сложила пальцы точно так же, как дети, которые показывают возраст, и
повторила: - Через три... - И мне тут же стало ее жалко. - А ты, ты умрешь
нескоро... - И она засмеялась, снова испугав меня.
Через три года Ромка стал носить мои бусики, но в мою сторону даже не
смотрел. Он, наверное, забыл, что это я их ему подарила. В нем по-прежнему
боролось юное и детское. Детство ненавидело юность, ревновало и наперекор
выступало прыщичками на лице, а юность в ответ превращалась в пух над
верхней губой. Митька Козлик стал сутулым и сиплоголосым, и на него я даже
не смотрела.
У метро "Пражская" бродили подросшие Женя Дичко и Галя Бабич. Они ходили от
рынка к пивным ларькам, а от ларьков спускались к прудам. Я видела, что они
тоже тоскуют, как и все жители станции "Пражская", короткопалая, с
бугристыми ладонями Женя Дичко и тоненькая Галя в сапогах-ботфортах с
красными отворотами выше колен. С годами неподвижность Галиного лица прошла,
и осталось усталое личико в тонких кудряшках. Женя Дичко иногда поколачивала
слабенькую Галю, а Галя в ответ огрызалась.
Летом они сидели на прудах и боязливо высматривали мальчиков. Иногда
купались и уплывали дальше всех - к середине пруда, мимо домика с лебедями.
Потом шли в коммерческий магазин смотреть на платья. А если магазин не
работал, то Женя Дичко открыто курила перед витриной. Галя курила тайно. Они
не понимали, что с ними происходит.
Под нашим домом меняли трубы. Рабочие вырыли длинную канаву под окнами
первого этажа. Они стояли по пояс в земле и матерились. Под землей узлами
переплетались корни деревьев, особенно разрослись корни сирени. Рабочие
вырывали их и выбрасывали из канавы вместе с комьями грязи. Наверху, на
деревянном мостике, перекинутом через канаву, стояли второклассники и
внимательно смотрели за тем, что происходит под землей.
Я сидела на кухне у старухи, когда вошел Ромка в моих бусах.
- Что ты как девка ходишь? - сказала ему старуха и длинными пальцами
потянулась к его горлу. Но он отстранил руку.
- Мое дело.
И старуха отступила.
- Рома, не бери настойку из шкафа, - жалко попросила она.
- Я клюквенную возьму, бабушка.
- Оставь клюквенную, - умоляла старуха, - а то придет Вадим и будет меня
бить.
- Он же не любит клюквенную. - И Ромка открыл шкаф.
- Да ему все равно! Он придет, ему хоть что подавай, хоть клюквенную, хоть
водку. А так - пустой шкаф. Ведь побьет, точно побьет!
- Не побьет, - отмахнулся Ромка, забирая настойку из шкафа.
Старуха подслеповато щурилась:
- Оставил, родимый?
- Оставил, оставил, - сказал Ромка, уходя. А мне шепнул: - Приходи в третий
подъезд.
Я стала отпрашиваться у старухи почти сразу же, как он ушел, но старуха
умоляла:
- Посиди, пока не придет сын!
И мы молча сидели. А когда он пришел, то первым делом ударил ее наотмашь, но
не сильно, и даже, я думаю, совсем не больно. Просто мокрый чавкающий
шлепок. Старуха сразу же указала ему на шкаф и даже не заплакала. И когда он
увидел, что в шкафу пусто, он не стал ее бить, а только сплюнул и сказал:
"Будь ты проклята, старая! Будь проклята!" Еще несколько раз повторил
заплетающимся языком и ушел. Старуха засмеялась:
- Там под столом, видишь, стоит коробка с луком? Под луком на самом дне я
припрятала две бутылки рябиновой. Достань их и иди!
Я обрадовалась легкости просьбы и скорому моему освобождению. Я нашла ее
бутылки и выбежала на улицу. Я видела, как она позвала рабочих, возившихся
под окном:
- Угощайтесь, милые!
Они сначала не поняли, о чем это она, но один все же вылез из канавы и
подошел к ней. Она молча протянула ему обе бутылки в просвет между прутьями
решетки и снова опустилась на табуретку. Рабочие пили прямо в канаве за
здоровье старухи, подмигивали друг другу и потешались над ней, а она
улыбалась им в ответ.
Было девятое число осеннего месяца. Я вбежала в третий подъезд, а там на
площадке между этажами уже стояли Женя Дичко и Галя Бабич и Ромка угощал их
настойкой. Тоненькая Галя Бабич унесла кружку из пивного ларька, и он
наливал им прямо в эту кружку. Я не стала к ним подниматься, и получилось,
что я опять подглядываю за Ромкой.
- Почему тебя называют Простокваша? - спросила пытливая Галя.
- Я уже не помню.
- Откуда у тебя эти бусики? - спросила Женя и потянула за нитку.
- И этого я тоже не помню, - ответил Ромка, отстраняя ее широкую руку.
Я верила, что он действительно не помнит. Только я одна могла ответить на
все их вопросы.
- Ты нас по очереди целуй, - сказала Галя, - сначала меня, потом ее.
И он целовал их по очереди. Сначала Галю, а потом Женю Дичко.
Было девятое число осеннего месяца. Почтальонша позвонила в дверь к старухе,
но никто ей не открыл, никто не обрадовался ее красному платку. Дверь была
не заперта, поэтому она сама вошла в квартиру и привычно прошла на кухню.
- Надбавка, - сказала почтальонша. - Надбавка за все лето, за три месяца
бедности. Вот, распишись здесь, - и протянула ведомость.
Старуха сидела у окна, опустив голову на руки. Под окном валялись пустые
бутылки из-под рябиновой настойки. Рабочие ушли.
- Ладно, спи, - вздохнула почтальонша и сама расписалась за старуху. И ей
сделалось очень легко.
Через три дня сын с внуком отвезли старуху на Покровское кладбище.
Последний раз она приснилась мне жалкой, а не страшной, именно такой, какой
была в жизни.
- Зачем тебе мой внук? - плакала она. - Оставь его, оставь...
Над "Пражской" нависли осень и сумерки.
- У Назаровых умерла Раиса Ивановна, - горевала моя бабка. - Скоро и мой
черед. Скоро мы с ней, родимой, свидимся. Скоро и меня отвезут на Покровское
кладбище... А ты знаешь журнал "Чудеса и приключения"? Там пишут про все
небывалое, что творится в жизни, и всему дается объяснение. Вот, например,
ты слышала про Николая Угодника? У одной девушки был жених Николай, и она
ждала его откуда-то издалека. А был Великий Пост, Страстная Неделя. Ее мать
пошла в церковь, а девушка позвала к себе гостей. Мать и говорит: "Сегодня
нельзя веселиться!", но девушка не послушалась. Гости пришли и стали
танцевать, а девушка осталась без кавалера. Тогда она сняла с угла образ
Николая Угодника и говорит: "Коля, потанцуй со мной!" Гости ее просят: "Не
надо! Поставь образ, поставь!" А она смеется: "Если Бог есть, то Он меня
накажет". Только сказала, как сразу же окаменела. Стоит с иконой и не может
с места сойти, а по ночам кричит: "Страшно мне, страшно! Молитесь за меня!"
Ты знаешь, я ведь в этом месяце получила надбавку к пенсии. Может быть,
выпишем этот журнал, а?
И я пошла на почту.
Я встретила Ромку вечером в июне, и он впервые повел меня к себе домой. Мы
прошли по коридору мимо кухни. У раскрытого окна по-прежнему стоял табурет.
Улицы сквозь решетку было не видно, потому что со дня смерти старухи сирень
разрослась и почти полностью закрыла двор. Она закрыла двор своим цветением,
потому что окно стало не нужно. Некому было в него смотреть, некому было
сидеть на табуретке и выглядывать красный платок почтальонши. Кухня
опустела.
- Вы больше не делаете рябиновые настойки? - спросила я.
- Отцу вот так, - и Ромка провел рукой по горлу, - вот так хватает водки. А
я не умею. Да и незачем.
- Где мои бусы, Ромка? - вспомнила я. - Помнишь, такие синие стеклянные
бусы?
- Они порвались.
Его комната была маленькая, красная. Красные ковры на трех стенах, и
четвертая стена - окно с красными узкими шторами. Между ними оставалась
щель, в которую лился красноватый вечерний свет.
- Что у тебя было с тем парнем из десятого класса? - небрежно спросил Ромка.
- Он приезжает в школу с "Нахимовского проспекта". Как его зовут?
Но я ничего не ответила. Я молча легла на его постель, увидела розоватый
потолок, а потом его лицо с расширенными глазами, склонившееся надо мной. Он
молча стал расстегивать рубашку, и когда ее края уже совсем разошлись,
показав плечи и впалый живот, и он уже совсем хотел ее скинуть, я сказала:
- Не надо. Ты знаешь, Роман, мне тебя не надо...
II
Ялта
Лето долго не держится в памяти - слишком много было зимы.
Я помнила прошлое лето ясно и без сожаления, а чтобы вспомнить позапрошлое
лето, нужно было сделать усилие, но усилие делать не хотелось, точно так же
как ничего не хотелось вспоминать.
Весной я поехала с "Пражской" в Серебряный переулок. Было начало марта - то
время, когда снег еще полностью не сошел, а только глухо ухнул и черной
коркой прижался к земле. Почти во всех домах форточки в окнах оказывались
раскрытыми, и даже несколько окон распахнулись наружу в пронзительный, но
уже весенний холод.
Я шла по Арбату мимо замерзших продавцов гжели. Они грелись у раскрытых
дверей кафе. От холодного воздуха белое стекло с синим рисунком казалось
прозрачным. Синее на белом, - как будто бы эти маленькие безделки на
раскладных столиках выпили остатки зимы вместе с холодом и ослепительным
снегом.
Я прошла мимо разбитого дома, прислонившегося к Вахтанговскому театру. От
здания остался только фасад с пустыми окнами без стекол, подпертый с жилой
стороны огромными шестами. Казалось, что театр переходит в огромную
декорацию, которая из-за своих размеров не уместилась на сцене.
Я посмотрела на театр, простилась глазами с продавцами гжели - они отвели
взгляды, отпуская меня, - и шагнула в Серебряный переулок.
В Серебряном переулке оказалось очень тихо, но не было абсолютной тишины, и
даже не из-за того, что сюда врывалось бурление Арбата или доносились звуки
проезжающих машин, а оттого, что одно из окон на втором этаже было раскрыто,
но сама комната виднелась неясно - только полоска обоев, белых, в синих
всполохах.
- Ты ничего не понял, - вырвался из окна голос, - ничего!
В ответ что-то зазвенело.
- Ты разбил... - послышался тот же голос. Но что именно разбил, так и
осталось внутри комнаты.
Этот болезненный картавый голос, вырвавшийся в весенний воздух улицы,
принадлежал моей матери...
Еще с утра бабка упрашивала меня поехать в Серебряный переулок.
- Умоляю тебя, Зоечка, - говорила она, - съезди, что тебе стоит?
Я молчала и с любопытством смотрела на нее.
- У нас кончились деньги, - и как доказательство протягивала мне пустой
кошелек. - Я бы поехала сама, но ты же знаешь, как тяжело мне в метро... А
потом, может быть, ты хочешь забрать оттуда свои вещи? Помнишь, ты
собиралась?
- Помню, - согласилась я.
На лице бабки загорелась надежда. Она даже покраснела.
- Ну так что? - ласково спросила она.
Я засмеялась...
Я поднялась на второй этаж и позвонила в дверь.
- Это они, - услышала я голос матери, и что-то в ответ произнес голос отца,
но я не разобрала что.
Она открыла дверь и встала на пороге. На мгновение ее лицо переменилось и
снова стало приветливым.
- Ты? - равнодушно-радостно спросила мать. Они ждали каких-то близких
друзей, потому что она была в домашних брюках и вытянутом свитере.
- Привет, Зоя, - ласково сказал отец и, не глядя на меня, прошел по коридору
с осколками блюдца.
- Пообедаешь с нами? - заботливо предложила мать, уходя на кухню. Я сидела в
комнате с окном, распахнутым в переулок. С улицы долетали голоса.
- Ну как там бабушка? - нарушил молчание отец.
- По-прежнему пожирает селедку.
Его лицо передернулось, но он промолчал. Он смотрел мимо меня в раскрытое
окно.
- Вы кого-то ждали? - спросила я.
- Так, друзей, - неопределенно ответил отец.
- И чем они занимаются? - снова спросила я, чтобы поддержать разговор.
- Ничем, - беспечно рассмеялся он. - Ну ты же знаешь наших друзей.
- Знаю, - кивнула я, хотя никого из них я не знала.
Я знала только, что однажды, очень давно, я жила здесь, в Серебряном
переулке. Бабка почему-то попала в больницу, и мать с отцом забрали меня к
себе. Я почти ничего не помнила об этом периоде жизни, кроме того, что мне
очень нравилось у них жить в большой высокой комнате с темно-синими стенами,
хотя в действительности они оказались светло-голубыми. Отец с матерью жили в
соседней комнате, наши комнаты соединялись дверью с двумя створками, но они
никогда не входили ко мне через нее, они всегда заходили из коридора, потому
что эта дверь была заперта. Я пробовала смотреть в замочную скважину, но
