Екатерина Садур
Праздник старух на море
Повесть
I
Зеленая бездна
- Рябина да водка, вот тебе и вся настойка рябиновая, - сказала старуха. -
Прямо в бутылку рябины насыпают и отставляют в темное место. А клюква с
водкой - настойка клюквенная.
- А на черемухе бывает?
- Бывает, - кивнула старуха. - Бывает на фруктах, на ягодах - одинаково
хорошо...
Водка да рябина. Закусывали мы в подъезде рябиной. Сначала горечью водки
наполняли рот, простудной, сиплоголосой горечью, а потом - рябиной.
Рябиновая горечь смягченная, бархатистая.
Поздняя осень стояла на "Пражской" за подъездным окном, но заморозков не
было. Осень стояла, покачиваясь на ветру, срывая последние листья с
мерзнущих веток. Листья сохли и корчились. Те, у которых приподнимались
края, напоминали лодочки или грецкие скорлупки; у немногих края
приподнимались так, что лист закручивался в свиток, остальные лежали
распластанные. Сохли, если было сухо, гнили, если было мокро.
Старухи уже не выходили от холода, сидели у окон на кухне, высматривали на
улице красный платок почтальонши, разносившей пенсии по девятым числам.
- Опять нет надбавки?
- В следующем месяце обещают, - привычно отвечала почтальонша.
- Сама давно на пенсии, а все по квартирам ходишь.
- Хожу, пока ноги носят. Сейчас на пенсию не проживешь.
- Жизнь дорогая, - вздыхала старуха.
- Смерть дешевая, - отвечала почтальонша.
- Не посылает Бог смерти.
- Не посылает...
И обе замолкали. Почтальонша уходила в тоске, старуха оставалась тосковать.
Старухи тоскуют оттого, что им близко умирать. В юности они думали, какая
будет жизнь, в старости - не сколько осталось жить, а сколько осталось до
смерти дней, ночей, недель, в которые слились длинные дни и ночи. Старухи не
знают юности, они забыли, что она у них была.
У стариков должна быть общая одежда, но не одна на всех - ты поносил, а
теперь моя очередь (старики любят донашивать), а специальная одежда без
признаков пола. Наряди старика в юбку и вытянутую кофту, а старуху наряди в
помятые брюки, в несвежую майку в желтых пятнах табачных плевков и в пиджак
такого пошива, который скроет ее впалую грудь. И все решат: вот иду т старик
и старуха, и никто не подумает, что ранним утром, трясясь и кашляя, они
перепутали одежду.
Вот о чем я думала, пока выписывала осень. Осенью я еще помнила лето, но
постепенно память о нем засыпала, а если вдруг пробуждалась, то резко и
неожиданно от случайного звука или запаха. От свиста электрички на станции
Покровское я вспоминала поезд "Москва-Симферополь" с душными остановками по
дороге в Крым, когда весь городок выстраивается вдоль перрона продавать
кефир и минеральную воду в проносящиеся поезда, а ближе к югу ведрами
предлагать алычу и урюк. Но остановки настолько коротки, что только и
успеваешь спросить: "Почем?", как поезд трогается, не дослушав ответа. До
конца перрона тянется желтая полоса старушечьих ног в стоптанных тапках и
ситцевые подолы нависают над ведрами фруктов.
А нашим старухам некуда выйти с кефиром, в Москве кефира не надо, поэтому с
утра они садятся по переходам метро просить надбавку к пенсии, а к вечеру
возвращаются в маленькую квартиру на "Пражской".
Запах после дождя, особенно вечером, в теплую погоду, говорил о том, что
вот-вот начнется море, а близость сада и железной дороги, и даже иногда
случайный плеск воды, еще раз подтверждали предчувствие. Но море все никак
не начиналось, один только машинист в пустой электричке объявлял: "Станция
Красный строитель".
На "Пражской" в соседнем подъезде жила старуха Раиса Ивановна. По теплым
дням внучек Ромочка выносил ей табуретку на улицу. Она сидела среди других
старух и рассказывала, как стала старая, как ноют ноги и что без боли она
уже и шагу ступить не может, а ей хочется на пруд или на рынок у метро -
купить букетик астр и поставить на кухне. У нее был сын, он напивался от
тоски, тоскуя, бил мать и спрашивал:
- Где настойка на рябине?
- Ты вчера докончил, - отвечала старуха, прикрывая лицо.
- А смородиновая где?
- В шкафу на полке...
Сын доставал смородиновую, но тоска не проходила, и ему снова хотелось бить
старуху, но уже не из-за смородиновой, а просто от пустоты.
Девятого числа каждого месяца старуха шла в магазин "Продукты" и покупала
два пакетика карамели "Сюрприз", один для сына, другой для Ромочки.
Мне было одиннадцать лет, моя бабка посылала меня в магазин за хлебом и
кефиром и заставляла покупать кефир для старухи.
- Раис Иван-на! - торопливо кричала я, подходя к окну.
Она бралась руками за решетку, вытягивалась вперед, вжимаясь лицом в
железные прутья, и благодарила за кефир. Руки у нее были бы красивыми, если
бы не старость. Пальцы казались тонкими и намного длиннее кисти, но вспухшие
вены и желтая морщинистая кожа делали их страшными.
- Может, зайдешь на минутку? - каждый раз просила старуха. - Я же на первом
этаже живу. Невысоко.
И мне приходилось заходить. Мы сидели молча. Иногда старуха говорила:
- Топят еле-еле. А погода, видишь, как скачет? Тяжело для здоровья, милая,
ох как тяжело! Ну что, много вам в школе задают?
Часто в магазине "Продукты" я встречала Ромку. Он покупал для отца портвейн
и сигареты. Я никогда не думала о нем, даже не замечала, какой он, и только
однажды случайно разглядела.
Был конец февраля. Снег уже местами стаял, показав свалявшуюся прошлогоднюю
траву. Ромка бежал вдоль пруда с Митей Козликом и еще какими-то дворовыми,
которых я не знала по именам. Их лица были угрюмыми, скучными, и только
Ромкиного лица я никак не могла увидеть. Он смотрел на Козлика. Они бежали
позади всех.
- Прилагательное - это то, что прилагается к существительному, - объяснял
Козлик на бегу, - и отвечает на вопрос "какой?". Понимаешь?
- Ты только не смейся, Митя, над тем, что у меня случилось, - сказал Ромка и
вдруг остановился. Он снял сапог и следом стащил носок с дыркой на пальце.
Он был одет в теплую куртку, школьные штаны, зимние сапоги. Вернее сказать,
он остался в одном сапоге, а другой держал в руках. Он был весь закрыт от
меня одеждой, и только его лицо, кисти рук и ступня, с розовой потертостью
на мизинце, остались открытыми. Зимой у всех видны только лица и ладони, а
если вдруг где-нибудь в метро среди зимы случайно приподнимется рукав,
открывая бледное запястье, и дальше поползет к локтю, то уже невольно все
взгляды вагона обовьются вокруг этого запястья и вдоль прожилок потекут за
рукав. Поезд трясется под землей, и чья-то слабая рука ухватилась за
поручни, и серолицые, унылые не сводят с нее глаз. А тут над осевшим снегом
он держал голую ногу, и из распахнутого ворота куртки торчала тонкая шея.
- Больно? - участливо спросил Козлик.
- Что, не видишь, шкура лопнула?
- Вон уставилась, - показал Козлик на меня.
Ромка тут же обернулся, он думал, что я буду смеяться. А я думала, что вот -
белый снег острого холода и над ним - его ступня теплой белизны.
- Иди давай! - крикнул Ромка.
Но я не пошевелилась.
- Что встала? - подтянул Козлик. И даже дворовые где-то далеко впереди
остановились и смотрели на меня.
- Влюбилась? - кривенько усмехнулся Козлик. - Эй, Ромыч, она влюбилась!
И тогда я засмеялась:
- Назаров, у тебя нога как простокваша!
- Что-что она говорит? - переспросил он Митьку.
- Что ты разул свою простоквашу? - крикнула я. - Простокваша ты разутая!
Он хотел побежать за мной, но наступил голой ногой на снег и обжегся
холодом. Я отбежала в сторону и стала притопывать и приплясывать на месте,
показывая, как ходит Ромка по снегу в одном сапоге.
- Сейчас получишь! - крикнул Козлик, оскалив тонкое личико. - Ох, как ты
сейчас получишь!
Тогда я совсем развеселилась. Я стала приседать и кричать: "Ме-е-е,
Козлятина, ме-е-е!", изображая Козлика, и Козлик за мной побежал. Он бегал
очень быстро, и я думаю, что он бы с легкостью нагнал меня, если бы по пути
мне не встретился подъезд старухи Раисы. Я вбежала к ней в квартиру, даже не
позвонив, потому что она забыла закрыть дверь, и следом за мной влетели
Митька и Ромка.
- Это мой дом! Мой! - кричал Ромка.
- Пошла отсюда! Пошла! - привизгивал Козлик.
А старуха Раиса сидела на кухне у батареи. Она включила газ для тепла, все
четыре конфорки, и поставила чайник. Чайник давно кипел, и пар оседал на
оконных стеклах. Она крошила хлеб в коробку кефира, неряшливо ела и плакала.
- Спасите! - крикнула я, протискиваясь между ее табуреткой и батареей. -
Помогите! Они преследуют меня ни за что ни про что! - Но по пути успела
выключить чайник.
От неожиданности Ромка с Митькой замерли в дверях.
- Вон! - сказала старуха мальчишкам и тонким пальцем указала на дверь.
- Да она... - начал было Ромка.
- Пойдем, Ромыч, - подтолкнул Козлик и незаметно, из-под полы куртки показал
мне кулак.
Мы остались со старухой вдвоем. Она доела хлеб, разбухший от кефира, и
выпила жидкие остатки со дна коробки. По подбородку белой полоской потек
кефир, но она не заметила.
- Вкусно! - улыбнулась она и посмотрела на меня в упор серыми свинцовыми
глазами. Мы замерли.
Я думала: она видит меня насквозь. Она знает, что я ее обманула. Сейчас она
спросит у меня, почему я убежала от Козлика и от ее любимого внука, и что я
ей отвечу?
Старуха не сводила с меня круглых выпуклых глаз. Она следила за каждым моим
движением и вдруг вытащила пластмассовую челюсть изо рта и подала мне.
- Вот, полоши в штакан, - прошамкала старуха. Размокшие кусочки хлеба
прилипли к коричневым зубам. Я оглядывалась в поисках стакана, но старуха
неожиданно передумала.
- Дафай-ка луше погофорим, - вставила челюсть обратно и опять пронзительно
уставилась на меня. Мы молчали.
- А ведь и я молодая была, - сказала она наконец.
- Когда? - услужливо спросила я, думая, что бы мне рассказать про Ромку и
Козлика так, чтобы походило на правду.
- Шестьдесят лет назад, - ответила старуха. - Я была хорошенькая, только
росту не очень высокого. Такая хорошенькая, что меня называли Куколка. Лицо
круглое, на щеках ямочки, глаза - на пол-лица и мелкие кудряшки! Не то что
сейчас! - Она вытянула клок седых волос, намотала на палец и строго
спросила:
- Не веришь, что я была красивой?
- Не верю, - машинально ответила я.
- Это ничего, - засмеялась старуха. - Вот станешь такой, как я, тогда
поймешь. Меня называли Куколкой, а я, глупая, обижалась. Кукол-ка. Повтори!
Я послушно повторила.
- Вон дождик пошел, - вздохнула старуха. - Самый первый в этом году. Совсем
мелкий. Едва моросит... Грустно мне, грустно... Сейчас все старики грустят.
Жизни-то совсем не осталось, уж скорей бы конец!
Я давно перестала ее бояться, и даже руки ее больше меня не пугали. Точно
так же я перестала ее жалеть.
- Ну как Раис Иван-на? - спросила бабка, когда я вернулась домой.
- Хорошо, - ответила я. - Хочет умереть.
Иногда она снилась мне во сне. Как будто я иду к ней с подарком: каждое
воскресенье моя бабка посылала ей селедку; она отламывала голову, а
оставшуюся часть проворно выедала до хвоста.
Мне снилось, как она сидит над селедкой, трясет головой и укоряет меня:
- Не жалко тебе меня, не жалко! - И тяжелые прозрачные слезы бегут по ее
лицу, наполняют до дна каждую морщинку, переливаются через край и стекают с
подбородка. - Старая я стала, никому совсем не нужна. Что же ты совсем не
приходишь ко мне, не говоришь? Ты геометрию сделала?
Однажды в мае нас повели в бассейн. И параллельный класс, где учились Роман
и Митька, тоже повели. Нас всех выстроили парами, мы держали в руках
целлофановые мешочки с купальниками, полотенцами и резиновыми шапочками.
У нас в классе училась второгодница Женя Дичко. Она была из детдома. В
десять лет ее взяли на воспитание дальние родственники. Она говорила "че?"
вместо "что?", и когда к ней обращались даже по пустяку, она всегда
недоверчиво отвечала: "Тебе чего? Чего надо? А, понятно!" Хотя ничего ей
было не понятно. Когда она пришла к нам в класс, маленькая Галя сказала:
- В детдоме всех детей бьют воспитатели.
- У нас был очень хороший детдом, - горячо ответила Женя. - У нас почти не
били, а если били, то только за дело!
- А это что? - спросила Галя. - Откуда у тебя этот синяк?
