перекладывал в левую руку острогу и оборачивался на шум. С шеи у него
свисал науз-амулет - небольшая дощечка с прилепленным к ней листом
подорожника, - и маленькая тень от науза тоже раскачивалась на воде.
Потом они опять замирали, и - каждый раз неожиданно для Всеслава -
отец метал острогу в реку, громко плескалась пронзенная рыбина, и ее
заталкивали в мешок.
Стало рассветать, повеяло сырой зябкой прохладой. У ближнего берега
вдруг зашумели, зашлепали в воде бобры. Отец ладонями подгреб туда, взял
из костра горящее тонкое полено и долго вглядывался в темному. Однако там
опять установилась тишина.
Бобры больше не плескались, и отец, отбросив в реку головню, взялся
за весло. По неподвижной воде скоро причалили к своему берегу, оттащили
подальше от реки челн и зашагали наверх. Отец закинул на плечо мешок с
уловом, а Всеслав, укутавшись в шерстяную накидку-ворот, нес весло, удочки
и острогу.
Перед ними впереди, в трех перестрелах стрелы, лежала тихая сейчас
весь Липовая Грива. Позади темных спящих изб чернели защищенные плетнями
от лесного зверья огороды.
Небо все теплело и теплело; серая пелена прогревалась и заменялась
нежной голубизной рассвета. Лес, еще недавно мрачный и опасный, постепенно
оживал.
Мужик и мальчик часть пути прошли берегом, потом повернули от реки и
двинулись к одиноко поднимавшемуся перед лесом холму - Ярилиной плеши, -
на вершине которого было капище великого бога Рода.
Как обычно, над холмом поднималась струя светлого дыма.
Рыбаки медленно взошли на вершину холма. У входа в кумирню,
огороженную невысоким забором из врытых бревен, отец опустил на землю
мешок, вынул большого сига, шагнул к богу.
Крашеный деревянный Род возвышался над всей округой; у его подножья
тлел костер, в нем потрескивали угли и легкий, как пух, серый пепел
медленно отлетал в стороны.
Отец принес несколько поленьев, опустился перед кумиром на колени.
Всеслав замер рядом. Воткнутая в прогоревший костер лучина скоро
задымилась, потом плотный белый дым окутал дрова, но тут же сквозь него
прорвался огонь, и костер громко затрещал. Дым улетал с вершины холма к
лесу, позади которого поднималось солнце. Клязьма, еще недавно холодно
серебрившаяся среди весенней зелени, сделалась золотой. На густо
поголубевшем небе появились тугие белые облака.
Костер жарко запылал, и тогда отец положил в него принесенную рыбу;
сиг сперва круто изогнулся, но сразу же мертво распластался на красных
углях и задымился. Всеслав глядел на сгорающую рыбу, потом, следя за
дымом, поднял вверх глаза.
Серая струя уплывала вверх, тянулась высоко-высоко к небу, туда, где
было ирье-рай и куда вместе с дымом улетали души всех отживших свой срок
на земле. Теперь мальчик с трепетом надеялся разглядеть там навьи-души
своих бабушки и дедушки и их бабушек и дедушек, которые жили там, но часто
прилетали в его баню.
Однако дым просто растворялся в небе над Ярилиной плешью, и ничего
удивительного там не объявлялось.
Потом отец старательно подгреб в кучу жаркие угли, положил на них еще
несколько поленьев, и рыбаки двинулись в весь. Через несколько шагов
Всеслав обернулся и испуганно приостановился: густой дым, укутывавший
теперь почти всего кумира, наверху отклонялся в сторону, и оттуда на
мальчика глядел освещенный солнцем великий Род.
Изба Всеслава была крайней в веси, ближе других к Клязьме. Когда
обогнули плетень и подошли к воротам, мальчик увидел сходящую с крыльца
мать. Она остановилась подле овина и стала разбрасывать курам корм.
Услышав стук ворот, мать последний раз проговорил "пыра-пыра!", опрокинула
вверх дном лукошко, повернулась к рыбакам.
- С богатым уловом, кормильцы! - улыбнулась она.
Отец засмеялся. Обрадовался и Всеслав - он любил дни, когда в избе
наступало веселье. Особенно приятно было вечером: отец садился возле
печного столба [олицетворял домового - охранителя домашнего очага] и
негромко красиво пел, дергая звенящую тетиву лука. Когда темнело и Всеслав
начинал дремать, отец поворачивался к нему и почти шептал всегда одну
песню: "Ходит Сонко по улице, носит спанье в рукавице, вступи же, Сонко до
нас..."
Сейчас в избе по-особенному тихо, тепло и пахнет так, как не пахнет
ни в каком другом месте на земле. После прилета жаворонков [9 марта по
нынешнему летосчислению] прошло много дней, но настоящее тепло все не
наступало. Лишь изредка, как сегодня, на небе горело теплое солнце, чаще
же на весью стояли черные грозные тучи, из леса выплывал и окатывал избы
сыростью холодный ветер.
- Полезай на печь, подремли, - велела мать. - А мы с отцом рыбу в
погреб уложим.
Мальчик разулся, подошел к печке, заглянул в подпечье, куда по
вечерам ставил для домового-лизуна блюдце с молоком. "Опять незаметно
подобрался", - с удивлением подумал он, не увидев ни капли молока. Всеслав
хорошо знал, что в избе издавна живет очень добрый домовой. Лизун
неоднократно будил его по ночам, настойчиво толкая в бок, но пробудившись,
мальчик, как ни озирался, домового не успевал увидеть.
Сейчас, взобравшись на теплую печь, он устало вытянулся, но тут же
повернулся на бок, глянул вниз. Отец в светце менял лучину, она
разгоралась и чуть освещала отцово лицо. Оно показалось Всеславу
совершенно незнакомым, он удивился, стал вглядываться внимательней, но
скоро изба осветилась, и отец ушел.
Тонкий черный дым лучины упирался в потолок, потом медленно уплывал к
верхнему, волоковому, окну и там пропадал в шелестящей позади стены
зеленой листве старой яблони.
Мальчик достал из-под подушки печенного из теста маленького
жаворонка, лег на спину и положил птицу на грудь. Не этот, а живые
жаворонки каждую весну прилетали из ирья, где всегда ярко и горячо светит
солнце и растут деревья с необыкновенно большими яблоками, сливами,
вишнями. Туда сегодня от подножья строго Рода улетел и дым от сгоревшего
сига, и теперь он, конечно, в тамошней реке вновь превратился в тяжелую
рыбу.
Мальчик закрыл глаза и стал представлять себе ирье. Но вместо
далекого неба привиделось ему, как на черной воде зарябились красные
отблески костра, всплеснул близ берега тяжелый бобр и вдруг из темени
кустов сверкнули два зеленых глаза. Сделалось необычайно тихо, потом
что-то заскреблось, и пораженный Всеслав вдруг увидел в окне своей избы
огромную волчью голову. Зверь оглядел горницу жуткими глазами, просунулся
еще дальше и широко распахнул пасть с бесчисленными белыми клыками.
Затем волк стал все упорнее протискиваться в избу; он оперся на окно
большущей лапой с длинными когтями и, скребя ими по дереву, полез внутрь
горницы, к мальчику. Всеслав от ужаса похолодел, по нагретой печью спине
пробежали мурашки, и он бесшумно укрылся с головой одеялом. Все сразу
стихло, наступила тьма; однако совсем скоро по полу простучали,
приближаясь, звериные когти, и мальчик обмер...
- Славка, ты где? Слезай-ка сюда! - вдруг и очень издалека донесся
отцовский голос. - Гляди-ка, страх-то какой!
Всеслав раскрыл глаза, но все еще не мог прийти в себя от жути,
увиденной во сне. Сдернув с лица одеяло, он робко повернул голову и увидел
возле дверей отца, склонившегося над чем-то.
- Иди-ка сюда! - снова позвал он.
Всеслав спрыгнул на пол, подошел ближе. В корыте, наполненном водой,
двигалось что-то страшное. Всмотревшись, мальчик увидел большую, локтя
[локоть - 42,5 сантиметра] в два, щуку. Плавно поводя хвостом, рыба
остановилась, злобно глянула на людей.
- Видал, рыбак?! Надо было ее отдать Роду! Стереги теперь!
Отец скрипнул дверью, а Всеслав, достав из печурки несколько лучин,
зажег одну от светца, подошел к корыту. Маленькое пламя блеснуло на воде,
и щучья спина сразу потемнела. Мальчик робко притронулся к ней пальцем -
рыба оказалась твердой и холодной, будто была сделана из железа. Осмелев,
он ткнул в нее лучиной, щука рванулась вперед, ударилась о стенку корыта и
стала злобно бить по воде хвостом. Во все стороны полетели брызги, но
вдруг рыба снова замерла, сердито раздувая жабры.
Неслышно вошла мать, позади нее, за распахнутой дверью, было
удивительно светло от солнечных лучей.
- Чего вы тут натворили?! Вот сейчас хлестану веником одного и
другого, одумаетесь! Лезь быстро на печку! На вот! - тише добавила она и
протянула Всеславу ковшик киселя и пирог, не съеденный на рыбалке.
Потом мать отодвинула на окнах ставни, и изба осветилась. Золотой
солнечный поток вмиг растворился в тепле.
- Потом нащипай лучины! - услышал мальчик, но лишь устало шевельнул
веками, засыпая.
...Жизнь, почти вся жизнь прошла с того дня, однако седой волхв до
мелочей помнил его. Далекие ночь, утро и вечер негасимой горячей искрой
навечно жили в памяти.
Старый Всеслав открыл глаза; все то же солнце, как и в детстве,
разливало мягкое тепло по земле и лесу. Прогревшаяся Клязьма сверкала,
уплывая вдаль.
А память снова понесла волхва в прошлое...
...Он увидел себя сидящим на нижней ступеньке крыльца. Колотушкой
Всеслав вбивал в сухую чурку большой нож, и, хрустнув, отскакивала от
дерева тонкая лучина. Стучал секирой [секира - рабочий инструмент (топор -
боевое оружие)] работавший в овине отец, а вдалеке, за огородом,
поднималась над лесом Ярилина плешь, и белая прядь дыма тянулась оттуда к
синему небу. По берегу реки бродили смерды из веси, их белые сорочки
отчетливо виднелись среди зеленой весенней травы.
Вечером, после еды, мальчик задремал за столом, но мать растолкала
его, отправила вместе с отцом в баню. Они занесли туда дров, и Всеслав
пошел в избу за огнем. Прикрыв ладонью горящую лучину, мальчик шагнул на
крыльцо и поразился: совсем недолго пробыл он в избе, а тут, на дворе, уже
стемнело. Солнце закатилось за лес, и там теперь полыхала лишь широкая
красная окраина неба.
Осторожно и медленно ступая вдоль плетня, Всеслав понес огонь к бане.
Вокруг трещали кузнечики, из веси доносилось пение петухов и мычание
коров.
Отец и мать ждали его, сидя в потемках на лавке. Чан был доверху
наполнен водой, и еще два ушата с витыми из лозы ручками стояли возле
каменки. Сухие дрова быстро прогорели, печь раскалилась, и дым густо
заполнил баню. Мальчик приоткрыл дверь, над которой снаружи до самого
наката чернела на стене копоть.
Потом он разделся, а мать в это время, присев на корточки перед
полыхавшими в печи углями, громко заговорила.
- Батюшка ты, огонь, будь ты кроток, будь ты милостив. Как ты жарок и
пылок, как жгешь и палишь в чистом поле травы и муравы, чащи и трущобы, у
сырого дуба подземельные коренья, так же я молюся и корюся тебе, батюшка
огонь, жги и спали с меня, Парани, и с Ростислава и со Всеслава всяки
скорби и болезни, страхи и переполохи!
Едкий дым все сильнее щипал глаза, и мальчик пригнулся с лавки к
полу.
Потом, когда печь протопилась, они с отцом быстро помылись и, чистые,
свежие, вышли на жерди, уложенные полом перед дверью бани.
Прозрачная ночь опустилась на Липовую Гриву. Бесчисленные звезды
сверкали на небе, вокруг было тихо и спокойно. Лишь иногда что-то едва
слышно шуршало на крыше бани или кто-то осторожно крался в кустах малины.
Вдали грозно стоял черный лес, и река сворачивала в него, отражая на
повороте блестящий наверху Перунов Млечный Путь.
Из приоткрытой в баню двери доносился плеск воды, остатки поредевшего
мокрого дыма нехотя выплывали оттуда и исчезали во тьме.
