это они, предки росичей, вывели из дикости племена незнаемые и темные.
Древняя, древняя матушка-Русь! Ты дала жизнь, слово, мысль Европе. Азии,
Индии... Ты породила величие древних цивилизаций, вынянчила их,
выпестовала. Ты ушла на Восток, затаилась в лесах, отмахиваясь от наиболее
прытких из выкормышей твоих, приходивших к тебе с огнем и мечом. Это был
твой Путь! Твоя Схима. Твой Крест. И все, что сверху - так и лежит поверху,
поверхностное есть, ты же во глубинах, ты во всем: в этих горах и долах,
недрах и пещерах, водах и огнях, ты растворена в этом воздухе, во всем.
Оттого и щемит сердце у каждого русского! Оттого и тянет сюда словно
магнитом. Колыбель индоевропейской, древнейшей на Земле цивилизации
расенов-росичей. Тысячелетия невостребованной, замкнутой на таинственные
замки памяти) тысячелетия загадок и умолчаний, пелены и недоступности.
Тысячелетия Великой непостижимой России!
Иван сбросил худощавого на давно некрашенную крышу приземистого домика
возле самого берега. Спрыгнул сам. Дисколет поурчал немного, вздрогнул и
отправился восвояси, на базу - пара монет, оставленных в приемнике "малого
мозга" вполне удовлетворили его. Перед тем как выпрыгнуть, Иван бросил на
пультик черную гранулу - средство было надежным, через минуту газ выест
внутри дисколета все следы и при этом ничего не повредит. Им не удастся
засечь его во второй раз!
Луиджи наверное спал. Иван снова ударил ногой по гулкой старинной трубе,
но как и прежде никто не отозвался.
- Отпустили бы вы меня, - неожиданно попросил связанный. Он пришел в себя
и казался вполне безобидным человеком.
- Отпущу, - заверил Иван самым серьезным образом, - при первом же удобном
случае.
С пятого захода старик Луиджи выбрался через обитую проржавевшей жестью
дверцу наверх. Был он явно с похмелья, растрепан, зол и дик.
- Щас мы разберемся, какая каналья испытывает мое терпение! - ворчал он
нарочито грозно, мешая итальянский с новонемецким. - Разберем и надерем уши
паскуднику!
Луиджи Бартоломео фон Рюгенау, измельчавший отпрыск старинных родов, пять
лет торчал на Ицыгоне и периодически откачивал Ивана с Хуком Красавчиком,
которых биокадавры вытаскивали из Внешних Труб. Цель поиска была неясна. Но
Иван уже не хотел останавливаться. Эти Трубы могли доканать любого
десантника, вот только ответов на поставленные вопросы они не давали. Кто
их соорудил? Когда? Зачем? И что это вообще за сооружения?! Ни один из
автоматических зондов, даже сверхпроникающих, не вернулся из труб.
Автоматика и электроника глохли в них. Трубы принимали и отпускали только
живое. По ним ползали, бродили, в них летали жуткие существа - вне всякого
сомнения разумные, но неуловимые и не идущие на контакты. И главное. Трубы
куда-то вели, существа откуда-то приходили... Сектор Ицыгона был
блокирован, отгорожен, закрыт всеми видами силовых полей. Но существа в
Трубах, открытых со всех сторон, переплетеных безумным плетением, возникали
и появлялись невеЬть откуда! Поговаривали об угрозе и прочих таких вещах,
но разговоры оставались разговорами, а дело не прояснялось. Кроме Труб на
Ицыгоне были аборигены, они никогда не лазили в Трубы. Зато они все время
лезли на станции слежения. У аборигенов была добрая традиция красть все
подряд. Больше всего они любили красть людей. Иван собственными глазами
видел шестерых своих знакомых в Янтарном зале - Высшем Святилище Ицыгона.
Все шестеро просвечивали сквозь трехметровый слой прозрачнейшей янтарной
смолы и казались вполне живыми. Лица их были искажены гримасами
непередаваемого ужаса, рты разинуты, глаза выпучены. Там было много и
других, очень много, наверное, капище существовало давно. Объяснять
аборигенам, что они не правы было бесполезно. Наказывать их - тем более,
если аборигены кого-то и уважали, любили, боготворили, так это были люди.
Они боготворили людей настолько, что дедали из них богов - не потом,
когда-нибудь, а сразу, немедленно.
Земная миссия терпела, уважая святыни аборигенов и их верования. Даже
достать несчастных из янтаря не было возможности - при фантастической
набожности аборигенов это стало бы циничнейшим, немыслимым кощунством, весь
мир и покой тотчас бы оказались порушенными.
Иван по простоте своей сокрушил идиллию. Это получилось случайно. После
того, как Луиджи оживил его в последний раз и дал недельку на
восстановление, Иван понял, что возня с Трубами бесперспективное дело.
Что-то внутри у него перевернулось, начал расти черный комок неприязни ко
всему этому ненормальному Ицыгону. И поэтому, когда санитарка Сонечка
примчалась в палату с визгом и писком, размахивая руками, указывая в
сторону Скалистых Озер, Иван не стал рассуждать - он взял плазмомет, два
парализатора и голышом сиганул в "веретено". Машина была зверь-птица! И
потому ему пришлось еще немного подождать у Нижнего входа в Святилище. Он
не ошибся: из-за развалин прямо на него перли два аборигена - четверолапые,
шипастые, с пучками щупальцев на загривках, пылающими желтыми глазищами и
носами-трубками. В бокобых суставчатых крюколапах они дожали извивающегося
врача станции У-П Луиджи Бартоломео Орбатини фон Рюгенау. Иван отбросил
оружие, вышел на дорогу. Он бил аборигенов смертным боем. Он их искалечил,
изуродовал до неузнаваемости, несмотря на то, что они и так были страшными
уродами. Иван просто ве хотел, чтобы в янтарной смоле застыл седьмой, тем
более, чтобы этим седьмым оказался врач, много раз выхаживавший его,
возвращавший жизнь.
Ивана вышибли с Ицыгона. Луиджи после этого случая запил горькую,
развелся, опустился - что-то у него внутри лопнуло. Но он был благодарным
человеком, он знал, что по гроб жизни обязан Ивану - янтарь не Труба, даже
если вытащишь, не откачаешь. Луиджи вернулся в родную Венецию, там и осел в
одиночестве и внезапно накатившей старости.
Иван смотрел на старика, и слеза наворачивалась на глаза, горло
перехватывало.
- Вот я вам щас... - Луиджи уже поднял свою железную клюку. Но тут взор
его прояснился, голова затряслась, ноги подогнулись - и он упал.
Иван еле успел подхватить старика, усадил прямо на выступ трубы.
- Не ожидал? - спросил он грубовато, вместо того, чтобы поздороваться.
- Тебя ж убили, Иван? - Луиджи перешел на русский.
Но говорил с сильным акцентом, наверное, давненько ю практиковался.
- Кто это меня убил?
Лукджи поднял глаза кверху, намекая на нечто, таящееся за облаками. Гдаза
у него были налитыми, кровавыми. Изо рта несло многолетним перегаром. Ивану
опять стало тоскливо - ну почему?! почему вдруг судьбина такая горькая у
поисковиков: или смерть, или безумие, или калекою на всю жизнь, или
пропойцей, он не мог привести почти ни одного примера, когда поисковик,
бросивший цело, выходил в люди, пробивался наверх, или хотя бы доживал в
благополучии свой земной срок. Беда! Непонятная, общая беда, до которой
никому нет дела. Иван слышал, что прежде, много лет назад так же кончали
жизнь ветераны земных войн, про них все забывали, они или уходили воевать в
нoвые места, или гибли, спивались, сходили с ума. Непостижимо! Лучшие из
лучших, самые здоровые и крепкие, самые сильные и умные! Эх, Луиджи,
Луиджи!
- Ну, слава пресвятой Деве Марии, рано я тебя похоронил. Давай-ка
обнимемся!
Они надолго застыли. Наверное каждый вспоминал то старое, от чего
невозможно избавиться, Ицыгон, Трубы, станцию, погибших ребят.
- Нет, Луиджи, не время! Потом! - Иван отстранился. - Я к тебе на минуту.
Выручишь?
- Не отпущу, - зло ответил старик, - даже не говори! Пошли вниз. Там у
меня на столе как раз скучают две бутылочки хорошей водки, вашей, Иван.
Надо отметить такую встречу!
Иван заглянул в красные, обагренные муками и выпивками глаза Луиджи,
глубоко заглянул. И Луиджи все понял.
- Обижаешь, Иван,- проскрипел старик,- ну да не привыкать мне, говори -
чего надо, с чем пожаловал?
Иван махнул рукой в сторону связанного.
- Видишь этот мешок с дерьмом?
- Не слепой покуда.
- Его надо сохранить, Луиджи. Это одна-единственная виточка, понимаешь?
- Сколько?
- Неделю, две... от силы три.
Луиджи повернулся к худощавому.
- Как тебя зовут ублюдок? - спросил он по-испански.
- Умберто, - ответил парень.
- Слушай, Умберто, - проговорил старик, - я хотя и давал клятву
Гиппократа, но если ровно через три недели мой друг не придет за тобой, я
положу тебя в мешок с добрым камнем на пару - и ты отправишься исследовать
основания свай, на которых стоит моя милая Венеция, понял?
Парень не стал отвечать, он был хмур и бледен.
- Вот деньги, - Иван протянул несколько банкнот.
- Да брось ты,- Луиджи Бартоломео Орбатини фон Рюгенау отвернулся от
того, кого прежде сам возвращал к жизни, с неожиданной силой, сноровисто
подхватил связанного и сбросил его вниз, под крышу, прямо в тот лаз, из
которого выбрался на свет Божий. - Что я, не прокормлю эту падаль? До
встречи, Иван, надеюсь, через пару неделек ты не побрезгуешь беседой со
стариком! Пошли! Или ты собираешься оставаться на крыше?
- Меня никто не должен видеть, - сказал Иван. - Не беспокойся обо мне.
- Ну, как знаешь.
Задребезжала ржавая жесть, дверца упала.
Иван сполз по стене. Перешел через два канала по узеньким мостикам,
выбрался вд берег, прошел квартал, Другой, и затерялся в толпе.
Больше всего ему не хотелось тащиться в Триест. Воспоминания о диких
попойках, мордобоях и прочих мерзостях наждаком продирали растравленную
душу. И все же через полчаса после прощания с Луиджи он стяял на углу
площади Процветания и бульвара Желтых Роз. Оставалось сделать несколько
шагов. Адреса надежные, Гуг не стал бы подставлять своего друга. Вот только
если их всех накрыли... нечего гадать. Иван шагнул за угол, распахнул
дверь, скрылся за ней - всего лишь миг. За ним никто не следил, никого
поблизости не было, хотя всякое бывает. За дверью таилась еще одна -
решетчатая, узорная с овальной кнопкой старинного звонка. Иван нажал, но
вместо дребезга дверь раскрылась, и он прошел во внутренний дворик - над
головой засияло безоблачное небо, пахнуло запахом роз. Тут все пропитано
этим пряным навязчивым запахом, аж тошнит от него.
- Вы что-то хотели? - из ниши в стене вышел молодой человек в красной
рубашке поверх белой короткой юбочки с вышитой золотом монограммой. Иван
терпеть не мог этой идиотической молодежной моды, но вида он не показал.
Надо было говорить напрямую. Иначе он и не мог.
- Гуг Хлодрик дал мне этот адрес. И сказал, что здесь всегда помогут.
- Надо спуститься вниз. Там надежней, - молодой человек улыбнулся,
сверкнув заостренной стальной коронкой - это была отличительная черта
членов Гугова клана, Иван все вспомнил, значит, он не ошибся, значит...
Молодой человек продолжил резковато: - Там спокойней. Да и... если вы не
тот, за кого себя выдаете, вам там придется остаться навсегда. Пойдемте?
- Да, - обрубил концы Иван.
Лифт спускался долго. Но никакой это был не лифт. Иван сразу понял -
камуфляж. Это кабина продольных перемещений. Куда они волокут его? Может,
Триест уже не наверху, может, они под морем? Спрашивать не годится,
недоверчивых не уважают. Иван молчал.
Дверь распахнулась в темноту и сырость. Опять подземелья, опять трубы,
заброшенные коммуникации, позабытые ходы-выходы!
В мрачной комнате с низким потолком сидели двое. И смотрели на экран -
отслеживали весь их путь, Иван сразу понял это. Молодой человек в юбочке
обратился к плешивому толстяку.
- Ганс, проверь этого парня.
- Может, сразу шлепнуть? Так надежнее! - предложил сутулый блондин с
наколкой у виска. Наколка была русской: православный крест и буква "В". Но
говорили все на новонемецком.
- Буйный тебе разъяснит, что надежно, а что нет,- сказал плешивый
толстячок в зелено-желтом джинсовом костюме с кожаными заплатами на локтях
и коленях, Ганс.
- Буйный никогда не вернется, болван! - отрезал сутулый.
Они долго молчали. Иван тоже не решался нарушить молчание.
Наконец Ганс указал на кресло в углу комнаты.
- Садитесь!
