ее во дворец, заперся у себя и стал ходить по кабинету, заложив руки за
спину. Я размышлял.
А подумать было над чем.
Шут
"Племянница" плачет не переставая, с надрывом и самозабвенно. Искренне
плачет.
"Братец" гневно смотрит на "куманька" - "куманек" ищет выход. Выхода
нет.
Тварь.
У каждого своя судьба. И в наши смутные времена судьба уже зависит не
только от людей - в большей степени от обстоятельств. Обстоятельства
сложились так, что я живу шутом. А по закону, шут не может иметь
родственников. Он теряет всякое право на семью.
До того, как я стал шутом, у меня был брат. Теперь нету.
Человек, бывший когда-то моим братом, работал при дворце в отряде
Ард-Лигера. Он был еще очень молодым и неопытным, мой не-брат, но уже
отличался силой и ловкостью, кроме того не лишен красоты и ума. Потому и был
принят в гвардию, потому и безумно нравился женщинам.
А месяц назад "куманек" привез во дворец свою племянницу - хотел
пристроить как-нибудь при моей "племяннице"... Ха, каламбуришь,
колпаконосец!
Каламбурю...
Мой не-брат и племянница "куманька" понравились друг другу и... хм...
пошли на сближение.
(Вот, даже о серьезных вещах острословлю - разучился говорить
по-людски. Шут.)
В общем, племянница "куманька" понесла. Кого? - спросите.
Спросите лучше, от кого? Да, конечно - от моего не-брата.
Девчонка, воспитанная на запрещенных, но крайне популярных романах о
любви, имела о жизни примерно такое же представление, как и моя
"племянница". А ребенок - внебрачный ребенок! - это позор на все оставшиеся
годы, несмываемое пятно и поруганная честь. Да и вообще - она ж не
представляла даже, что с ним делать! И ну - вешаться!..
Узлы, кстати, вязать она тоже не умела. И слава Богу. Сбежались на
грохот, привели в себя, "куманек" расспросил, что к чему. "Хранить в строгой
секретности". Имя отца ребенка она поначалу говорить отказывалась - наотрез.
Он настоял, пригрозил. Сказала.
Не-брат? А что не-брат? Естественно, шокирован. Разумеется,
раскаивается (ну, в душе, может, и не раскаивается, но готов искупить.
Кровью, например. Хотя, конечно, лучше, если б не своей). Но в общем -
нормальная устойчивая психика молодого человека, пользующегося популярностью
у женщин и уже привыкшего к разным "осложнениям".
"Куманек" у нас сам бабник тот еще. Наверное, поэтому других, подобных
себе, не любит. А вот в племяннице своей, как и "братец" - в моей, души не
чает. Подобный позор... и впрямь, только кровью - и только кровью виновника.
Так сказать, неудавшегося отца.
Но - "строгая секретность".
А иначе - в чем обвинить верного стражника, любимца Ард-Лигера?
Говорите, не в чем? Ошибаетесь, милостивый государь мой колпаконосец.
"Куманек" найдет, в чем обвинить. На то он и главный царский советник.
Схватили не-брата по поводу вовсе уж надуманному. И все это знали, но
не все знали причину. Обвинили в краже и упекли в холодную. По закону, если
вина подозреваемого не доказана, держать его там можно только пять дней - не
больше. Вот "куманек" и мучился: что ж такое учинить?
Учинил.
На-Фаул, главный царский советник
- Я думаю, это пройдет, ваше величество.
Слова, как тягучая лента, медленно выползают изо рта и обвиваются
вокруг моей шеи. Царь мрачнеет, и становится понятно - без грозы не
обойтись. Главное - чтоб не в меня. Или чтоб не сильно. Не до смерти.
Ее высочество рыдает, полностью игнорируя всякие расспросы. Душа
рвется.
Знала бы она...
- Ну так что же? - угрожающе спрашивает царь.
"Что же?" - то же! Нужно было сделать все так, чтобы комар носа не
подточил. Комар-то, может, и не подточил, а из-за дрянного грошового случая
я вот здесь стою и не знаю, упадет моя голова сегодня-завтра в корзину - или
нет.
И все ведь продумал до мелочей, вплоть до клочка одежды этого стервеца
на распиленных решетках! Будет кто спрашивать - "сбежал". "Никто и думать
уже не думал, собирались послезавтра выпускать, а вот же сбежал.
Следовательно, виновен".
А кинулись искать концы - в воде концы. Пойди сыщи - не сыщешь.
Известно ведь, в одну реку дважды не войдешь, как ни пыжься.
Я отдал необходимые приказы верным людям и пошел в холодную,
поговорить.
Встретил он меня с насмешкою, говорил уверенно и нагло. Знал, что
послезавтра освободят, обвинение было шито белыми нитками - мы оба это
хорошо понимали. Будь я помудрее, не торопился бы, раздумал и рассчитал все
так, чтобы он и издох там, в холодной, но тогда - сглупил, повинуясь
мгновенному порыву, и состряпал слишком уж глупую зацепку. От такой
отвертеться - раз плюнуть, тем паче - невиновному. Теперь нужно было либо
отступиться (невозможно! после того, что он совершил - невозможно!), либо
действовать смело и быстро.
Но всякая месть - полмести, если тот, кому мстишь, не понимает, что
происходит.
Я присел и ухмыльнулся одной из своих самых паскудных ухмылочек.
- Дерзишь! Думаешь, завтра тебя отпустят? Ошибаешься.
Пауза.
Ждет.
- Ты покинешь эти стены, - я картинно обвел руками холодную, - уже
сегодня.
Он звякнул цепями:
- Ну и что ж ты задумал, "куманек"?
Ненавижу. Ненавижу, когда меня так называют. Если шуту прощаю - а что
сделать, шут и шут - то этому стервецу...
- Не стоит, - сказал я. - Не напрягайся. Я и так расскажу.
- Конечно, - кивнул он, усмехаясь. - Тебе ведь нужно отомстить
полностью.
Я рассмеялся:
- "Отомстить"? "Отомстить"! Да я даю тебе шанс, мальчишка! Может быть,
единственный шанс в твоей засохшей, скукоженной жизнишке, которая в
противном случае промелькнула бы, и никто - никто! - даже не вспомнил о тебе
впоследствии.
(Здесь я кривил душой. Это был его единственный шанс. Другого я
не собирался ему предоставлять).
Он хмыкнул, но я видел: заинтересовался. В конце концов, это великое
желание каждого, единственное, настоящее, заветное, выпестованное:
бессмертие. Так уж устроен человек. Знает о том, что неизбежно - рано или
поздно - умрет, и именно поэтому хочет до сумасшествия, до одержимости
остаться. Скажут: на то и есть религия, Бог. Правильно. Но не все
верят. Ходить в церковь, исповедоваться, молиться перед трапезой - этого
мало, это еще не показатель. Могут и ходить, и молиться, а в душе - там, в
самой сердцевине, - не верят. Ну не могут! Тогда... По всякому тогда
случается. Некий храмы жжет, кто-то пишет иконы, - а цель у всех
одна-единая: сохраниться, - пускай в мазке яичного желтка, пускай в гневных
словах, дурной молве - только бы сохраниться! Только бы!..
Этот тоже задумывался. Нечасто еще, возраст не тот. Но -
задумывался. По лицу видно было. И в Бога этот не верил... тоже.
"Вот я тебя и поддел".
- Н-да, прославишься... Если, конечно, раньше не помрешь. Тебя сделают
гладиатором.
- А-а, - протянул он. - Не боишься?
- Не боюсь, - ответил я. Ответил и почувствовал (бывает так иногда),
что сделал это зря. "Не зарекайся". Стоит только возомнить себя всесильным,
как обстоятельства начинают доказывать вам обратное.
Обозленный этим пришедшим ощущением, наперекор ему, я повторил:
- Не боюсь. Чего мне бояться? Сейчас за тобой придут, заберут в этот
их... балаган - никто, ни единая душа не узнает! Сумеешь выжить после
первого боя, не сломаешься - станешь известным. Вот твой шанс на бессмертие.
Конечно, память людская недолговечна, как жизнь навозной мухи, - я
сочувственно поцокал языком, - но что поделать?.. Ты уже не волен выбирать.
Он диким зверем, спеленутым в несвободу и еще с ней не смирившимся,
метнулся ко мне; лязгнули цепи. Я широко улыбнулся:
- Остынь. Ярость еще пригодится тебе там, на арене.
Снаружи уже ждал глашатай, "с деньгами и охранниками". Последним я
велел отправляться в холодную и "принять товар", первые же взял - лишь
затем, чтобы заплатить людям, стоявшим сегодня на страже. Мне эти деньги
были не нужны. Мне нужно было молчание дежурных, мне нужно было, чтобы они
устроили все, как следует, и оставили следы "побега". Они все сделали
правильно, и не их вина, что судьба отвернулась от меня.
Шут
"Он думает, это пройдет"!
Я так не думаю. Правда, меня никто не спрашивает - меня никогда ни о
чем не спрашивают: шут. Только "братец" иногда сядет на свой трон с
истертыми подлокотниками (на торжественных церемониях их накрывают алым
бархатом, чтоб не было заметно), сядет и начнет говорить, изливать свою,
такую же истертую, как и подлокотники, душу; сдернет с нее бархат маски и
говорит. Странно, что он до сих пор не вырезал мне язык, другой бы уже
давно... Наверное, понимает, что тогда я стану псом ("все понимает, а
сказать не может"), псов же у "братца" предостаточно. Ему нужен собеседник,
а лучший из собеседников - слушатель, способный тем не менее в нужном месте
кивать, а в нужном - поддакивать. Да, я такой. Шут. Слу-шут-тель. Кому еще
"братец" пожалуется на то, что доченька стала замкнутой, что уже не бежит к
нему секретничать по любому поводу - взрослеет. Уж я-то знаю, старик, что
для тебя эта девочка важнее всех дворцов и тронов. А вот тебе невдомек: моя
"племянница" очень скоро - день-другой - перестанет плакать. И ты решишь,
что все в порядке, и я не стану тебя разубеждать. Но на самом деле со
вчерашнего вечера твоя дочь, "братец", изменилась, раз и навсегда. Скоро
поймешь сам.
Но не она одна - "раз и навсегда". Я ведь тоже. Правда, я сам виноват,
как ни крути.
Позавчера, накануне того, как моего не-брата должны были выпустить, я
чувствовал: "куманек" так просто этого не оставит. Он что-то наверняка
задумал.
Поэтому, как только удалось, я ушел от "братца" и прокрался,
переодевшись, к выходу из холодных - туда, где он вплотную примыкает к
внешней стене дворца. И не удивился, когда к этому входу скользнуло
несколько плечистых фигур в длинных заморских плащах. Их впустили без лишних
расспросов, а я остался ждать, уверенный, что это только начало. Мне бы
сходить за охраной - сделать хоть что-нибудь! - но я почему-то считал всякое
действие бесполезным: так застывает певчая птаха при виде древесной змеи,
забравшейся к ней в гнездо. Моей змеей был "куманек". Его всесилие
(разумеется, весьма относительное, но на тот момент в моем представлении
ставшее абсолютным) - его всесилие заставило меня оцепенеть в своей засаде.
Я ждал.
Лязгнул дверной замок. Люди в заморских плащах вывели еще одного,
закованного в цепи. Я его, конечно, не мог узнать, в такой-то темноте! - но
невесть почему сразу уверился: не брат.
Бессилие.
Я крался за ними, прячась в тенях и стараясь не шуметь. Они
направлялись к центральной площади, той самой, где стоял переездной цирк с
гладиаторами. Догадаться, что к чему, было не так уж сложно. Работорговля.
Хитро.
Гладиаторов держали в нескольких деревянных домиках на колесах. Туда и
привели закованного в цепи плечистые люди. Открыли дверь, втолкнули в
кособокий дверной проем и заперли снаружи на несколько засовов.
Я затаился. Подождал, пока уберутся эти. Потом подбежал к домику
и постучал в дверь.
Внутри заворочались; чей-то хриплый со сна голос пробормотал на
заморском нечто: судя по тону - ругательство.
Я подождал, потому что стучал не как-нибудь просто, а специальным
шифром, используемым людьми Ард-Лигера.
- Кто? - шепотом спросил не-брат.
Видимо, он смог подобраться к двери, а скорее всего - и не отходил от
