по-кабирски, и Но-дачи согласно сверкнул, плашмя опускаясь ему на плечо.
Куш-тэнгри вроде бы немного поутих, но увидел меня и снова воспылал
праведным гневом.
- Ты только посмотри, великий Асмохат-та, чему твой человек, которого
глупые шулмусы зовут Асахиро-эцэгэ, ориджитов учит! - обратился он ко мне.
Я посмотрел. Асахиро показал. Шулмусы старались вовсю, стараясь не
ударить в грязь лицом перед Асмохат-та, и у них более-менее получалось;
для первого раза даже более, чем менее. Ноги они со временем напрягать
перестанут, а то, что грудь на вдохе не выпячивают - это Асахиро молодец,
быстро сумел...
- Правильно учит, - одобрил я. - Не знаю, как шаманов учат, а у нас -
так... Кстати, о шаманах. Куш-тэнгри, скажи на милость, а где остальные
служители Безликого? Что-то я здесь, кроме тебя, ни одного не видел!
- Ушли, - лаконично ответил Куш-тэнгри. - Ты приехал, они узнали и
ушли.
- Это как же понимать?! - грозно вопросил я, косясь на притихших
шулмусов. - Они что, не хотят встречаться с Асмохат-та?!
- Не хотят, - гнев мой не больно-то испугал Неправильного Шамана. -
Выбирать не хотят. Встреть они вас, пришлось бы им выбирать: Джамуха или
Асмохат-та. Вот они и решили выждать.
- А ты? Что ж ты не выждал?
- Я - Неправильный Шаман. Я не хочу ждать. Я хочу знать. И еще я хочу
увидеть будущее. Будущее Шулмы - моей родины.
- А раньше ты его не видел?
- Видел. И другие шаманы видели. Объединение племен видели, поход на
мягкоруких видели, горящие шатры из камня, добычу, рабов видели... Потом
гурхан Джамуха мне руку своим мечом разрезал. С тех пор я ничего не вижу.
У отдельных людей - вижу. У всей Шулмы - не вижу. Ни добычи, ни рабов, ни
побед. Другие видят, а я - нет. Я вижу чешуйчатую руку, простертую над
Шулмой. И в день твоего прибытия, Асмохат-та, она сжалась в кулак.
Я вспомнил свой сон, где железная рука нависала над миром в колыбели.
Может быть, это и значит - видеть будущее?
Нет.
Это оказалось совсем не так.
И не похоже на сон.
...Я видел Шулму как бы с высоты птичьего полета. Нет, выше, много
выше. Желто-зеленая степь, рассеченная голубыми клинками рек, на
юго-востоке ограниченная Кулханом, на юго-западе упирающаяся в горы - и
всю Шулму затягивала неясная дымка, в просветы которой я иногда видел
копошащиеся орды муравьев, снующих по своим муравьиным делам.
И я чувствовал себя богом.
А степь все мерцала, и вереницы деловитых насекомых все текли в
какое-то одно, известное им место, и я понимал - вот она, ставка гурхана
Джамухи Восьмирукого, вот он, зародыш кровавого похода во имя истины
Батин!
Дымка, скрывавшая Шулму, затрепетала, клубясь розоватыми облачками,
превращаясь в зыбкое светло-багряное марево, и меня словно плетью
хлестнуло - такую ярость, такую злобу и страх сотен тысяч людей источал
этот странный туман, эта кровавая пелена, так часто застилавшая глаза
воинов Шулмы!
Я видел огонь Масуда!
И я чувствовал себя богом.
Ликующим Желтым Мо.
Земля в багровом тумане метнулась в сторону, я на миг зажмурился, а
когда открыл глаза - подо мной был Круг священного водоема, свободный от
испарений душ человеческих, напоенных злобой, вскормленных расчетливой
яростью воинского ремесла, растлеваемых умелой хитростью
Джамухи-батинита... и робкие змеи красной пелены, заползавшие в этот круг,
светлели и растворялись, впитанные нами; растворялись, перерождаясь,
возвращаясь в мир спокойной уверенностью... зыбкие змеи Шулмы, шипя,
умирали в круге Кабира, давая жизнь новому, неизведанному... и огонь
Масуда противоестественным образом сливался с водой Мунира, ярость - с
радостью, ремесло - с искусством...
И вот Круг священного водоема по-прежнему чист и незамутнен, но на
границе с ним все уплотняется, сгущается, накатывается гневный вал цвета
дымящейся крови, грозя захлестнуть Круг приливом древней истины, приливом
Сокровенной Тайны, и я падаю, падаю, падаю...
И я, вопреки всему, чувствовал себя богом.
Падшим богом.
Даже разбившись и перестав существовать.
Я вытираю рукавом слезящиеся глаза.
Мы с Куш-тэнгри долго смотрим друг на друга, не снимая рук с
Единорога.
Единорог тоже молчит - он видел. Как и мы.
Молчит Обломок у меня за поясом - хотя я не знаю, что он видел и
видел ли он хоть что-нибудь.
- Он в ярости, - тихо выговорил наконец шаман. - Я ощущал ярость.
Я кивнул. Я знал, кто - он.
- И он в страхе. Я ощущал страх.
Я еще раз кивнул.
- Джамуха скоро решится. Ты стоишь между ним и мягкорукими. И Джамуха
пойдет на нас.
Я выделил для себя слово "нас". Значит, Неправильный Шаман уже сделал
свой выбор.
- Спасибо, Куш-тэнгри.
- За что?
- За нас.
Шаман понимающе кивает и улыбается одними уголками губ.
- Ну что, Асмохат-та, - спрашивает он, - будем смотреть будущее? Твое
будущее?
Я непонимающе гляжу на него.
- Это было не будущее, - объясняет шаман. - Раз было, значит, не
будущее. Это - настоящее. Это - зародыш будущего. Будем смотреть дальше?
- Да, - отвечаю Я-Единорог.
И вновь окунаюсь в омут черных глаз.
...две стены воинов. Одна - впереди меня, другая - за мной. И ярость
дышит мне в затылок; и ярость смотрит мне в лицо.
В двух шагах от меня - он. Джамуха Восьмирукий. Джамуха-батинит. В
чьей руке шипит, полосуя воздух, короткая Чинкуэда, Змея Шэн.
Вот он - Джамуха.
И я не вижу его лица.
Я вижу островерхий кожаный шлем с металлическими пластинами; вижу
легкий панцирь, но не настолько легкий, чтобы не ощутить дрожь Единорога,
сомневающегося - пробьет ли он эту защиту или не стоит рисковать, работая
наверняка; вижу шаровары черного шелка (не кабирской ли работы?), вижу
мягкие сапоги с острыми носами, вижу...
Лица - не вижу.
И вижу косой рубящий удар, и радуюсь тому, что я его вижу, потому что
Джамуха не сможет, никогда не сможет успеть увидеть, как лезвие Единорога
на треть погружается в горло гурхана степей...
- ...Нет!
Я в шатре.
Я беззвучно кричу.
И слышу крик Единорога.
- Нет! Не хочу! - кричим мы.
- Но ведь ты одержал победу, - искренне удивляется Куш-тэнгри. - Ты
убил его.
- Я не хочу убивать его.
И я требовательно смотрю в глаза шаману.
- Будущее не в нашей власти, Асмохат-та.
- Я не хочу убивать его.
Шаман пожимает плечами и берется за клинок Единорога.
...Я не помню, сколько раз погружался в выхваченное из ненаступившего
времени непроисходившее мгновение. Менялся рисунок боя, иногда первый удар
наносил я, стремясь выбить Чинкуэду, Змею Шэн, из руки Джамухи; иногда я
тянул время, пытаясь победить, не убивая. Но каждый раз все кончалось
одинаково: косой взмах Чинкуэды и лезвие Единорога, на треть вонзающееся в
горло гурхана.
- Нет!..
Я устало вытер пот со лба, вернул вздрагивающего Единорога в ножны и
откинулся назад.
- Я удивлен, что ты смог хотя бы это, - замечает Куш-тэнгри.
- Что - это?
- Ты по-разному сражался. Хотя исход не менялся, да и не мог
измениться.
- Мог, - упрямо говорю Я-Единорог. - Мог. Это я не смог изменить его.
Но - смогу.
- Может быть, может быть, - как прежде, задумчиво бормочет
Неправильный Шаман. После встречи с тобой я уже ни в чем до конца не
уверен. А это плохо. Шаман должен быть уверен. Иначе он - плохой шаман.
- Послушай, Куш-тэнгри, а что видел ты?
- То же, что и ты.
- Но я-то видел себя! Значит, и ты должен был видеть себя!
- Нет. Я себя не видел.
- Почему?
- Наверное, я умру до того, - равнодушно отвечает Куш-тэнгри,
Неправильный Шаман.
И тогда я вновь обнажил Единорога, и Блистающий вновь потянулся
острием к Шаману.
- Я устал, - сказал Куш-тэнгри.
Единорог не дрогнул.
Мы тоже устали.
Но нам нужно было вернуться к истоку; нам был необходим день
сегодняшний и день завтрашний, но не день Шулмы.
Шаман как-то странно покосился на Единорога, словно видел его
впервые, и взялся за клинок.
Рука его дрожала.
...я летел, летел высоко в небе, как птица, быстрей любой птицы.
Закончился Кулхан, промелькнул подо мной Мэйлань, вот змеится Фаррский
тракт, вот на горизонте вырастают очертания Кабира...
И я падаю, падаю, падаю, сбитый, как птица, влет; я падаю, сердце мое
обрывается в звенящую пустоту, и я знаю, что не ошибся, что видел то, что
видел, то, что опалило душу мою...
Над Кабиром медленно сгущалось кроваво-красное марево.
Огонь Масуда.
25
Неделю после этого я не хотел ни о чем думать. Словно в моей душе
остался саднящий ожог, прикосновение к которому любой, даже самой
незначительной мысли причиняло невыносимую боль.
И в конце трудного, тернистого пути всякого рассуждения было одно и
то же: странник-мысль упирался в дверь горящего дома, из окон этого дома
вырывались жадные языки Масудова огня, а на пороге стоял Джамуха-батинит,
безликий гурхан, и горло его было открыто для меча.
Я не хотел думать. Ни о чем. И, как очертя голову бросаются в
пропасть, ринулся в единственное дело, которое умел делать; дело,
способное поглотить меня целиком и отучить думать.
Хотя бы на время.
Я мучил собственное тело, заставляя его в доспехе делать то, чего
раньше не мог как следует сделать и без доспеха; я пытался дойти до
изнеможения, а изнеможение убегало от меня, и тело мое радовалось
возвращению на круги свои, радовалось и не хотело уставать, соглашаясь с
любыми, самыми взбалмошными приказами и выполняя их безукоризненно и
мгновенно, как отлично вышколенный слуга. Я требовал от Единорога с
Обломком невозможного, и они отвечали мне тем же, пока невозможное не
становилось возможным, мы были пьяны друг другом, и беспощадны друг к
другу; и мы были одним целым.
А ночами, в короткие часы отдыха, меня спасала Чин.
Я Беседовал со всеми, изматывая тех, кого мог измотать, заставляя
Фальгрима, ан-Танью и Асахиро часами работать на турнирных скоростях; они
менялись, Гвениля сменял Сай и Заррахид, их обоих - Но-дачи, а мы с
Единорогом и Дзю все кружили по утоптанной площадке, как пятнистый чауш по
клетке, и я чувствовал неистовое биение крови в железной руке.
Дважды я вызывал в круг сразу Асахиро и Коса; дважды Единорог с
Обломком противостояли троим - Саю, эстоку и Но-дачи, но ни разу я не звал
к себе Фальгрима и Коса.
Я хотел не думать. Но я не был глупцом.
Гвениль и Заррахид при поддержке Сая в ближней Беседе - нет, не
родились еще те Блистающие, которые могли бы остановить их, будучи в руках
у одного человека!
Я не думал. Я не думал, что все, что я делаю, возможно, лишь
укорачивает Путь Меча к горлу Джамухи, делает этот Путь прямей и
неотвратимей... я даже не думал о том, что пытаюсь гасить Масудов огонь в
самом себе, что горящий дом - это я...
Во имя Восьмого ада Хракуташа, я не думал об этом!
Один раз я поехал с шулмусами, Эмрахом, Фаризой и тремя батинитами на
охоту. Полдня я дергался, озираясь по сторонам; полдня в каждом стаде
джейранов мне мерещились всадники Джамухи, меня раздражала беспечность
спутников и их вера во всемогущество Асмохат-та; и я был безмерно
счастлив, вернувшись без приключений к священному водоему.
И пошел Беседовать с Диомедом и Махайрой.
А тех в лагере не оказалось.
Еще не оказалось Фальгрима с Гвенилем, Кулая, Тохтара, а также дюжины
остававшихся шулмусов.
