вестей от Кармен. Ничего не было. Утром мы видим, идет
погонщик, сопровождая хорошо одетую женщину с зонтиком и
девочку, по-видимому ее служанку. Гарсия сказал:
- Вот два мула и две женщины, которых нам посылает
Николай-угодник; я предпочел бы четырех мулов; да ничего, я
устроюсь!
Он взял мушкетон и начал спускаться к дороге, прячась в
кустах. Мы с Данкайре шли за ним на некотором расстоянии.
Подойдя на выстрел, мы выскочили и закричали погонщику
остановиться. Женщина, завидя нас, вместо того чтобы
испугаться, - один наш костюм того стоил, - разражается
хохотом.
- Ах, эти лильипенди приняли меня за эраньи (57).
Это была Кармен, но так искусно переряженная, что я бы ее
не узнал, говори она на другом языке. Она спрыгнула с мула
и стала о чем-то тихо беседовать с Данкайре и Гарсией, потом
сказала мне:
- Канарейка, мы еще увидимся до того, как тебя повесят.
Я еду в Гибралтар по цыганским делам. Вы скоро обо мне
услышите.
Мы с ней расстались, причем она указала нам место, где мы
могли найти приют на несколько дней. Для нашей шайки эта
девушка была провидением. Вскоре она нам прислала немного
денег и еще более ценное сведение, а именно: в такой-то
день два английских милорда поедут из Гибралтара в Гренаду
по такой-то дороге Имеющий уши да слышит. У них было много
звонкие гиней. Гарсия хотел их убить, но мы с Данкайре
этому воспротивились. Мы отобрали у них только деньги и
часы, не считая рубашек, в которых весьма нуждались.
Сеньор, становишься мазуриком, сам того не замечая.
Красивая девушка сбивает вас с толку, из-за нее дерешься,
случается несчастье, приходится жить в горах, и не успеешь
опомниться, как из контрабандиста делаешься вором. Мы
решили, что после истории с милордами нам неуютно в
окрестностях Гибралтара, и углубились в сьерру де Ронда. Вы
мне говорили о Хосе-Марии; как раз там я с ним и
познакомился. В свои экспедиции он возил свою возлюбленную.
Это была красивая девушка, тихая, скромная, милая в
обращении; никогда ни одного дурного слова, и что за
преданность!.. В награду за это он очень ее мучил. Он
вечно волочился за девицами, обходился с нею дурно, а то
вдруг принимался ревновать. Раз он ударил ее ножом. И что
же? Она только еще больше его полюбила. Женщины так уж
созданы, в особенности андалузки. Эта гордилась своим
шрамом на руке и показывала его как лучшее украшение на
свете. И вдобавок ко всему Хосе-Мария был последний из
товарищей!.. В одну из наших с ним экспедиций он устроил
так, что ему достался весь барыш, а нам тумаки и хлопоты.
Но я продолжаю свой рассказ. О Кармен не было ни слуху, ни
духу. Данкайре сказал:
- Надо, чтобы кто-нибудь из нас съездил в Гибралтар
разузнать про нее; она, должно быть, что-нибудь приготовила.
Я бы поехал, да меня в Гибралтаре слишком хорошо знают.
Кривой сказал:
- Меня тоже знают, я там столько штук понастроил ракам
(58). А так как у меня всего один глаз, то меня легко
узнать.
- Так, значит, мне придется ехать? - сказал я, в
восторге от одной мысли увидеть Кармен. - Ну-с, так что же
я должен делать?
Те мне сказали:
- Постарайся пробраться морем или через Сан-Роке, как
тебе покажется удобнее, и, когда будешь в Гибралтаре, спроси
в порту, где живет шоколадница по имени Рольона (59); когда
ты ее разыщешь, она тебе расскажет, что там делается.
Было решено, что мы отправимся все трое в сьерру де
Гаусин, там я расстанусь со своими спутниками и явлюсь в
Гибралтар под видом торговца фруктами. В Ронде один
человек, у которого были с нами дела, раздобыл мне паспорт;
в Гаусине мне дали осла; я его навьючил апельсинами и дынями
и двинулся в путь. Когда я прибыл в Гибралтар, то
оказалось, что Рольону там знают, но что она или умерла, или
отправилась finibus terrae (60), и ее исчезновением,
по-моему, и объяснялось, почему мы потеряли связь с Кармен.
Я поставил осла в стойло, а сам, забрав апельсины, пошел
ходить по городу, как бы ими торгуя, главным же образом,
чтобы посмотреть, не встречу ли какое-нибудь знакомое лицо.
Там множество проходимцев со всех концов света, и это
настоящая Вавилонская башня, потому что там нельзя пройти
десяти шагов по улице, не услышав столько же языков. Мне
попадалось немало цыган, но я им не доверял; я их щупал, а
они меня. Нам было ясно, что мы жулики; но важно было
знать, одной ли мы шайки.
Проведя два дня в бесплодных скитаниях, я ничего не узнал
ни о Рольоне, ни о Кармен и уже собирался вернуться к
товарищам, предварительно кое-что закупив, как вдруг, идя по
улице, на закате, я слышу из окна женский голос, который
меня окликнул: "Апельсинщик!.." Я подымаю голову и вижу на
балконе Кармен, облокотившуюся рядом с каким-то офицером в
красном, с золотыми эполетами, завитыми волосами и осанкой
важного милорда. Она же, была одета роскошно: шаль на
плечах, золотой гребень, вся в шелку; и мошенница, как
всегда, хохотала до упаду. Англичанин на ломаном испанском
языке крикнул, чтобы я шел наверх, что сеньора хочет
апельсинов; а Кармен сказала мне по-баскски:
- Иди и не удивляйся ничему.
Действительно, с ней мне ничему не следовало удивляться.
Не знаю, причинила ли мне встреча с нею больше радости или
огорчения. Мне открыл дверь высокий лакей- англичанин, в
пудре, и проводил меня в великолепную гостиную. Кармен
сразу же заговорила со мной по-баскски:
- Ты ни слова не говоришь по-испански, ты со мной незнаком.
Потом, обращаясь к англичанину:
- Я же вам говорила, я с первого взгляда признала в нем
баска; вы услышите, что это за диковинный язык. Не правда
ли, какой у него глупый вид? Словно кошка, пойманная в
кладовке.
- А у тебя, - сказал я ей на своем языке, - вид наглой
мошенницы, и мне сильно хочется искромсать тебе лицо на
глазах у твоего дружка.
- У моего дружка! - отвечала она. - Скажи, это ты сам
додумался? И ты меня ревнуешь к этому болвану? Ты еще
глупее, чем был до наших вечеров на улице Кандилехо. Разве
ты не видишь, дурень ты этакий, что я сейчас занята
цыганскими делами и веду их самым блестящим образом? Этот
дом - мой, рачьи гинеи будут мои; я вожу его за кончик носа
и заведу в такое место, откуда ему уже не выбраться.
- А я, - сказал я ей, - если ты вздумаешь вести цыганские
дела таким манером, устрою так, что у тебя пропадет охота.
- Вот еще! Или ты мой ром, чтобы мной командовать?
Кривой это одобряет, а ты здесь при чем? Мало тебе того,
что ты единственный, который может себя назвать моим
минчорро? (61)
- Что он говорит? - спросил англичанин.
- Он говорит, что ему хочется пить и что он не отказался
бы от стаканчика, - отвечала Кармен.
И упала на диван, хохоча над своим переводом.
Сеньор, когда эта женщина смеялась, не было никакой
возможности говорить толком. Все с ней смеялись. Дылда
англичанин тоже расхохотался, как дурак, каким он и был, и
велел, чтобы мне принесли напиться.
Пока я пил:
- Видишь перстень у него на пальце? - сказала она. -
Если хочешь, я тебе его подарю.
Я отвечал:
- Я бы отдал палец, чтобы встретиться с твоим милордом в
горах и чтобы у каждого из нас в руках была макила.
Англичанин подхватил это слово и спросил:
- Макила? Что это значит?
- Макила, - отвечала Кармен, все так же смеясь, - это
апельсин. Не правда ли, какое смешное слово для апельсина?
Он говорит, что ему хотелось бы угостить вас макилой.
- Вот как? - сказал англичанин. - Ну, так приходи опять
завтра с макилами.
Пока мы разговаривали, вошел слуга и сказал, что обед
подан. Тогда англичанин встал, дал мне пиастр и предложил
Кармен руку, словно она не могла идти сама.
Кармен, смеясь по-прежнему, сказала мне:
- Мой милый, я не могу пригласить тебя к столу; но
завтра, как только ты услышишь, что бьют развод, приходи
сюда с апельсинами. Ты увидишь комнату, обставленную лучше,
чем на улице Кандилехо, и посмотришь, прежняя ли я
Карменсита. А потом мы поговорим о цыганских делах.
Я ничего не ответил, и до меня уже на улице донесся крик
англичанина: "Приходите завтра с макилами!" и хохот Кармен.
Я вышел, не зная, что мне делать, не спал ночь, а наутро
был так зол на эту изменницу, что решил уехать из
Гибралтара, не повидавшись с ней; но как только раздался
барабанный бой, все мое мужество меня покинуло; я взял свою
корзину с апельсинами и побежал к Кармен. Ее ставни были
приотворены, и я увидел ее большой черный глаз, который меня
высматривал. Пудреный лакей тотчас же провел меня к ней.
Кармен услала его с каким-то поручением и, как только мы
остались одни, разразилась своим крокодиловым хохотом и
бросилась мне на шею. Никогда еще я не видел ее такой
красивой. Разряженная, как мадонна, надушенная... шелковая
мебель, вышитые занавеси... ах!.. а я - вор вором.
- Минчорро, - говорила Кармен. - Мне хочется все здесь
поломать, поджечь дом и убежать в сьерру.
И нежности!.. И смехи!.. Она плясала, она рвала на себе
свои фалборки; никакая обезьяна не могла бы так скакать, так
кривляться и куролесить. Угомонившись, она мне сказала:
- Послушай, теперь дело цыганское. Я прошу его съездить
со мною в Ронду, где у меня сестра в монастыре... (Здесь
опять хохот.) Мы проезжаем местом, которое я тебе укажу. Вы
на него нападаете; грабите дочиста. Лучше всего было бы его
укокошить; но только, - продолжала она с дьявольской
улыбкой, которая у нее иногда бывала, и этой улыбке никому
не было охоты вторить, - знаешь ли, что следовало бы
сделать? Надо, чтобы Кривой выскочил первым. Вы держитесь
немного позади, рак бесстрашен и ловок; у него отличные
пистолеты... Понимаешь?
Она снова разразилась хохотом, от которого я вздрогнул.
- Нет, - сказал я ей, - я ненавижу Гарсию, но он мой
товарищ. Быть может, когда- нибудь я тебя от него избавлю,
но мы сведем счеты по обычаю моей страны. Я только случайно
цыган; а кое в чем я всегда останусь, как говорится, честным
наваррцем (62).
Она продолжала:
- Ты дурак, безмозглый человек, настоящий паильо. Ты как
карлик, который считает, что он высокий, когда ему удалось
далеко плюнуть (63). Ты меня не любишь, уходи.
Когда она мне говорила: "уходи", я не мог двинуться с
места. Я обещал ей уехать, вернуться к товарищам и
поджидать англичанина; со своей стороны, она мне обещала
быть нездоровой до тех пор, пока не поедет из Гибралтара в
Ронду. Я провел в Гибралтаре еще два дня. Она имела
смелость прийти ко мне переряженной в гостиницу. Я уехал; у
меня тоже был свой план. Я вернулся в условленное место,
зная, где и когда должны проехать англичанин с Кармен.
Данкайре и Гарсия меня уже ждали. Мы заночевали в лесу у
костра из сосновых шишек, который великолепно горел. Я
предложил Гарсии сыграть в карты. Он согласился. Когда мы
играли вторую партию, я ему сказал, что он плутует; он
расхохотался. Я швырнул ему карты в лицо. Он хотел
схватить мушкетон; я наступил на него ногой и сказал:
- Говорят, ты владеешь ножом, как лучший малагский хват;
хочешь попробовать со мной?
Данкайре пытался нас разнять. Я несколько раз ударил
Гарсию кулаком. Злость сделала его храбрым; он вынул нож, я
- свой. Мы сказали Данкайре посторониться и не мешать нам.
Он увидел, что нас не остановишь, и отошел. Гарсия уже
согнулся пополам, как кошка, готовая броситься на мышь. В
левую руку он взял шляпу, чтобы отражать, нож выставил
вперед. Это их андалузский прием. Я стал по- наваррски,
лицом к нему, левую руку кверху, левую ногу вперед, нож у
правого бедра. Я чувствовал себя сильнее великана. Он
кинулся на меня стрелой; я повернулся на левой ноге, и перед
ним оказалось пустое место; а я попал ему в горло, и нож
вошел так глубоко, что моя рука уперлась ему в подбородок.
Я с такой силой повернул клинок, что он сломался. Все было
кончено. Клинок вышибло из раны струею крови в руку
толщиной. Гарсия упал ничком на бревно.
- Что ты сделал? - сказал мне Данкайре.
- Послушай, - сказал я ему. - Вместе мы жить не могли.
Я люблю Кармен и хочу быть один. К тому же Гарсия был
мерзавец, и я не забыл, как он поступил с бедным Ремендадо.
