регулируется (кроме отмеченных моментов организованности собрания и пр.)
количеством собравшихся людей, которое, если оно велико, ведет, в силу
естественного для каждого стремления к прерыванию, к окончательному
"галдежу", который тоже естественным образом постепенно парализует либо
прерывание, либо само собрание, если ему не будет придан организованный
характер; общеизвестно, что, например, сборища молодежи постоянно кончаются
"галдежом", и наконец требованием выбрать председателя и вести собрание"
(Там же. С.33-34).
Л.П.Якубинский рассматривает различные варианты "блокировки"
диалога:
"Случаи "беседы-собрания" свойственны обществу на определенном уровне
культуры; в другой обстановке слушание монолога определяется другими
обстоятельствами, имеющими значение, впрочем, и для всякого культурного
уровня:
обычаем, церемонией, ритуалом. Слушают того, кто имеет власть или
пользуется особым авторитетом, вообще в обстановке внушающего воздействия,
подразумевающего известную пассивность восприятия или преимущественно
сочувственное реагирование, когда прорываются главным образом
"поддакивающие" реплики. Особенно важно подчеркнуть связь монологизирования
с авторитетностью, ритуалом, церемонией и пр., так как здесь определяется
возможность, в общей плоскости внушающего воздействия, влияния
монологической устной речи на речь вообще, в частности и на диалогические
речевые проявления, что немаловажно, между прочим, и для генетического
изучения языка (само собой разумеется, что внушающее воздействие может
происходить
Якубинский и Поливанов о поэтическом языке 117
и в плоскости диалога). Иногда монологизирование осуществляется
благодаря особой интересности, захватываемости своего содержания и вызывает
реакцию удивления, когда все сидят и слушают "раскрыв рты" и действительно
молчат" (Там же. С.34).
В характеристику монолога Л.П.Якубинский вписывает еще одну
черту, пользуясь словами из своей работы 1916 года:
"самый момент некоторого сложного расположения речевого материала
играет громадную роль и вводит речевые факты в светлое поле сознания,
внимание гораздо легче на них сосредоточивается. Монолог не только
подразумевает адекватность выражающих средств данному психическому
состоянию, но выдвигает как нечто самостоятельное именно расположение,
компонирование речевых единиц. Появляется оценка по поводу чисто речевых
отношений: "связно", "складно", "нескладно", "повторяется одно и то же слово
на близком расстоянии", "слишком много который", "порядок слов
нехорош" и т.д. Здесь речевые отношения становятся определителями,
источниками появляющихся в сознании по поводу них самих переживаний" (Там
же. С.37).
Возвращаясь к понятию поэтического языка, мы видим, что он оказался
выгодным объектом. Убрав из него содержательную сторону, удалось
продвинуться на энное число шагов вперед в изучении чисто звуковой стороны.
Нечто сходное можно обнаружить и в случае монолога. Убрав реакцию
собеседника, монолог однотипно может концентрироваться на характеристиках
"эстетического" порядка:
порядок слов, их повторяемость, стилистическая окраска. Бытовой язык не
знает этих понятий, этих ориентиров. Для описания различий
бытового/поэтического языков можно также воспользоваться понятиями
кратковременной/долговременной памяти. Бытовой язык не в состоянии
реагировать на отмеченные характеристики, поскольку работает в режиме
кратковременной памяти. Поэтому для него не являются существенными такие
явления, как излишняя повторяемость того или иного слова. Долговременный
режим выдвигает иные требования. Однако в наших условиях долговременность
часто реализуется в виде письма, зрительного канала, хотя это и не является
обязательным условием.
Современный театр также пытается реализовать звуковую сторону
поэтического языка. П.Брук отмечает: "Слово подобно айсбергу, и идея,
концепция в данном случае -- лишь по-
история до 1917 года 118
верхность, верхушка айсберга. Нами проделано множество экспериментов
чисто исследовательского характера, имеющих целью убрать эту верхнюю часть
айсберга, то есть преодолеть интеллектуальный компонент слова. И мы
обнаружили, что бесконечный объем смысла может быть передан через звучание.
Мы играли на древ неперсидском языке, на языках народов Африки. При этом
слова в своем чисто поверхностном значении были недоступны зрителям. Но
вместе с тем зрители были вынуждены вслушиваться в звучание слов, в те
вибрации, которые возникают от произношения, и впечатление оказывалось
намного богаче, чем от слова, воспринимаемого только в смысловом содержании"
(Брук П. Лекции во МХАТе // Театр. - 1989. - No 4. С.148). То есть
различного рода отключение -- то ли от смысла, то ли от звука -- позволяет
более четко представлять реальное функционирование языка. Первые же
эксперименты этого рода начались от "заумного языка" начала XX века и
теоретического осмысления их создателями ОПОЯЗа.
2.5. О.Э.МАНДЕЛЬШТАМ О СОБЕСЕДНИКЕ
Мы рассматриваем и Осипа Эмильевича Мандельштама (1891-1938)
в рамках дореволюционного периода, поскольку основная для нас его работа,
статья "О собеседнике", принадлежит 1913 году. Это (См.: Мандельштам
О.Э. О собеседнике // Аполлон. -- 1913. -- No 2).
Эта статья важна для нас, поскольку, как мы видим, и лингвистика, и
литературоведение, но не семиотика магистральным своим путем посчитали
резкое сужение числа существенных элементов, подлежащих рассмотрению.
"Собеседник" никак не мог быть принят во внимание. Возможность ориентации на
него возникает в известной классификации Р.О.Якобсона лишь в 1960 году (См.:
Якобсон P.O. Лингвистика и поэтика // Структурализм: "за" и "против".
-- М., 1975).
О.Э. Мандельштам был весь погружен в книжную, символическую
культуру даже в своих бытовых наблюдениях, полных совершенно необычных
ассоциаций. Приведем только несколько примеров из его книги об Армении
(Мандельшам О. Стихотворения. Проза. Записные книжки. Ереван, 1989):
"Ты в каком времени хочешь жить?
Мандельштам о собеседнике 119
-- Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге
страдательном -- в "долженствующем быть".
Так мне дышится, так мне нравится... Есть верховая, [басмаческая],
конная честь. Оттого-то мне и нравится латинский герундив -- этот глагол на
коне" (С.59);
"Женские губы, прекрасные в болтовне и скороговорке, не могут дать
настоящего понятия..." (С.67);
"Губы его были заметаны шелковой ниткой, и после каждого сказанного
слова он как бы накладывал на них шов. Впрочем, никогда не растолковывайте
человеку символику его физического облика. Этой бестактности не прощают даже
лучшему другу" (С. 71).
Соответственно, О.Мандельштам "порождает" и такое же свое
окружение. Так, биолог Б.С.Кузин вспоминает, как случайно
познакомился с О.Мандельштамом на Эриванском базаре и пригласил его с
женой на следующий день к себе. Б.Кузин продолжает свое повествование
классификацией людей на два типа. "Сидячие или лежачие -- люди двух
принципиально различных категорий. Сам я лежа могу делать только одно --
спать. Лежачие же в этом положении часто ведут беседу, даже с гостями,
пишут, а уже читают только лежа. Отказываюсь судить, какой образ жизни
правильней или лучше. Поделюсь только одним наблюдением. -- Лежачие обычно
не бывают пунктуальны. Мандельштамы были лежачие. Пришли они на следующее
утро, конечно, гораздо позднее назначенного времени" (Кузин Б.С. Об
О.Э.Мандельтаме // Там же. С.86).
О.Э.Мандельштам в первом параграфе своей статьи "О собеседнике"
заявляет: "Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек,
которому нет до него никакого дела. Глубокий смысл имеет культурное
притворство, вежливость, с помощью которой мы ежеминутно подчеркиваем
интерес друг к другу" (Мандельштам О.Э. Слово и культура. - М., 1987.
С.48).
На кого направлена поэзия, ради кого она пишется? "В бросании мореходом
бутылки в волны и в посылке стихотворения Боратынского есть два одинаково
отчетливо выраженных момента. Письмо, равно как и стихотворение, ни к кому в
частности определенно не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо
-- того, кто случайно заметил бутылку в песке, стихотворение -- "читателя в
потомстве" (Там же.С.50).
история до 1917 года 120
Более того, О.Э.Мандельштам вообще вычеркивает современника из
числа читателей поэта. "Страх перед конкретным собеседником, слушателем из
"эпохи", тем самым "другом в поколеньи", настойчиво преследовал поэтов во
все времена. Чем гениальнее был поэт, тем в более острой форме болел он этим
страхом. Отсюда пресловутая враждебность художника и общества. (...) Ссору
Пушкина с чернью можно рассматривать как проявление того антагонизма,
который я пытаюсь отметить" (Там же. С. 52).
Заложив именно эту характеристику в основание своей теории,
О.Э.Мандельштам пытается построить на ней же разграничение
поэтической и прозаической коммуникации. "Разница между литературой и
поэзией следующая: литератор всегда обращается к конкретному слушателю,
живому представителю эпохи. Даже если он пророчествует, он имеет в виду
современника будущего. Литератор обязан быть "выше", "превосходнее"
общества. Поучение -- нерв литературы. Поэтому для литератора необходим
пьедестал. Другое дело поэзия. Поэт связан только с провиденциальным
собеседником. Быть выше своей эпохи, лучше своего общества для него не
обязательно. Тот же Франсуа Вийон стоит гораздо ниже среднего нравственного
и умственного уровня культуры XV века" (Там же).
С чем связано подобное "отталкивание" собеседника?
О.Э.Мандельштам пытается сформулировать свое наблюдение, опираясь на
законы коммуникации:
"Если я знаю того, с кем говорю, -- я знаю наперед, как отнесется он к
тому, что я скажу -- что бы я ни сказал, а следовательно, мне не удастся
изумиться его изумлением, обрадоваться его радостью, полюбить его любовью.
Расстояние разлуки стирает черты милого человека. Только тогда у меня
возникает желание сказать то важное, что я не мог сказать, когда владел его
обликом во всей реальной полноте. Я позволю себе сформулировать это
наблюдение так: вкус сообщительности обратно пропорционален стремлению
заинтересовать его собой. Не об акустике следует заботиться:
она придет сама. Скорее о расстоянии. Скучно перешептываться с соседом.
Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом
-- задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою
беспричинную правоту" (Там же. С.53-54).
Мандельштам о собеседнике 121
Перед нами вновь возникает определенный "деконструктивизм". Если ОПОЯЗ
убирал в тень смысловую сторону, выпячивая сущность поэтического языка, то
здесь тот же вариант получается избеганием ориентации на собеседника, но уже
на смысловом уровне. То есть мы видим практически сходную идею, но только
более утонченного порядка. Ведь и в наше время мы с подозрением относимся к
произведениям, эксплуатирующим злобу дня.
В 1915 году Н.Радлов написал: "теперь наше искусство боится
современности. Мы считаем злободневность очень опасным путем. Может быть,
это и так, но бывают минуты, когда "день" становится "историческим днем" и
пройти мимо его "злобы" -- трусость. Мы привыкли видеть, как современные
