(пульс, кожа, температура, мышцы, глаза, язык, рот, дыхание, желудок,
кишечник, моча)1. Ясно, что это функциональное различие между видимым и
декларируемым, а затем их связь в мифе аналитической геометрии не могли быть
сколько-нибудь эффективными в работе клинического мышления; подобное усилие
было значимо лишь для данных задачи и терминов, которые предполагалось
связать. Таблицы, составленные Пинелем, кажутся более простыми, на самом же
деле их концептуальная структура изощренней. То, что наносится на ось
ординат, как и у Фордайса, -- симптоматологические элементы, предъявляемые
болезнью восприятию. Но на оси абсцисс он отмечает знаковую
_____________
1 Fordyce, Essai d'm nouveau plan d'observations medicates
(Paris, 1811).
174
ценность, которую могут иметь эти симптомы: так в случае острой
лихорадки болезненная чувствительность в эпигастрии, мигрень, сильная жажда
считаются желудочными симптомами. Напротив, истощение, напряжение в брюшной
области имеют смысл адинамии. Наконец, боль в членах, сухой язык, учащенное
дыхание, пароксизмы, в особенности в вечернее время -- знаки одновременно
желудочное и адинамии'. Каждый видимый сегмент обретает, таким образом,
сигнификативное значение, а таблица -- функцию анализа в клиническом
познании. Но очевидно, что аналитическая структура не дается и не
раскрывается таблицей самой по себе. Она ей предшествует и корреляция между
каждым симптомом и его симптоматологической ценностью зафиксирована для всех
разом существенно a priori; за ее функцией, кажущейся аналитической,
таблица нужна лишь чтобы разместить видимое внутри уже данной концептуальной
конфигурации. Работа же устанавливает не связи, но чистое и простое
распределение того, что дано воспринимаемой протяженностью в заранее
определенном концептуальном пространстве. Она ничему не учит, она
всего-навсего позволяет опознавать.
3. Идеал исчерпывающего описания. Произвольный или тавтологичный
вид этих таблиц отклонял клиническое мышление к другой форме связи между
видимым и высказываемым. Связи, продолжающейся до полного описания, то есть
дважды верной: по отношению к своему объекту оно должно в результате
утратить лакуны, а в языке, где оно выражается, не должно допускать никаких
отклонений. Описательная строгость станет равнодействующей точности
высказывания и правильности наименования, тем, что по Пинелю "есть
ме-
_____________
1 Ph. Pinel, Medecine clinique, p. 78.
175
тод, которому следуют нынче во всех других разделах естественной
истории"1. Так язык становится ответственным за две функции: своим значением
точности он устанавливает корреляцию между каждым сектором видимого и
элементом высказываемого, соответствующего ему наиболее верным образом. Но
этот высказываемый элемент внутри своей роли описания запускает в действие
функцию называния, которая своей артикуляцией в стабильном и фиксированном
словаре позволяет произвести сравнение, обобщение и размещение внутри
множества. Благодаря этой двойной функции работа описания обеспечивает
"мудрую осторожность, чтобы подняться к обобщенному восприятию, не
представляя реальность в абстрактных терминах" и "простое, упорядоченное
распределение, неизменно основанное на отношениях структур или органических
функций частей"2.
Именно в этом исчерпывающем и окончательном переходе от полноты
видимого к структуре совокупности высказываемого наконец
завершается сигнификативный анализ воспринимаемого, который наивная
геометрическая архитектура таблицы не могла обеспечить. Именно описание, или
скорее скрытая работа языка в описании, допускает трансформацию симптома в
знак, переход от больного к болезни, от индивидуального к концептуальному.
Именно там завязывается, благодаря спонтанным достоинствам описания, связь
между случайным полем патологических событий и педагогической областью, где
формулируется порядок их истины. Описывать -- значит следовать предписанию
проявлений, но это также -- следовать внятной очевидности их генеза; это
знать и видеть в одно и то же время, так как говоря о том, что видится, его
непроизвольно интегрируют в знание. Это также -- учиться видеть,
_________________
1 Ph. Pinel, Nosographie philisophique, Introd., p. III.
2 Ibid., p. III--IV.
176
поскольку это дает ключ к языку, удостоверяющему видимое. Качественный
язык, в котором Кондильяк и его последователи видели идеал научного знания,
не следовало искать, как это слишком поспешно делали некоторые врачи1, в
направлении языка исчислений, но в направлении языка, соразмерного2 сразу и
вещам, которые он описывает, и речи, в которой он их описывает. Необходимо,
таким образом, заменить мечту об арифметической структуре медицинского языка
поиском некоторой внутренней меры, обеспечивающей верность и неподвижность,
исходную, абсолютную открытость вещам и строгость в обдуманном использовании
семантических оттенков. "Искусство описывать факты есть высшее в медицине
искусство, все меркнет перед ним"3.
Поверх всех этих усилий клинической мысли определить свои методы и
научные нормы парит великий миф чистого Взгляда, который стал бы чистым
Языком: глаза, который бы заговорил. Он перенесся бы на совокупность
больничного поля, принимая и собирая каждое из отдельных событий,
происходящих в нем, и в той мере, в какой он увидел бы больше и лучше, он
создал бы речь, которая объявляет и обучает. Истина, которую события своим
повторением и совпадением обрисовывали бы, под этим взглядом и с его помощью
в том же самом порядке была бы сохранена в форме обучения для тех, кто не
умеет видеть и еще не видел этого говорящего взгляда слугой вещей и хозяином
истины.
Понятно, как после революционной мечты об абсолютно открытой науке и
практике вокруг этих тем мог восстановиться
_____________
1 Cf. supra, chap. VI.
2 В оригинале игра слов: mesure -- осторожный, соразмерный, мерный
(Примеч. перев.).
3 Amard, Association intellectuelle (Paris, 1821), t.I, p. 64.
177
некоторый медицинский эзотеризм: отныне видимое виделось лишь тогда,
когда был известен Язык; вещи давались тому, кто проник в закрытый мир слов;
если эти слова сообщались с вещами, то это происходило, когда они покорялись
правилу, свойственному их грамматике. Этот новый эзотеризм по своей
структуре, смыслу и применению отличался от того, что заставлял говорить на
латыни медиков Мольера: тогда речь шла только о том, чтобы не быть понятым и
сохранять на уровне доходов языка1 корпоративные привилегии профессии;
теперь же благодаря правильному употреблению синтаксиса и трудной
семантической непринужденности языка пытаются обрести операциональное
господство над вещами. Описание в клинической медицине дано не для того,
чтобы сделать скрытое или невидимое достижимым для тех, кто не имеет к ним
выхода, но чтобы разговорить то, на что весь мир смотрит, не видя, и чтобы
заставить его говорить только тем, кто посвящен в истинную речь. "Сколько бы
предписаний ни давалось по поводу столь деликатного предмета, он всегда
останется вне досягаемости толпы"2. Мы обнаруживаем там, на уровне
теоретических структур, эту тему посвящения, план которого уже содержится в
институциональной конфигурации этой же эпохи3:
мы находимся в самой сердцевине клинического опыта -- форма
проявления вещей в их истинности, форма посвящения в истину
вещей, всего того, что Буярд 40 лет спустя объявит банальностью очевидности:
"Медицинская клиника может рассматриваться либо как наука, либо как способ
обучения медицине"4.
________________________
1 В оригинале игра слов: recette -- рецепт, доход, выручка (Примеч.
перев.).
2 Amard, Association intellectuelle, I, p. 65.
3 Cf. supra, chap. V.
4 Boullard, Philosophic medicale (Paris, 1831), p. 224.
178
Взгляд, который слушает, и взгляд, который говорит: клинический опыт
представляет момент равновесия между высказыванием и зрелищем. Равновесия
непрочного, ибо оно покоится на великолепном постулате: что все
видимое может быть высказано, и что оно целиком видимо,
потому что полностью высказываемо. Но безостаточная обратимость
видимого в высказываемое остается в клинике скорее требованием и границей,
чем исходным принципом. Полная описываемость есть существующий и
удаленный горизонт, это куда больше мысленная мечта, чем основная
концептуальная структура.
Во всем этом есть простое историческое оправдание: логика Кондильяка,
служившая эпистемологической моделью клиники, не допускала науки, где
видимое и высказываемое рассматривались бы как полностью адекватные.
Философия Кондильяка была мало-помалу передвинута от исходного впечатления к
операциональной логике знаков, затем от этой логики -- к обоснованию знания,
которое было одновременно языком и вычислением: использованное на этих трех
уровнях, и каждый раз в различных смыслах; понятие элемента
обеспечивало на протяжении этого размышления двусмысленную непрерывность, но
без определенной и связной логической структуры. Кондильяк никогда не
выделял универсальной теории элемента -- будь это перцептивный,
лингвистический или исчисляемый элемент; он без конца колебался между двумя
логическими операциями: логикой генеза и логикой исчисления. Отсюда двойное
определение анализа: редуцировать сложные идеи "к простым идеям, из которых
они состоят, следовать развитию их порождения"1 и искать истину "с помощью
определенного варианта исчисления, то есть сочетая и
_________________
1 Condillac, Origine des connaissances humaines, p. 162.
179
разлагая понятия, чтобы сравнить их наиболее удачным образом в поисках
того, что имеется в виду"1.
Эта двусмысленность влияла на клинический метод, но последний
реализовывался, следуя концептуальному движению, которое абсолютно
противоположно эволюции Кондильяка, буквально меняя местами исходную и
конечную точки.
Он отступает от требования исчисления к примату порождения, т. е. после
поисков определения постулата эквивалентности видимого высказываемому с
помощью универсальной и строгой исчисляемости, он придает ему смысл
полной и исчерпывающей описываемости. Сущностная операция принадлежит
уже не порядку комбинаторики, но порядку синтаксической транскрипции. Об
этом движении, которое возобновляет в обратном смысле все мероприятие
Кондильяка, ничто не свидетельствует лучше, чем мысль Кабаниса при
сопоставлении с анализом Брюллея. Последний хочет "рассматривать
достоверность как полностью делимую на такие вероятности, которые
желательны"; "вероятность есть, таким образом, уровень, часть достоверности,
от которой она отличается, как часть отличается от целого"2; медицинская
достоверность, таким образом, должна достигаться сочетанием вероятностей.
После установления правил Брюллей объявляет, что он не пойдет далее в
присутствии более знаменитого врача, чтобы внести в этот сюжет знания,
которые он едва ли мог предоставить3. Весьма правдоподобно, что речь идет о
Кабанисе. Итак, в Медицинских революциях определенная форма науки
определяется не способом подсчета, но организацией, значение кото-
_______________
1 Ibid.,p. 110.
2 С.-А. Brolley, Essai sur l'art de conjecturer en medecine, p.
26--27.
3 Brulley, ibid.
180
рой главным образом заключается в выражении. Речь уже не идет о
