- Все это я уже про себя решила, - вполголоса сказала Маргарита. - С
сегодняшнего дня я начинаю заниматься и ни о чем другом думать не буду.
- Чудесно, - отозвался я. - Но смотрите, как бы не остыли ваши благие
намерения.
- Когда станут остывать, я тут же вспомню о вас.
- Зачем обо мне? О себе помните да и о том, к чему вы стремитесь в
жизни.
- Человеку легче дается то, что... что он делает для другого... -
как-то неловко ответила девушка. - У меня нет близких людей... Вы мне,
конечно, тоже не близкий... Но раз у меня нет близких, я буду вспоминать о
вас... о вашей ко мне доброте... в общем...
В общем, она едва снова не расплакалась. И может быть, обрадовавшись,
что она все же не расплакалась, я сделал то, чего вовсе не собирался
делать, - пригласил ее пообедать вместе со мной. Так началась наша дружба.
В сущности, Маргарита оказалась человеком собранным, в первую же
сессию ликвидировала задолженность, не проявляя никакого интереса к
попойкам и ночным приключениям и ничуть не сетовала на то, что ее
жизненные удовольствия ограничивались такими обычными вещами, как кино или
прогулка. Познакомившись с нею поближе, я понял, что иностранцы были для
нее чисто случайным приключением, объяснить которое можно лишь тем, что
она не устояла перед соблазном внести в свою жизнь какое-то разнообразие,
да мыслями о замужестве. Потому что, хотя Маргарита была человеком
серьезным и изучала французскую филологию, она принадлежала к той
категории женщин, которые, изучай они даже атомную физику, на первое место
ставят замужество.
Поначалу я, конечно, не думал жениться, но потом случилось так, что я
изменил свои намерения и, может быть, женился бы, если бы Маргарита не
изменила свои. Словом, со мной случилось, как с тем, кто хотел отведать
свининки с тушеной капустой: пока он раздумывал, заказать ему или нет, она
и кончилась.
Всю неделю с переменным успехом льет дождь, над раскисшей землей воют
ветры. Но, как говорится, нет худа без добра. В такую погоду едва ли
кто-нибудь забредет в эти места, где среди множества ям сжался под дождем
мой прогнивший барак.
За истекшие четыре дня я лишь дважды решился приблизиться к
пригородам, чтобы взять хлебаи немного колбасы. Разумеется, не забывал
купить и газету. Первый раз я устанавливаю, что сообщение, касающееся
меня, стаяло до крохотной информации в десяток строк, которая потерялась
где-то среди уголовной хроники аж на пятой полосе. Во второй раз не нахожу
больше ни слова о поисках злодея Коева. Все идет своим чередом. Моя слава
убийцы уже померкла, и есть все основания полагать, что скоро заглохнет
совсем. Если только молчание не обманчиво.
И вот опять настал вторник.
Завтракая последним кусочком хлеба и последним ломтиком довольно
дрянной колбасы, я тщательно обдумываю, каким образом с наименьшим риском
добраться в урочный час до парка "Тиволи". От автобуса придется
отказаться. Его неудобство состоит в том, что он проходит по крупнейшим
магистралям города и делает на них частые остановки. Лучше я пройду пешком
эти несколько километров, выбирая более глухие улицы. Чтоб не пришлось
ждать в городе и не маячить в центре больше, чем нужно, выйду попозже,
часов в пять.
Мой комбинезон и без специальных усилий уже приобрел весьма
затасканный вид, растительность на лице превращается в настоящую бороду.
Недоедание тоже, надеюсь, сказалось определенным образом на моей
внешности. Если ничего не случится, у меня есть все шансы сойти за
итальянца или югослава, которые здесь зарабатывают себе на жизнь тяжелым
трудом, поскольку местные жители презирают такую работу.
Перед тем как тронуться в путь, снимаю свой комбинезон, освобождаюсь
от согревающих компрессов из газетной бумаги и снова надеваю комбинезон, в
надежде, что при ходьбе мне будет теплей.
Я уже в Вестерброгаде. В это время, на счастье или на беду, улица
особенно оживлена. Двигаясь в общем потоке, я стараюсь держаться поближе к
стенам зданий и по возможности закрываю свое лицо от яркого света уже
зажженных неоновых реклам. После целой недели полного одиночества у меня
такое чувство, что я очутился в каком-то призрачном, нереальном мире. В
мире, где ничего не произошло, после того как столько всего произошло со
мной, в мире, находящемся вне пространства и времени, где так же мчатся
роскошные автомобили, женщины все так же несут свои тела, завернутые в
элегантную упаковку, а магазины заманивают прохожих бесшумными взрывами
неонов.
"Вторник - плохой день, рассеянно думаю я, протискиваясь вдоль стен.
- Кто это придумал? Для тебя плохой, а для меня хороший. Возможно, даже
самый лучший". Число "семь" тоже почему-то пользуется дурной славой, но
тут я готов спорить; ведь в семь часов уже начинает темнеть и сгустившийся
сумрак ине на руку, пока я передвигаюсь по этой оживленной улице.
Итак, точно в семь я уже у входа в "Тиволи" и бросаю беглый взгляд на
то место, где должен стоять человек в клетчатой кепке. Но человека нет ни
там, ни где-либо поблизости.
"Должно быть, задерживается маленько, - говорю я себе, проходя в
сторону Городской площади. - Такие вещи случаются и с людьми, выступающими
в роли почтовых ящиков".
Приблизившись к кафе, где последний раз мы сидели с американцем, я
делаю "кругом". У входа в "Тиволи" человека в кепке и теперь не видно.
Уже десять минут восьмого. Ждать дальше глупо, потому что "почтовый
ящик" приходит либо точно в семь, либо вообще не приходит. И все-таки я
делаю еще два тура, прежде чем идти обратно по глухим, малоосвещенным
улицам на далекий загородный пустырь, в гнилой барак, в одиночество.
"Что поделаешь, - успокаиваю себя. - Еще не такое случалось. В твоей
профессии без риска не обойтись".
Но в это мгновение в моих ушах звучит знакомый хриплый голос: "Вы уже
дисквалифицированы, Майкл, вы предали своих. Вы дисквалифицированы, и
больше вам не на кого рассчитывать ни тут, ни там".
Хотя я человек довольно-таки недоверчивый, этого вторника я ждал с
такой верой, что даже не подумал о том, что же я буду делать дальше, если
вторник и в самом деле окажется плохим днем.
Мысль "что же дальше?" снова приходит мне в голову, когда я
останавливаюсь в каком-то переулке, чтобы купить какой-нибудь еды. До этой
минуты я не придавал значения тому факту, что у меня в кармане осталось
всего четыре кроны, потому что, раз я дожил до вторника, зачем мне нужны
кроны.
Я покупаю два хлебца по полторы кроны, и теперь мои денежные средства
исчисляются несколькими бронзовыми монетками, за которые ничего не купишь.
Выйдя из лавки, я первым делом порываюсь отломить кусочек хлеба, ведь
в течение всего дня во рту ничего не было. Однако первое оцепенение уже
прошло, и рассудок снова служит мне, как прежде. "На сегодня еда не
предусмотрена! - сухо предупреждаю легкомысленное упрямое существо,
которое все мы постоянно носим в себе. - Пищи должно хватить по крайней
мере на два дня, так что потребление ее начнем только завтра".
"Ну и что же из того, что хватит на два дня? - не унимается во мне
капризное существо. - А как ты проживешь остальные пять дней до следующего
вторника? И вообще, кто тебе сказал, что следующий вторник будет иным?"
По существу, это и есть узловой вопрос, а не вопрос о еде. Прожить
несколько дней без еды можно, но что тебя ждет после этих нескольких дней?
В свою берлогу я возвращаюсь к девяти. Люди в это время, покончив с
ужином, садятся у своих телевизоров, чтобы в домашнем уюте насладиться
очередной кровавой драмой в ковбойском варианте либо в детективном. После
разочарования я впадаю в депрессию. Темнота барака, глухая дробь дождя и
завывания ветра гнетут меня нестерпимо. Только депрессию надо гнать ко
всем чертям, в моем положении это непозволительная роскошь. Стащив с себя
комбинезон, я снова обкладываюсь измятыми газетами, лежавшими под доской,
затем одеваюсь и забиваюсь в угол. Сквозь зияющее отверстие в стене барака
видны мелькающие на шоссе с неравными интервалами фары автомобилей. Это
мой телевизор. Смотришь и видишь, что за пределами одиночества этой
пустоши мир все еще существует.
Значит, еще неделя ожидания... А что особенного? Если сказать "целая
неделя" - это много. А если говорят "всего одна неделя" - это
воспринимается как "мало". Человек всегда в состоянии выждать одну неделю.
А тем временем положение как-то прояснится и, вероятно, все образуется.
Если с человеком в кепке случилось что-нибудь, он придет в следующий раз.
Если же по той или иной причине его заменили другим, другой явится. Если
наши ждут, пока отшумит сенсация, к тому времени она отшумит. А если впали
в заблуждение... Пусть даже так, все равно проверят. Не могут не
проверить, и проверка не может длиться бесконечно.
Впали в заблуждение? В какое заблуждение? Что я убил Тодорова? Или
что я стал предателем?
Среда и четверг проходят кое-как: мало еды и много дум. Совершенно
бесполезных дум о вещах, что канули в прошлое. Однако я продолжаю
перебирать в голове все это, потому что иного способа убить время нет. И
еще потому, что когда погружен в эти думы, у меня такое чувство, что я
держу отчет перед генералом, что я опять вернулся к своим, пусть мысленно,
пусть для того, чтобы выслушать порицания. Выслушивать порицания, что
угодно, лишь бы не быть вдали от своих, в полном одиночестве, отсиживаться
в гнилом бараке на краю света.
Поэтому я представляю себе, что я не в бараке, а в кабинете генерала
и что кроме генерала там находятся очень опасный оппонент - мой бывший
шеф, и мой добрый союзник - мой друг Борислав. В сущности, своего бывшего
шефа я тоже могу считать своим другом, хотя он явный противник некоторых
моих методов, которые он любит именовать "склонностью к авантюризму". Что
касается Борислава, то он во всем мой союзник, потому что в своей практике
сам не прочь прибегнуть к этим методам.
Итак, мы сидим в темно-зеленых креслах вблизи темно-зеленого фикуса,
а генерал за письменным столом наблюдает за нами, как всегда, он дает
возможность высказаться всем. Но так как действие от начала и до конца
развивается в моей голове и режиссура полностью в моих руках, я позволяю
себе не только взять слово первым, но и быть обстоятельным сверх всякой
меры. Затем волей-неволей придется дать слово бывшему шефу.
Доклад Боева - весьма пространный, но довольно бедный в отношении
самоанализа. Я не знаю ни одного случая, чтобы он сказал: "В чем была моя
ошибка?" А раз ты влип, значит, без ошибок не обошлось, и незачем все
валить на объективные условия, хотя они были неблагоприятными...
Вступление довольно красноречивое, чтобы догадаться, как пойдет
защита. Однако, прежде чем переходить в атаку, мой бывший шеф старается,
как обычно, надежно упрочить свою позицию.
"Я так и не понял, что думает товарищ Боев о своих противниках:
каковы их истинные побуждения, в какой мере сказывались личные симпатии и
антипатии в их поступках. Так что, если можно, пускай он немного вернется
к этому".
"Вопрос довольно сложный, и я пока не в состоянии дать на него точный
ответ. Они все трое старались ввести меня в заблуждение, и не только
ложью, но и их правдой, касающейся их личных судеб - взаимной неприязни,
иллюзий и неудовлетворенного честолюбия. В какой мере Дороти хотелось
сделать меня своим временным партнером, чтобы через меня обобрать Сеймура,
насколько Грейс была правдива в своих намерениях отомстить ему, доказав,
что именно она прибрала меня к рукам, а не он, в в какой степени Сеймур
