забывала об этом, но с годами ощущение усиливалось
настолько, что порой я не знала, куда от него деться. Я думала, что старуха
расскажет мне о смерти. Но она ничего не знала.
Знала только Галя. Я встретила ее сразу же, как вышла от старухи. Старуха
выплакалась досуха, до дна. Ее глаза покраснели и остро поблескивали на
маленьком круглом лице. Губы подпрыгивали и шепотом выговаривали наши имена.
Старуха неотрывно, пронзительно смотрела на нас.
- Побегаем? - предложила Галя и побежала, не дожидаясь ответа. Я побежала за
ней. Галя была маленькая, ниже меня на голову, и я думала, что вот-вот
нагоню ее, но, когда я протягивала руку, чтобы схватить ее за розовый шарфик
в коричневую клеточку, она резко отскакивала в сторону и удивленно
оглядывалась на меня. Она смотрела так, как будто бы мы вовсе не
договаривались бегать, и она удивлялась, почему это я ее преследую.
- Ты что, Галя? - спросила я и остановилась.
Тогда она тоже остановилась и снова предложила:
- Побегаем?
И мы снова помчались, заглатывая на бегу пыль Варшавского шоссе. И вдруг мне
показалось, что она куда-то ведет меня. Мы бежали к Чертановским прудам.
Когда я выдыхалась и мне становилось тяжело, она останавливалась поодаль,
поджидая, но, как только я приближалась, она сразу же бросалась бежать и
снова удивленно улыбалась из-за плеча. У нее было маленькое кукольное
личико, но не хорошенькое личико немецких кукол из магазина, а неподвижное
лицо пластмассового пупса с круглыми серыми глазами, круглым ртом и желтыми
кудряшками, падающими на глаза. И вдруг я поняла, что мы с ней как-то
связаны, и бежать за ней стало не весело, а жутко.
Галя скрылась в подъезде высотного дома. Сразу же, как я вбежала за ней, на
лестнице погас свет.
- Поймай меня, - позвала Галя с верхней площадки.
Я медленно поднялась по ступеням, остановилась там, откуда доносился ее
голос, и прислушалась. Из угла раздалось сдавленное хихиканье и сверкнули
два круглых глаза. Я тут же вытянула руку, но поймала пустой воздух.
- Обманула! - засмеялась Галя сверху.
- Ах ты дрянь! - разозлилась я и побежала по ступенькам.
Но следующий этаж снова был пуст.
Я пробегала этаж за этажом и все никак не могла догнать, а когда звала ее,
она не откликалась. Иногда я останавливалась передохнуть, в доме было
двадцать четыре этажа; и я бы просто не смогла пробежать их разом. Во время
остановок я думала, что Галя давным-давно спустилась вниз, незаметно прошла
мимо меня в темноте и выбежала на улицу. Но тут же откуда-то из угла
раздавалось придушенное хихиканье, и я поднималась все выше и выше.
- Ты что, видишь в темноте? - наконец не выдержала я.
- А ты, что ли, видишь? - ответила она откуда-то сверху.
- Я не вижу.
- И я не вижу.
Больше она не откликалась.
Наконец я увидела узенькую полосочку света. Она сочилась из приоткрытой
чердачной двери, и я обрадовалась ей, как избавлению. Я открыла дверь и
через окно вылезла на крышу.
Крыша была пуста. Одни только трубы и провода, натянутые между
телевизионными антеннами. Я думала: дойду до самого края и посмотрю вниз.
Дул ветер, и мне приходилось нагибаться вперед, почти ложиться на его
холодный пронзительный поток, потому что так было легче сопротивляться. И
вдруг я увидела Галю. Она стояла ко мне спиной, но потом оглянулась, подняла
свое зыбкое лицо и сказала:
- Ох и долго же я тебя жду!
Но я ничего не ответила, я бросилась к ней. Но она тут же отбежала на край
крыши и сделала "ласточку".
- Поймай меня! - крикнула она, заглушая ветер.
Она смотрела вниз, ее мелкие кудряшки свесились с лица и потянулись к земле.
А я боялась подойти.
- Вернись назад, - попросила я. - Я тебя простила.
Тогда она удивленно посмотрела на меня:
- Но ведь я же перед тобой ни в чем не виновата.
- Не виновата, - повторила я. - Ты разобьешься насмерть!
Галя раскачивалась на самом краю крыши. От ветра ее платье взлетело вверх и
закрыло лицо.
- А смерти нет! - крикнула она.
- Как это нет? - поразилась я, приближаясь к краю. - Старуха в четвертом
подъезде умерла, а за ней старик. Ты помнишь их гробы? Такие красные с
крестами на крышке. Их увезли на кладбище и зарыли в землю.
- Ну и что? - засмеялась Галя, убегая от меня по краю крыши. - А ты знаешь,
что они там делают под землей?
- Они гниют.
- Ну и что?
И дальше я не успела ее расспросить, потому что она нагнулась и крикнула
вниз:
- Ромка! Простокваша!
И тогда я подбежала к краю - посмотреть, но тут же отпрянула. Я никого не
увидела: одна только зеленая бездна ахнула мне навстречу, взглянула
глазами-листочками из палисада. Два синих пруда, как огромные ученические
очки, лежали на дне в черной каемке песка. И еще что-то темное, свистящее
мелькнуло на миг и тут же спряталось в тень от деревьев. Это темное
выглянуло из другого мира, о котором я смутно догадывалась. И вот сейчас,
когда все мои догадки и предчувствия уже готовы были открыться, -
испугалась.
- Простокваша! - снова крикнула Галя, нависая над бездной.
Но ее пронзительный голос так и не достал до дна. Дул сильный ветер, и ее
крик отнесло на соседние крыши. Высоко над крышами пронесся ее крик, а
внизу, со дна бездны, синеглазо следили пруды. Смотрели за полетом.
- А сынок-то мой как будто бы не один, - рассказывала мне старуха и мяла
клубнику столовой ложкой в тарелке с молоком. И я сразу подумала, что у него
завелась любовь, которую он скрывает. Но старуха сказала:
- Мне кажется, что в нем притаились два человека. Он когда трезвый, то такой
добрый, ласковый, даже шутит со мной. А как напьется, то сразу же как зверь.
И откуда в нем такое берется? Я настойки всю жизнь делала. Настойки и
наливки. Я не знала, что они его погубят. Он еще мальчишкой таскал их с
кухни. Так и пристрастился. Два человека в нем, два... - Старуха заплака-
ла. - Но сейчас я вижу, что второй, злобный, прокрался в него трезвого... Он
глядит на меня трезвый, и я вижу - хочет ударить. Руку заносит, но не бьет,
а чешет затылок...
Я верила ей, каждому ее слову. Она точно так же двоилась в моем сознании, и
точно так же в ней явной проскальзывала старуха из снов.
- Ты зачем внучека Простоквашей зовешь? Ему это обидно, - говорила она с
укором, а мне казалось, что с угрозой.
Я клялась, что больше не буду, но каждый раз, когда встречала его, не могла
удержаться и кричала вслед: "Простокваша!", а потом забывала о нем, и он
забывал обо мне, зато старуха снилась почти каждую ночь.
- Милая моя, - сказала она мне во сне. - Я умру через три года! - Она
