показаний, которые можно назвать исповедью.
-- Господин судья, господа присяжные! -- говорит Джеральд.
-- Я чрезвычайно признателен, что вы дали мне возможность
говорить; воспользовавшись этим правом, я не стану
злоупотреблять вашим вниманием. Прежде всего я должен сказать,
что, несмотря на ряд упомянутых здесь обстоятельств, которые
кажутся вам странными и даже необъяснимыми, мой рассказ будет
очень прост и поможет кое-что понять. Не все, что вы здесь
слышали, -- правда. Часть показаний лживы, как лжив и человек,
который их давал.
Обвиняемый пристально смотрит на Кассия Колхауна; тот весь
съежился от этого взгляда, как будто на него навели дуло
револьвера.
-- Я действительно встретился с мисс Пойндекстер. Эта
благородная девушка своим великодушным признанием дала и мне
возможность говорить здесь совершенно искренне, иначе я не
сказал бы всей правды. Прошу вас верить всему, что я буду
говорить. Верно также и то, что наше свидание было тайным и что
оно было прервано человеком, который уже не может рассказать
вам, что произошло дальше. Верно и то, что мы с ним
поссорились, или, вернее, он рассердился на меня. Но неверно,
что наша ссора потом возобновилась. И тот, кто клялся в том, не
посмел бы этого сказать, если бы я имел возможность ответить
ему так, как он того заслуживает.
Снова глаза обвиняемого устремляются на Колхауна, который
все еще прячется в толпе.
-- Наоборот,-- продолжает Джеральд,-- когда мы снова
встретились с Генри Пойндекстером, он извинился передо мной; у
меня же к нему были самые дружеские... я бы сказал -- нежные
чувства. Его нельзя было не любить. Простил ли я ему те
несколько слов, которые вырвались у него сгоряча? Мне кажется,
что вряд ли тут могут быть сомнения, -- я был от всей души
благодарен ему за это примирение...
-- Значит, было примирение? -- спрашивает судья,
воспользовавшись паузой в рассказе. -- Где оно произошло?
-- Ярдах в четырехстах от места, где было совершено
убийство.
Судья вскакивает. Вскакивают и присяжные. Зрители, которые
стояли и раньше, выражают свое изумление по-иному; никто еще не
упоминал о месте преступления и даже о том, что само
преступление было совершено.
-- Вы имеете в виду то место, где была лужа крови? --
недоуменно спрашивает судья.
-- Я имею в виду то место, где был убит Генри Пойндекстер.
Эти слова вызывают новую волну удивления среди зрителей --
слышатся перешептывание и негромкие восклицания. Громче других
раздается стон. Он вырывается из груди Вудли Пойндекстера,
который больше не может сомневаться в том, что у него нет сына.
До этого в сердце отца все еще теплилась надежда, что Генри,
может быть, еще жив, что он просто заболел или попал в плен к
индейцам. До этой минуты еще не было явных доказательств смерти
его сына, были лишь косвенные и не очень убедительные доводы.
Но теперь слова самого обвиняемого уничтожают эту надежду.
-- Значит, вы уверены, что Генри Пойндекстер мертв? --
спрашивает прокурор.
-- Совершенно уверен, -- отвечает обвиняемый. -- Если бы
вы видели то, что видел я, вы поняли бы, насколько бесполезен
ваш вопрос.
-- Значит, вы видели труп?
-- Я должен возразить против такого ведения допроса,--
вмешивается защитник.-- Это прямое нарушение процессуальных
норм.
-- У нас этого не допустили бы, -- добавляет ирландский
юрист.-- У нас прокурору не разрешили бы говорить до тех пор,
пока не наступит время для перекрестного допроса.
-- Таковы же законы и нашей страны, -- говорит судья,
строго глядя на нарушителя. -- Обвиняемый, вы можете продолжать
рассказ. Пока вы не кончите, вопросы вам имеет право задавать
только ваш защитник. Продолжайте. Говорите все, что считаете
нужным.
-- Я говорил о примирении, -- продолжает обвиняемый, -- и
сказал вам, где оно произошло. Я должен теперь объяснить,
почему оно произошло именно там. Вы уже знаете, как мы
расстались -- мисс Пойндекстер, ее брат и я. Оставив их, я
бросился вплавь через реку, отчасти потому, что был слишком
взволнован, чтобы задумываться над тем, как мне переправиться,
отчасти потому, что не хотел, чтобы стало известно, как я попал
в сад. У меня были для этого свои причины. Я пошел вверх по
реке -- к поселку. Ночь была очень теплой, это, наверно, многие
из вас помнят, и, пока я дошел до гостиницы, моя одежда почти
совсем высохла. Бар был еще открыт, и хозяин стоял за стойкой.
Кров этот не был для меня особенно гостеприимным, и я решил
тотчас же выехать на Аламо, чтобы воспользоваться прохладными
часами ночи. Я уже отослал своего слугу вперед, сам же
предполагал отправиться на следующее утро; но то, что произошло
в Каса-дель-Корво, заставило меня поторопиться с отъездом,
насколько это было возможно. Расплатившись с мистером
Обердофером, я уехал...
-- Откуда вы взяли деньги, которыми расплатились?.. --
спрашивает прокурор.
-- Я протестую! -- прерывает его защитник.
-- Вот так порядки! -- восклицает ирландский юрист,
вызывающе глядя на прокурора. -- Если бы это происходило в
нашем суде, с вами, пожалуй, поговорили бы иначе.
-- Тише, джентльмены! -- говорит судья повелительным
тоном.-- Пусть обвиняемый продолжает.
-- Я ехал медленно. Спешить мне было незачем. Спать мне не
хотелось, и было все равно, где провести ночь -- в прерии или
под крышей своего хакале. Я знал, что к рассвету доберусь до
Аламо, и это меня вполне устраивало. Поглощенный своими
мыслями, я не оглядывался назад -- по правде сказать, я и не
предполагал, что кто-нибудь едет за мной,-- пока не проехал
около полумили по лесу и не достиг дороги на Рио-Гранде. Тогда
я услышал доносившийся сзади топот копыт. Я только что проехал
поворот просеки, и увидеть всадника мне не удалось. Но я
слышал, что он приближается рысью. Я подумал, что у догонявшего
меня человека могут быть враждебные намерения, хотя это не
особенно меня беспокоило. Больше по привычке, выработанной
жизнью в прерии, по соседству с индейцами, я скрылся в чаще и
стал ждать, пока незнакомый всадник не подъедет ближе. Скоро он
появился. Можете представить мое удивление, когда вместо
незнакомца я увидел человека, с которым мы только недавно
поссорились! Когда я говорил о ссоре, я имею в виду не себя, а
его. Я не знаю, в каком настроении он был. Возможно, тогда его
удержало только присутствие сестры, а теперь он потребует от
меня удовлетворения за воображаемую обиду? Господа присяжные, я
не буду скрывать, что подумал именно это. Я решил, что не стану
прятаться, ибо совесть моя была чиста. Правда, я виделся с его
сестрой тайно, но в этом были виновны другие, а не я и не она.
Я любил ее всем сердцем, самой чистой и нежной любовью, как и
сейчас люблю...
Хотя карета Луизы Пойндекстер стоит за кругом зрителей,
девушка слышит каждое слово мустангера, а занавески задернуты
неплотно, и она видит его лицо. Несмотря на печаль, сжимающую
ее сердце, лицо девушки озаряется радостью, когда она слушает
откровенные признания мустангера. Это -- отзвук ее чувства. На
бледных щеках вспыхнул яркий румянец, но это румянец не стыда,
а гордого торжества.
Она не пытается скрывать этого. Наоборот, глядя на нее,
можно подумать, что она вот-вот выскочит из кареты, бросится к
человеку, которого судят за убийство ее брата, и с презрением
бросит вызов самым беспощадным обвинителям.
Тень грусти снова омрачает ее лицо, но печаль эта вызвана
не ревностью, -- Луиза слишком хорошо помнит слова,
подслушанные у постели больного. Можно ли в них сомневаться? Он
повторил их теперь, когда его сознание не помрачено, когда ему
грозит смерть, перед лицом которой не лгут.
Глава ХС. ВНЕЗАПНЫЙ ПЕРЕРЫВ В ЗАСЕДАНИИ
Последние слова мустангера, которые доставили такую
радость Луизе Пойндекстер, на большинство слушателей произвели
совсем иное впечатление.
Такова одна из слабостей человеческой натуры: мы
испытываем досаду, сталкиваясь с чужой любовью, особенно если
это всепоглощающая страсть.
Объяснить это нетрудно: мы знаем, что влюбленные совсем не
интересуются нами. Это старая история о самолюбии, уязвленном
безразличием.
Даже те, кто равнодушен к чарам прелестной креолки, не
могут побороть в себе зависть; те же, кто влюблен в нее не на
шутку, оскорблены до глубины души тем, что они называют "наглым
заявлением".
Если у обвиняемого нет других доказательств его
невиновности, он поступил бы благоразумнее, если бы промолчал.
Пока что своими показаниями он только подлил масла в огонь и
нажил себе новых недоброжелателей.
Снова ропот в толпе. И опять шумят сообщники Колхауна.
Снова кажется, что разбушевавшаяся толпа учинит самосуд
над Морисом Джеральдом, что его повесят, не выслушав до конца.
Но это только кажется. Майор бросает многозначительный
взгляд в сторону своего отряда. Судья властно требует:
-- Тише!
Шум стихает. Обвиняемый снова получает возможность
говорить.
Он продолжает свой рассказ:
-- Увидев, кто это, я выехал из чащи и остановил свою
лошадь. Было достаточно светло, и он сразу узнал меня. Вместо
неприятной встречи, которой я ожидал -- и думаю, что имел
достаточно оснований для этого, -- я был очень обрадован и
удивлен его приветливостью. Он дружески протянул мне руку и с
первых же слов попросил у меня прощения за свою несдержанность.
Нужно ли говорить, как горячо я пожал его руку! Я знал, что это
рука верного друга; больше того, я лелеял надежду, что наступит
день, когда она станет рукой брата. Я пожал ее тогда в
предпоследний раз. В последний раз я сделал это очень скоро,
когда мы пожелали друг другу спокойной ночи и расстались на
лесной тропинке, -- я не думал, что мы расстаемся навеки...
Господа присяжные! Я не стану отнимать у вас время пересказом
разговора, который произошел между нами, -- он не имеет
никакого отношения к этому судебному разбирательству. Мы
проехали некоторое расстояние рядом, а потом остановились под
деревом. Тут мы обменялись сигарами и выкурили их. И, чтобы
закрепить нашу дружбу, мы обменялись шляпами и плащами. С этим
обычаем я познакомился у команчей. Я отдал Генри Пойндекстеру
свое мексиканское сомбреро и полосатое серапе, а взамен я взял
его плащ и его панаму. После этого мы расстались -- он уехал, а
я остался. Я сам не понимаю, почему остался там... Скорее
всего, потому, что это место стало мне дорого -- ведь там
произошло примирение, которое было для меня такой радостной
неожиданностью. Мне уже не хотелось продолжать свой путь на
Аламо. Я был счастлив, и мне хорошо было под деревом. Соскочив
с лошади, я привязал ее, потом завернулся в плащ и, не снимая
шляпы, улегся на траве. Через несколько секунд я заснул. Редко
когда сон одолевал меня так быстро. Всего лишь полчаса назад
это было бы невозможно. Могу приписать это только чувству
приятного успокоения после всех пережитых горьких волнений. Но
спал я не очень крепко и недолго. Не прошло и двух минут, как
меня разбудил ружейный выстрел. Правда, я не был вполне уверен,
это могло мне показаться. Но поведение моей лошади доказывало
обратное. Она насторожила уши и захрапела, как будто стреляли в
нее. Я вскочил на ноги и стал прислушиваться.
Но так как больше ничего не было слышно и мустанг
успокоился, я решил, что мы оба ошиблись. Я подумал, что лошадь
почуяла близость бродившего в лесу зверя, а то, что показалось
мне выстрелом, был просто треск сучка в чаще или, быть может,
