прекрасному, поэтому Эрот не может не быть философом, т.е. любителем
мудрости, а философ занимает промежуточное положение между мудрецом и
невеждой. Обязан же он этим опять-таки своему происхождению: ведь отец у него
мудр и богат, а мать не обладает ни мудростью, ни богатством. Такова, дорогой
Сократ, природа этого гения. Что же касается твоего мнения об Эроте, то в нем
нет ничего удивительного. Судя по твоим словам, ты считал, что Эрот есть
предмет любви, а не любящее начало. Потому-то, я думаю, Эрот и показался тебе
таким прекрасным. Ведь предмет любви и в самом деле и прекрасен, и нежен, и
полон совершенства, и достоин зависти. А любящее начало имеет другой облик,
такой, примерно, как я сейчас описала.
Тогда я сказал ей:
- Пусть так, чужеземка, ты говорила прекрасно. Но если Эрот таков, какая
польза от него людям?
- А это, Сократ, - сказала она, - я сейчас и попытаюсь тебе объяснить. Итак,
свойства и происхождение Эрота тебе известны, а представляет он собой, как ты
говоришь, любовь к прекрасному. Ну, а если бы нас спросили: "Что же это
такое, Сократ и Диотима, любовь к прекрасному?" - или, выражаясь еще точнее:
"Чего же хочет тот, кто любит прекрасное?"
- Чтобы оно стало его уделом, - ответил я.
- Но твой ответ, - сказала она, - влечет за собой следующий вопрос, а именно:
"Что же приобретет тот, чьим уделом станет прекрасное?"
Я сказал, что не могу ответить на такой вопрос сразу.
- Ну, а если заменить слово "прекрасное" словом "благо" и спросить тебя:
"Скажи, Сократ, чего хочет тот, кто любит благо?"
- Чтобы оно стало его уделом, - отвечал я.
- А что приобретает тот, чьим уделом окажется благо? - спросила она.
- На это, - сказал я, - ответить легче. Он будет счастлив.
- Правильно, счастливые счастливы потому, что обладают благом, - подтвердила
она. - А спрашивать, почему хочет быть счастливым тот, кто хочет им быть,
незачем. Твоим ответом вопрос, по-видимому, исчерпан.
- Ты права, - согласился я.
- Ну, а это желание и эта любовь присущи, по-твоему, всем людям, и всегда ли
они желают себе блага, по-твоему?
- Да, - отвечал я. - Это присуще всем.
- Но если все и всегда любят одно и то же, - сказала она, - то почему же,
Сократ, мы говорим не обо всех, что они любят, а об одних говорим так, а о
других - нет?
- Я и сам этому удивляюсь, - отвечал я.
- Не удивляйся, - сказала она. - Мы просто берем одну какую-то разновидность
любви и, закрепляя за ней название общего понятия, именуем любовью только ее,
а другие разновидности называем иначе.
- Например? - спросил я.
- Изволь, - отвечала она. - Ты знаешь, творчество - понятие широкое. Все, что
вызывает переход из небытия в бытие, - творчество, и, следовательно, создание
любых произведений искусства и ремесла можно назвать творчеством, а всех
создателей - их творцами.
- Совершенно верно, - согласился я.
- Однако, - продолжала она, - ты знаешь, что они не называются творцами, а
именуются иначе, ибо из всех видов творчества выделена одна область - область
музыки и стихотворных размеров, к которой и принято относить наименование
"творчество". Творчеством зовется только она, а творцами-поэтами - только те,
кто в ней подвизается.
- Совершенно верно, - согласился я.
- Так же обстоит дело и с любовью. По сути, всякое желание блага и счастья -
это для всякого великая и коварная любовь. Однако о тех, кто предан таким ее
видам, как корыстолюбие, любовь к телесным упражнениям, любовь к мудрости, не
говорят, что они любят и что они влюблены, - только к тем, кто занят и
увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие названия "любовь",
"любить" и "влюбленные".
- Пожалуй, это правда, - сказал я.
- Некоторые утверждают, - продолжала она, - что любить - значит искать свою
половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви, если не
представляет собой, друг мой, какого-то блага. Люди хотят, чтобы им отрезали
руки и ноги, если эти части собственного их тела кажутся им негодными. Ведь
ценят люди вовсе не свое, если, конечно, не называть все хорошее своим и
родственным себе, а все дурное - чужим, - нет, любят они только хорошее. А ты
как думаешь?
- Я думаю так же, - отвечал я.
- Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?
- Можно, - ответил я.
- А не добавить ли, - продолжала она, - что люди любят и обладать благом?
- Добавим.
- И не только обладать им, но обладать вечно?
- Добавим и это.
- Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному
обладанию благом?
- Ты говоришь сущую правду, - сказал я.
- Ну, а если любовь - это всегда любовь к благу, - сказала она, - то скажи
мне, каким образом должны поступать те, кто к нему стремится, чтобы их пыл и
рвение можно было назвать любовью? Что они должны делать, ты можешь сказать?
- Если бы мог, - отвечал я, - я не восхищался бы твоей мудростью и не ходил к
тебе, чтобы все это узнать.
- Ну, так я отвечу тебе, - сказала она. - Они должны родить в прекрасном как
телесно, так и духовно.
- Нужно быть гадателем, - сказал я, - чтобы понять, что ты имеешь в виду, а
мне это непонятно.
- Ну что ж, - отвечала она, - скажу яснее. Дело в том, Сократ, что все люди
беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного
возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она
может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины есть
такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть
проявления бессмертного начала в существе смертном. Ни то ни другое не может
произойти в неподходящем, а неподходящее для всего божественного - это
безобразие, тогда как прекрасное - это подходящее. Таким образом, Мойра и
Илифия всякого рождения - это Красота. Поэтому, приблизившись к прекрасному,
беременное существо проникается радостью и весельем, родит и производит на
свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет, огорчается, съеживается,
отворачивается, замыкается и, вместо того чтобы родить, тяготится задержанным
в утробе плодом. Вот почему беременные и те, кто уже на сносях, так жаждут
прекрасного - оно избавляет их от великих родильных мук. Но любовь, -
заключила она, - вовсе не есть стремление к прекрасному, как то тебе, Сократ,
кажется.
- А что же она такое?
- Стремление родить и произвести на свет в прекрасном.
- Может быть, - сказал я.
- Несомненно, - сказала она. - А почему именно родить? Да потому, что
рождение - это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному
существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному
обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит,
любовь - это стремление и к бессмертию.
Всему этому она учила меня всякий раз, когда беседовала со мной о любви. А
однажды она спросила меня:
- В чем, по-твоему, Сократ, причина этой любви и этого вожделения? Не замечал
ли ты, в сколь необыкновенном состоянии бывают все животные, и наземные и
пернатые, когда они охвачены страстью деторождения? Они пребывают в любовной
горячке сначала во время спаривания, а потом - когда кормят детенышей, ради
которых они готовы и бороться с самыми сильными, как бы ни были слабы сами, и
умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и вообще сносить все, что
угодно. О людях еще можно подумать, - продолжала она, - что они делают это по
велению разума, но в чем причина таких любовных порывов у животных, ты можешь
сказать?
И я снова сказал, что не знаю.
- И ты рассчитываешь стать знатоком любви, - спросила она, - не поняв этого?
- Но ведь я же, как я только что сказал, потому и хожу к тебе, Диотима, что
мне нужен учитель. Назови же мне причину и этого и всего другого,
относящегося к любви!
- Так вот, - сказала она, - если ты убедился, что любовь по природе своей -
это стремление к тому, о чем мы не раз уже говорили, то и тут тебе нечему
удивляться. Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится
стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь этого она может только
одним путем - порождением, оставляя всякий раз новое вместо старого; ведь
даже за то время, покуда о любом живом существе говорят, что оно живет и
остается самим собой - человек, например, от младенчества до старости
считается одним и тем же лицом, - оно никогда не бывает одним и тем же, хоть
и числится прежним, а всегда обновляется, что-то непременно теряя, будь то
волосы, плоть, кости, кровь или вообще все телесное, да и не только телесное,
но и то, что принадлежит душе: ни у кого не остаются без перемен ни его
привычки и нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни горести, ни страхи,
всегда что-то появляется, а что-то утрачивается. Еще удивительнее, однако,
обстоит дело с нашими знаниями: мало того что какие-то знания у нас
появляются, а какие-то мы утрачиваем и, следовательно, никогда не бываем
прежними и в отношении знаний, - такова же участь каждого вида знаний в
отдельности. То, что называется упражнением, обусловлено не чем иным, как
убылью знания, ибо забвение - это убыль какого-то знания, а упражнение,
заставляя нас вновь вспоминать забытое, сохраняет нам знание настолько, что
оно кажется прежним. Так вот, таким же образом сохраняется и все смертное: в
отличие от божественного, оно не остается всегда одним и тем же, но,
устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие. Вот каким способом, Сократ,
- заключила она, - приобщается к бессмертию смертное - и тело, и все
остальное. Другого способа нет. Не удивляйся же, что каждое живое существо по
природе своей заботится о своем потомстве. Бессмертия ради сопутствует всему
на свете рачительная эта любовь.
Выслушав ее речь, я пришел в изумление и сказал:
- Да неужели, премудрая Диотима, это действительно так?
И она отвечала, как отвечают истинные мудрецы:
- Можешь быть уверен в этом, Сократ. Возьми людское честолюбие - ты удивишься
его бессмысленности, если не вспомнишь то, что я сказала, и упустишь из виду,
как одержимы люди желанием сделать громким свое имя, "чтобы на вечное время
стяжать бессмертную славу", ради которой они готовы подвергать себя еще
большим опасностям, чем ради своих детей, тратить деньги, сносить любые
тяготы, умереть, наконец. Ты думаешь, - продолжала она, - Алкестиде
захотелось бы умереть за Адмета, Ахиллу - вслед за Патроклом, а вашему Кодру
- ради будущего царства своих детей, если бы все они не надеялись оставить ту
бессмертную память о своей добродетели, которую мы и сейчас сохраняем? Я
думаю, - сказала она, - что все делают все ради такой бессмертной славы об их
добродетели, и, чем люди достойнее, тем больше они и делают. Бессмертие - вот
чего они жаждут.
Те, у кого разрешиться от бремени стремится тело, - продолжала она, -
обращаются больше к женщинам и служат Эроту именно так, надеясь деторождением
приобрести бессмертие и счастье и оставить о себе память на вечные времена.
Беременные же духовно - ведь есть и такие, - пояснила она, - которые
беременны духовно, и притом в большей даже мере, чем телесно, - беременны
тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать?
Разум и прочие добродетели. Родителями их бывают все творцы и те из мастеров,
которых можно назвать изобретательными. Самое же важное и прекрасное - это
разуметь, как управлять государством и домом, и называется это уменье
рассудительностью и справедливостью. Так вот, кто смолоду вынашивает духовные
качества, храня чистоту и с наступлением возмужалости, но испытывает
страстное желание родить, тот, я думаю, тоже ищет везде прекрасное, в котором
он мог бы разрешиться от бремени, ибо в безобразном он ни за что не родит.
Беременный, он радуется прекрасному телу больше, чем безобразному, но
особенно рад он, если такое тело встретится ему в сочетании с прекрасной,
благородной и даровитой душой: для такого человека он сразу находит слова о
добродетели, о том, каким должен быть и чему должен посвятить себя достойный
