Она поднесла палец к губам.
- Там было так грязно, в тех подземельях. Я испачкала платье. Должно
быть, в навозе. Мне было просто необходимо его поменять. К счастью, мне
повстречался один старый распутник из Верхних Этажей, как это здесь
называется. Я приняла приглашение его провести вечерок tete-a-tete. Мы
неплохо откушали, выпили замечательного вина, а потом я его тюкнула по
голове, забрала кое-что из одежды и портмоне, одолжила его карету и
оставила его связанным. Представляю себе, как обрадуется его супруга, найдя
муженька своего в таком виде! Она отправилась навестить родственников в
Малом Граде. Должна завтра вернуться. Вы случайно не знаете, сколько сейчас
времени, фон Бек?
- Надо было забрать у покровителя своего и часы.
- У него их не было. Похоже, в Нижнем Граде вообще мало кто носит часы.
Вы без труда добрались сюда, да?
- Без труда, после беседы моей с Люцифером.
Она рассмеялась, и я, признаюсь, получил немалое удовольствие, поведав ей
о последних своих приключениях.
Рассказ я завершил потайной демонстрацией рукояти нового своего меча. Все
это явно произвело на нее впечатление, и мне даже показалось, что во
взгляде ее появилось нечто похожее на восхищение. Никогда в жизни,
наверное, не был я до такой степени счастлив. Либусса моя пребывала в самом
прекрасном расположении духа. Пока мы ели поданный ужин, она с неприкрытым
сладострастием рассуждала об изысканных наслаждениях, которые-не пройдет и
полутора часов-нам предстоит испытать. Я не стал ей напоминать о ее
давешнем замечании насчет того, что нам надлежит сохранять целомудрие. Я
витал в радужных облаках.
- Мы пока что останемся здесь,-сказала она,-но как только мы завладеем
Граалем, так сразу же отбываем. Нам предстоит начать заново...
- Грааля здесь нет, Либусса.
Замечание мое явно ее позабавило. Она отодвинула свою тарелку.
- Конечно, он здесь.
- И Рыжий О'Дауд сие подтвердил?-спросил я.
- Он ничего не знает, этот добросердечный простак.
- Будь у него Грааль, он был знал. Он мне сказала, что у него нет никаких
волшебных предметов, наделенных сверхъестественной силой. Я ему верю.
- Он может думать, что у него нет Грааля, но он ошибается!
- Либусса, откуда ты знаешь?
- Он просто не может быть где-то еще.
Не желая вступать с нею в спор и тем самым создать угрозу заманчивым
перспективам на эту ночь, я промолчал. Мне оставалось только надеяться на
то, что завтра утром, когда она не найдет никакого Грааля, она согласится
вернуться со мною к князю Мирославу, отказавшись от поисков этих, которые
уже погубили рассудок Монсорбье и Клостергейма.
Вскоре после ужина мы сообщили хозяину нашему о том, что мы так
подружились за этот вечер, что хотели бы разделить одну комнату на двоих,
дабы продолжить там интересную нашу беседу, и поднялись наверх. Комната
оказалась просторной и чистой. Сквозь большое окно струился бледный свет
майренбургских звезд. Отсюда они почему-то казались яснее и ярче. Я
загляделся на эти громадные древние солнца, завороженный их разноцветною
дымкой. Я бы, наверное, стоял у окна и смотрел еще долго, если бы Либусса
не обняла меня за плечи и не развернула лицом к себе. Она нежно коснулась
губами моих губ-приглашение к еще одному долгому празднеству плоти.
Я был любовником ей. Ее сыном. Женою ее и братом. Колонны Коринфа
крошились и падали, рассыпаясь пылью. Долгие ветры разъедали руины Афин и
Миноса. Крыши и стены обрушились в море. Твердыни разума подвергались
жестокой осаде. Меркурий зашелся пронзительным воплем,- лицо его горело,
тело его извивалось и корчилось в муках,-притяжение солнце тянуло его к
себе, пока он не упал в огонь, и огонь этот не поглотил его. Ио утонула в
кипучих водах. Европа разрублена на гниющие куски. Боги бледнеют и блекнут,
отступая во тьму, кто-молча, кто-с криком в агонии смерти. А Тезей
усмехается в кровожадном презрении. Он верит, что он один сверг могучих
богов. Тезей-убийца чудовищ, изменник женщинам.
Все это пьянит меня, погружая в сладостное забытье. Если это-лишь сон, то
сон сей приятней и ярче любой реальности.
Я бы спал вечно, лишь бы быть там, в живом этом сне, лишь бы не
возвращаться в мир несправедливости и боли, из которого только что
вырвался. У меня уже нету пола, и нету его у Либуссы. Границы все стерты.
Нет мужского и женского, есть единство двух качеств. Теперь мы-один пол,
одно существо.
Мы отыскали дорогу к истинной6 взаимной гармонии.
Если и вправду Грааль есть Гармония, выходит, я все же обрел его в этой
таверне в самом центре мира, где пересекаются все измерения множественного
универсума (мультиверсума-как его называет Либусса), в городе под названием
Амалорм, в темной яме, где нету Времени. Амалорм заключал в себе все
города, а все города были суммой амбиций всего человечества, его мудрости и
ошибок. Амалорм, шептала Либусса, нельзя уничтожить; даже если последний
камень его обратиться в пыль, город этот пребудет всегда. Амалорм не может
погибнуть. И скоро уже, когда совершится согласие Светил, мы тоже станем
бессмертны. Мы станем бессмертны, фон Бек. Ты и я. И станем едины навечно.
Я закричал, где-то там, за пределами Времени, когда ее губы и пальцы
коснулись тела моего-инструмента великой музыки. Я горел. Я сгорал в огне.
Я был Меркурием. Я был Ио. Я был самим Зевсом, умирающим в пламени, что
поглотило Олимп, и все же смеющимся над недоумием тех, кто позволял ему
править собою так долго. Она умаслила тело мое. О Люцифер, она умаслила
тело мое восхитительным бальзамом, источающим аромат красоты. Мы были с ней
миллионом теней и оттенков, разноцветными, ограненными тысячью
граней,-миллионом мужчин и женщин, погруженных в могучий поток
мультиверсума, что катился сквозь животворящее изобилие, по густо
заселенным пространствам, по безвременью, что было всеми временами, по
бесконечности, что была мультиверсумом. Она умаслила тело мое
восхитительными бальзамами. Она умаслила тело свое. И мы неслись, точно
ведьмы и колдуны в безумном полете готического былого. Мы летели навстречу
ночи под Осенними Звездами, и смех наш рассыпался над миром. О Либусса,
тигель древней огненной крови, наследница тысячи мук, прошу тебя, умоляю,
только бы нам не пришлось познать муки снова. Мы летели над миром в
божественном и безумном полете. Родится ли Дафнис опять?
Вот Ахиллес, представший пред Ликомедом; Симплициссимус, избавленный от
скорбей и печалей. Пусть-думал ее-ее предсказание сбудется, дабы увидели
мы, как настанет конец мушкетам и пикам, знаменам и барабанам, конец
разорению, из-за которого пролилось столько крови. И кровь превращается в
яд и разливается по пространству, отравляя сами корни Древа. Пусть Древо
спасется! Торквемада, противник полета, записал это в Гексамероне своем.
Пусть называют парение наше, как им угодно. Пусть называют его Ведьминским
Галопом и предрекают нам адовы муки, но я знал-в том нет греха. Мы обретем
очищение и станем едины. Я шел по залам библиотек, где вековые пергаменты
ждали того, кто поймет содержимое их.
Но понимание достигается опытом. Мы летели уже за пределами мира. А
разъяренный зверь с горящими очами и пурпурными клыками бил булавою своей
по Земле, обезумев от разочарованности. Гермафродит украл его силу и
развеял ее по ветрам царства забвения. Дабы она не досталась уже никому!
Дабы досталась всем! Она-внутри нас, она есть спасение наше. Мы обрели
свою полноту.
И все же, сквозь торжествующее диво расплавленной меди, и огненного
золота, и серебра, льющегося словно ртуть, пробивается темное искушение,
алчный Зверь, что таится еще в Лабиринте. Зверь, который грозит, когда
уверен в своем могуществе, который спасается бегством и скрывается в темных
ходах Лабиринта, когда силе его брошен достойный вызов-так что даже однажды
сочли мы, что изгнали его навсегда,- зверь, способный уничтожить все, что
для нас дорого, в тот момент, когда мы меньше всего ожидаем атаки. Я
попытался сказать Либуссе про Зверя, но она не стала меня слушать. Нам надо
поостеречься, сказал я ей. Мы не можем позволить себе умереть. Она
рассмеялась. Фон Бек, мы станем неуязвимы, неприкосновенны, незыблемы. Мы
станем всеведущи! На что я ответил: Но не всесильны.
О да, и всесильны тоже...
Я сказал ей, что не хочу такой силы. Она улыбнулась и провела нежной
рукою мне по волосам. Мы видели с ней один сон. Мы разделили единою грезу.
Мы стали одним существом. Мы неспешно прошли по вечности. То было время
нашего полета в сияющей наготе,-горя, точно солнце,- сквозь тьму, по
туманному небу, где древние звезды сошлись умирать. Дедал помог Тезею, но
сам потом оказался пленником Лабиринта, который воздвиг как узилище для
Минотавра. И тогда изобрел он крылья, и вырвался вместе с сыном своим
Икаром из сумрачной тюрьмы, и на крыльях достиг он Сицилии. Икар же погиб.
Преследуя гения, Минос был умерщвлен дочерьми царя Кокала. Мне было уже все
равно, как высоко поднимались мы к звездам, я только хотел, чтобы она
перестала мне говорить о будущем, ибо боялся ее предречений. Мы скользили
по направлению к гигантской башне-белой башне, вырезанной из бедренной
кости некоего исполина. Костяная Башня, сказала Либусса. Мы проскользнули в
одно из высоких окон-излом в бледной текстуре кости-и нашему взору
предстали все цари и царицы, императрицы и императоры, даже богини и боги,
обитавшие когда-либо в земной истории, все собравшиеся в одном месте. То
был Великий Бал, и пары кружились по широкому круглому залу. Они танцевали
натянуто и неспешно, напряженные под грузом ответственности и неизбывных
стремлений своих воплотить волю свою и мечтания в мире.
Музыка доносилась как будто издалека-глухая и сдержанная,-быть может,
звук издавала сама Костяная Башня.
Они танцевали. Мне не хотелось присоединиться к ним. Оторвавшись от меня,
Либусса опустилась на пол бальной залы. Я закричал, умоляя ее вернуться
ко мне. Мне не хотелось
вливаться в этот ужасающий минуэт.
Может быть, я находился теперь под воздействием некоего дурманящего
снадобья? Я метался в бреду вожделения и чудовищных образов. Все смешалось.
Либусса-Люций, герцог-герцогиня, последняя из рода замученных колдунов,
восходящего до Ариадны. Я напряженно вгляделся в ее суровую красоту.
Ариадна. Или, может быть, Минотавр? Не убил ли Тезей из банальной ревности?
Не сливались ли сын и дочь Миноса в кровосмесительном единении? Не смотря
на всю мою одержимость ею, у меня сохранилось еще ощущение, что в ней есть
какой-то глубинный изъян, нечто порочное, темное, сходное с нечистотой
Самого Люцифера, которую провозглашает Он. Я слышал рык Зверя. Удары его
булавы отдавались грохочущим эхом по Лабиринту. Эти темные коридоры были
мне незнакомы. Я шел без карты и компаса. У меня был только Меч Парацельса,
который в течении многих лет хранил Отца современной науки от гнева
мужей-рогоносцев и обманутых трактирщиков. Может быть, в каждом из нас есть
какой-то изъян? Без него мы были бы ангелами высших чинов. Или самим
Господом Богом.
Она танцевала одна, в Костяной Башне, среди горделивых фигур минуэта
могущественных монархов, кружилась в надменной толпе и улыбалась мне,
запрокинув голову. Она манила меня, звала.
Глупо было бы отказаться пойти за нею. Или-казалось, она говорила
безмолвно-у меня, может быть, не достанет мужества, верности, благородства?
Она подарила мне настоящую жизнь. Подарила мне больше, чем целый мир. Она
была моим Пигмалионом. Где же моя благодарность?
Мне так хотелось ее ублажить, присоединиться к ее самозабвенному танцу,
но я не мог этого сделать. Я протянул ей руку,-неохотно-она возвратилась ко
мне. Мы снова стали одним существом. Мы улетели из Костяной Башни. Мы
неслись над Майренбургом, и нас искушали манящие крики, доносившиеся с
земли. Мы опустились. И там, внизу, из дверей освещенного ярко борделя, нам
делали знаки мертвые шлюхи. Мертвые шлюхи шептали о некрофилических
наслаждениях. И снова Либусса помедлила, любопытство ее возобладало над
