попрании невинных, насилии, грабеже, пытках и опустошении? Насилию подвергались
оба континента; оба континента были ограблены и лишены всего, что ценно -- самых
нужных вещей. Мне кажется, что никто не испытал большего унижения, чем
Монтесума; никого, кроме американских индейцев, не стирали так безжалостно с
лица земли; ни одна земля не подвергалась большему насилию, чем Калифорния,
изуродованная искателями золота. Кровь приливает к моим щекам, как подумаю о
наших предках -- наши руки по локоть в крови и преступлениях. И нет конца бойне
и мародерству -- вот что я открыл для себя, путешествуя по всей нашей стране.
Каждый человек вплоть до ближайшего друга -- потенциальный убийца. Притом совсем
не обязательно применять ружье, лассо или раскаленное железо -- есть куда более
изощренные, дьявольские способы мучить и убивать себе подобных. Для меня самым
мучительным было то, что слово пропадало прежде, чем оно покидало уста. Я был
научен горьким опытом .держать язык за зубами, сидеть тихо и даже улыбаться,
когда на самом деле слова клокотали у меня в горле. Я научился пожимать руки и
произносить слова приветствия всем этим невинным с виду извергам, что только и
ждали, когда я сяду, чтобы высосать из меня кровь.
И разве можно было, устроившись в гостиной за моим доисторическим столом,
употреблять этот кодовый язык
247
насилия и убийства? Я был один на этом полушарии жестокости, но не был один,
если вести речь обо всем человечестве. Я был одинок в мире вещей, освещенном
фосфоресцирующими всполохами злобы. Я был полон энергии, которую не имел права
употребить ни на что, кроме служения смерти и тщетности. Я не мог заявить о себе
в полный голос -- это привело бы меня на электрический стул или к смирительной
рубашке. Я был словно человек, проведший долгие годы в темнице: мне приходилось
осторожно и медленно нащупывать свой путь, чтобы не споткнуться. Мне пришлось
постепенно привыкать к издержкам свободы. Мне пришлось нарастить новый слой
кожи, который хранил бы меня от жгучего света небес.
Овариальный мир -- это продукт жизненного ритма. В минуту рождения ребенок
становится частью мира, в котором присутствует не только ритм жизни, но и ритм
смерти; неистовое желание жить, выжить любой ценой -- это не только результат
жизненных ритмов, присущих нам, но и ритмов смерти. Однако выжить любой ценой --
не просто необязательная посылка, а, если жизнь не желанна, то и ложная посылка.
Остаться в живых исходя из слепой потребности победить смерть -- само по себе
является средством посеять смерть. Каждый, кто не принял жизнь всецело, кто не
способствует возрастанию жизни, помогает наполнить мир смертью. Самый
незначительный жест способен выразить высший смысл жизни; слово, произнесенное
всем существом, может дать жизнь. Активность сама по себе не значит ничего:
часто она является знаком смерти. Обыкновенным давлением извне, силой окружения
и примера, самим настроением, порождающим активность, каждый может быть
превращен в часть чудовищной машины смерти, такой как, например, Америка. Что
знает о жизни, мире и действительности динамомашина? А что любое индивидуальное
американское динамо знает о мудрости и энергии, об изобильной и вечной жизни,
заключенной в оборванном нищем, что сидит под деревом и думает о своем? Что
такое энергия? Что такое жизнь? Достаточно прочитать тупую чепуху научных и
философских трактатов, чтобы понять, как мало, если вообще что-то, значит
мудрость сих энергичных американцев. Знаете, они повергали меня в отчаяние, эти
безумные лошадиной силы изверги; дабы нарушить их сумасшедший ритм, ритм смерти,
я был вынужден применить такую длину волны, которая по крайней мере
нейтрализовала ритм, установленный ими, пока я не нашел подходящего средства в
самом себе, Конечно, мне не нужен был этот гротесковый, громоздкий, старомодный
стол, который я поставил в гостиной; конеч-
248
но, я не нуждался в дюжине пустых стульев, размещенных полукругом у стола; мне
нужно было только свободное пространство, чтобы писать, и тринадцатый стул,
который извлек бы меня из зодиака, используемого ими, и поместил бы меня в
небесах вне их небес. Но когда человека довели почти до помешательства и когда
он к своему удивлению находит в себе силы сопротивляться -- мы склонны думать,
что такой человек поступает во многом как примитивное существо. Такой человек
способен стать не только упрямым и несгибаемым, но и суеверным, исповедником и
приверженцем магии. Такой человек стоит вне религии -- ведь он страдает как раз
из-за своей религиозности. Такой человек становится мономаньяком,
сосредоточившимся лишь на одной вещи, способной разрушить злые чары, напущенные
на него. Такой человек не знает, что такое сбросить бомбу, не знает, что такое
бунт; он хочет остановить противодействие, будь то противодействие инерционное
или преднамеренное. Этот человек, один из всех людей на земле, хочет, чтобы
действие стало проявлением жизни. И если в процессе осуществления своей вопиющей
потребности он начнет действовать вопреки прогрессу, станет асоциальной,
запинающейся и заикающейся личностью, если он проявит такую неприспособленность,
что не сумеет заработать себе на жизнь -- знайте, что этот человек нашел свою
дорогу назад, к утробе, к источнику жизни и что завтра он перестанет быть
презренным объектом насмешек, а будет человеком во всех своих правах, и никакие
силы мира ничего с ним не поделают.
Из сырой цифири, на которой он общается с древними людьми этого мира, сидя за
доисторическим столом, возникает новый язык, который пробивается сквозь мертвый
сегодняшний язык, будто радиоволны сквозь ураган. В этой длине волны магии не
больше, чем волшебства в утробе. Люди одиноки и лишены общения друг с другом,
потому что все их измышления говорят только о смерти. Смерть -- это автомат,
управляющий миром действий. Смерть молчалива, поскольку не имеет уст. Смерть
никогда ничего не выражала. Смерть тоже прекрасна -- после жизни. Только тот,
кто подобно мне открыл рот и произнес, только тот, кто сказал: "Да, да, да" и
вновь "Да!" может распахнуть свои объятия смерти и не знать страха. Смерть как
награда, да! Смерть как результат свершения, да! Смерть как венец и защита, да!
Но не смерть от века, изолирующая людей, заставляющая их чувствовать горечь,
страх и одиночество, придающая им бесполезную энергию, наполняющая их волей,
которая может кричать только одно: "Нет!" Первое слово, которое человек питает,
познав самого себя,
249
свой ритм, который есть ритм жизни -- это слово "Да!" Все, что он пишет после --
это "Да, да, да" -- "Да", повторенное тысячу миллионов раз. И нет такого динамо,
неважно, каких размеров -- пусть хоть динамо сотни миллионов мертвых душ --
которое способно противостоять одному человеку, говорящему "Да!"
Была война, и люди попали в мясорубку: миллион, два миллиона, пять миллионов,
десять миллионов, двадцать миллионов, наконец, сто миллионов, потом миллиард,
все -- мужчины, женщины, дети -- полегли до последнего. "Нет! -- кричали они, --
нет, они не пройдут!" И все же каждый проходил; каждый проходил свободно, и
неважно, что он кричал: "да" или "нет". И в самый разгар этого триумфального
проявления осмоса, разрушающего духовное, я сидел, водрузив ноги на большую
столешницу, пытаясь снестись с Зевсом, отцом Атланта, и с его потерянным
потомством, не ведая, что Аполлинер умер за день до перемирия в военном
госпитале, не ведая, что в своих "новых сочинениях" он написал эти незабываемые
строки:
Снисходительны будьте, когда захотите сравнить*
Нас, стремящихся всюду найти неизвестность,
С теми, кто был идеалом порядка.
Мы не ваши враги, нет!
Мы хотим исследовать край необъятный и полный загадок,
Где цветущая тайна откроется тем, кто захочет ею владеть.
Не ведая, что в этом же стихотворении он написал еще:
Снисхождение к нам! Мы ведем постоянно сраженье
На границах грядущего и беспредельного. О, снисхожденье
К нашим слабостям, нашим ошибкам, грехам!*
Я не ведал того, что о ту пору жили люди со странными именами: Блез Сандрар, Жак
Ваше, Луи Арагон, Тристан Тцара, Рене Кревель, Анри де Монтерлан, Андре Бретон,
Макс Эрнст, Георг Гросс*; не ведал того, что 14 июля 1916 года на Сааль Вааге, в
Цюрихе, был провозглашен первый манифест дадаистов -- "манифест господина
Антипирина"* -- и что в этом необычном документе было написано: "Дада -- это
жизнь без домашних тапочек и параллелей... суровая необходимость без дисциплины
и морали, и мы плюем на человечество". Не ведал того, что Манифест Дада 1918
года* содержал такие строки: "Я пишу манифест, и я ничего не хочу, тем не менее
я говорю об определенных
_________
* Перевод М. П. Кудинова.
250
вещах, я против манифестов в принципе, так же, как и против принципов... Я пишу
этот манифест, чтобы показать, как можно совместить противоположные действия в
едином свежем дыхании; я против действия; я за непрерывное противоречие, и еще
за подтверждение, я ни за, ни против, я ничего не разъясняю, потому что ненавижу
здравый смысл... Существует литература, которая не доходит до ненасытной массы.
Работа творца возникает из-за действительной потребности автора и предназначена
для него самого. Сознание высшего эготизма, где меркнут звезды... Каждая
страница должна разражаться глубокой серьезностью и весомостью, смерчем,
головокружением, новизной, вечным, захватывающей мистификацией, восторгом по
отношению к принципам или же искусством полиграфии. По одну сторону --
хромоногий убегающий мир, обрученный с колоколами инфернальных гамм, по другую
сторону -- новые существа..."
Тридцатью двумя годами позже я все еще говорю: Да! Да, господин Антипирин! Да,
господин Тристан Тцара! Да, господин Макс Эрнст Гебурт! Да! Господин Рене
Кревель, ныне вы мертвы, покончив жизнь самоубийством, да, мир сошел с ума, вы
были правы. Да, господин Блез Сандрар, вы были правы, убийственно правы. Не в
день ли перемирия вы выпустили вашу небольшую книжку -- J'ai tue*? Да,
"человечество, храни моих друзей..." Да, Жак Ваше, совершенно верно --
"Искусство должно быть в чем-то смешным и немного скучным". Да, мой дорогой
покойный Ваше, как вы были правы, и как забавно, и как скучно, и как
трогательно, и как нежно и правдиво: "Символам присуще быть символичными".
Повторите это из иного мира! Есть у вас там мегафон? Нашли ли вы все те руки и
ноги, что были оторваны на поле боя? Сумели ли вы приставить их на прежнее
место? Помните ли вы встречу с Андре Бретоном в Нанте в 1916 году? Празднуете ли
вы вместе день рождения истерии? Говорил ли он вам, Бретон, что существует
только чудесное и ничего, кроме чудесного, и что чудесное всегда является чудом,
а разве не чудо -- слышать это вновь, несмотря на то, что ваши уши уже не могут
слышать? Мне хочется, прежде чем двигаться дальше, привести здесь ваш скромный
портрет работы Эмиля Бувье -- специально для моих бруклинских друзей, которые не
признали меня тогда, но, может быть, узнают сейчас:
"...он был не совсем сумасшедшим и при случае мог объяснить свое поведение. Тем
не менее, его действия бы-
______
* Я убил (франц.).
251
ли столь же несообразными, что и самые эксцентричные выходки Жарри*. Например,
сразу же по выходе из госпиталя он нанялся портовым грузчиком и проводил свои
дни, разгружая угольные баржи на Луаре. С другой стороны, по вечерам он посещал
кинематограф и кафе, разодетый по последней моде. Гардероб его был весьма
разнообразен. Мало того, во время войны он иногда появлялся то в форме
лейтенанта гусар, то в форме английского офицера, то в костюме авиатора или
военврача. В гражданской жизни он, нимало не думая о том, что Бретон
представляется Андре Сальмоном*, свободно, спокойно и легко, без всякого
тщеславия приписал себе великолепные титулы и подвиги. Он никогда не говорил
"доброе утро", "добрый вечер" или "до свидания", не обращал внимания на письма,
кроме писем от матери, если приходилось просить у нее деньги. День ото дня он
переставал узнавать своих лучших друзей..."
Ребята, узнаете меня? Это же бруклинский парень, общающийся с красноволосыми
