в туалет (ну не обучен он был гадить под забором и в лифте).
Несколько раз грохнувшись на одних крутых
поворотах и побуксовав на других, козлик оказался у двери туалета.
Дверь была закрыта. Все могло бы сложиться
иначе, если бы козлик подождал. Но он ждать не мог - уж слишком приперло,
хоть затыкай пробкой. Козлик в нетерпении интенсивно постучался в
дверь рогами. В ответ за дверью раздалось громкое "*пук*" и
"*тррр*". И козлик со всей очевидностью понял, что у бабки те
же проблемы, и ближайшее время он в туалет не попадет.
Вот тут-то козлика и посетила простая и гениальная
мысль - добежать до ближайшего леса и засесть там в кустиках. О том, что
в лесу могут быть волки (бабушка, кстати, предупреждала), козлик
в тот момент ни грамма даже и не думал.
Быстрым галопом, достигая скорости вспугнутого
с насеста страуса, козлик доскакал до леса, вломился в кусты попышнее
и начал свое дело.
И вот тут-то он увидел такое, что закончил
свое дело за доли секунды. К нему с разных сторон приближалась тройка
волков. Пульс моментально подскочил до трехсот, а давление - до двухсот.
Если бы козлик не был таким пугливым и пересидел бы в кустах, все
бы обошлось. Вряд ли волки сунулись в кусты со столь специфичным
запахом. Но козлик взбрыкнул и выскочил из кустов прямо на
волков. Понятно, что убежать он уже не мог.
Тут бы козлику взять и нагадить, но было уже
нечем.
Серые волки собственно козлика есть не хотели,
а вот позабавиться - да. И они начали играть с козликом как кошка с мышкой,
мягко пихая его лапой, наскакивая и отскакивая. гладили его по серой
голове и катали по траве, причем делали это так неожиданно, что козлик
не понимал, что же происходит. Постепенно игра стала принимать эротический
оттенок. Неудивительно, что волки начали возбуждаться.
И не откладывая это дело в долгий ящик, пустили козлика по кругу,
похотливо его насилуя, а козлик отвечал им взаимностью. А потом волки
проделали это по второму разу.
Известно, что секс на природе возбуждает аппетит.
И волки воздали должное аппетиту, отведав прелестной молодой козлятины.
Результат - остались от козлика рожки да ножки._
Юрий Александров.
Сборник стихов==-
* * *
Земля хранит мой белый белый череп...
И мое темя - мира новый полюс.
Пусть волны трав бегут в просторном поле,
пусть плещут в окоем или струятся через.
Я вытянул случайный этот жребий.
Забудется точивший волю глад.
Внимательный и равнодушный взгляд
коснется стебля, что пророс меж ребер...
* * *
С тех пор, как приказал течь годам Он,
я жил не здесь и время делил не с вами я.
Был я счастливым одиноким Адамом
и имел право всему давать названия.
Дав небу имя "небо", а дереву имя "дерево",
я поворачивался спиною к самым опасным тварям,
ведь я выдумал слова "верю вам"
и не хотел выдумывать "враг коварен".
Я терялся в высоких прибрежных травах,
которые для вод тяжелого озера
стали жесткой правильною оправой.
Лишь жаль было, что не посещает осень рай.
Имя появилось у каждого,
кто населял леса, названные мною садами.
Мир пел мне в уши всякой букашкою,
жужжавшей ласково: "О, ветхий Адаме..."
ПЕЙЗАЖ 8
о эти листья и плоды
из звона и из воска
в потеках радужной воды
стволов и стен известка
и где-то где-то далеко
благословляя явь
цепочка воплей петухов
стремится вкривь и вплавь
упругих капель крупнозернь
в томлении и ил
в пруду разбуженном грозой
царит как крокодил
вновь будто пьяный поцелуй
отчетлив и несух
коснется чмок воды пруда
лягушек сытых брюх
и жизнь ознобом и песком
огромный рот набив
под взвизги сада и зевак
разделась у крапив
ЕЙ
(РЭП ДЛЯ БЕЛЫХ)
Я понимаю и чувствую многое из...
Я понимаю и чувствую многое вне...
Старый, изящный, забытый людьми эгоист
делает явную явь все явней и явней.
Запад парадов и подлость подъездов и дней.
Я завещаю Ей все, что еще напишу.
Видные виды на воду видней и видней.
Я не спешу, я еще никуда не спешу.
Я понимаю и чувствую многое о...
Я понимаю и чувствую многое за...
Я Ей поверил и верю на множество йот.
Я завещаю Ей мозг свой и эти глаза.
Дивная дива диванов дивней и дивней.
Желтая жидкость жутчает как в желобе желчь.
Я ощущаю Ее и себя ощущаю я в Ней.
Я обещаю Ей многое, многое сжечь.
Я понимаю и чувствую многое над...
Я понимаю и чувствую многое, но...
Тени скользящих под солнцем хламидо-монад
жизнь не лишают придуманных мною длиннот.
Запах народов, вокзалов, кочевий, дорог и стогов...
Город домов, что на месте опять не стоит.
Я понимаю и чувствую, но не готов
выйти из мрака и стать не собой вместо них.
ЛАМПА
Раскрытые книги истории свои начинали...
У меня была лампа без абажура.
Я предвкушал героические финалы.
Суть легко вылущивалась из словесных кожурок.
Я жег свою лампу ночами.
Я никуда не отлучался из комнаты.
Книжные истории кончались, едва начавшись.
В их финалах я не находил искомое.
Среди друзей жизнь желавших оцвечивать
я на время забывал накаленную нить мук.
Мы дружно гасили наши лампы и свечи.
Наши девушки любили вино и тьму.
Я примерял лампе разные абажуры.
Под ними она становилась тусклее.
Суть уже не вылущивалась из словесных кожурок.
Нечем было осколки событий склеить.
Далее интерес к лампе утратил я
Давних знакомых куда-то делись тела.
Последний абажур был тяжек как каска карателя
или взгляд политического деятеля.
Теперь вечер. Бархатна по столам пыль.
Пейзажи валятся в темень, у окна отдежурив.
Зажечь нечего. У меня больше нет лампы.
Остались только улыбки и абажуры.
* * *
В безоблачную пепельную ночь
луна, скупясь, пусть выделяет свет свой
ковчегу, Арарату, Ною, но
еще вернуться должен голубь с ветвью.
Все будет, все еще произойдет...
И твердью новой станет не земля,
а чистый вечный звонкий сизый лед.
На дне остались села и поля.
Под жирной тусклой красною чертой
на плоскости безумного покоя
я - патриарх. Я брежу чернотой,
глазок луны окован коей.
Мне ведом мрак огромного зрачка,
глядевшего в глазок во дни затмений,
и грома отдаленного раскат...
Пройдут века - мне память не изменит.
Я комкаю и жгу листы чужих,
твоих, его, моих воспоминаний.
Я помню всех, чью призрачную жизнь
я оделял своими именами.
* * *
Я увижу, лишь утро высеребрит столичные крыши,
в толпе допетровских ярыжек и дьячков -
- белочек, что пушисты и рыжи,
и шустрых серьезных бурундучков.
Хотите лишить меня веры? Лишайте же...
я дарю вам все храмы в известках белых,
всю Москву Алексея Михайловича Тишайшего...
Вам, сотни бурундуков и белок!
Я увижу, чуя зверья козни,
среди икающих пьяноватых дьячков и ярыжек
бурундучков, что шустры и серьезны,
и белочек пушистых и рыжих.
ФАНТАЗИИ НОВГОРОДСКОГО ЛЕТА
Кругом бродят рабы предрассудков,
глазеют на блудливых ницшеанцев...
Исихасты становятся объектом шуток.
Быть понятыми у них нет шансов.
Прерафаэлиты гонимы назарейцами.
Жаркий август томится в клумбах.
Прохлада вновь остановлена за речкою.
Угрюмые адамиты ее не любят.
Я - испачканный синим небом -
братаюсь с первым встречным пустынником.
Грезится Фиваида, где с ним я не был,
и снег, на котором остынет он.
Гноящиеся глаза молодого Кафки
в близкой осени видят птичьи стаи,
тянущиеся на поиски новых африк.
Над их песками им стоит таять.
Я выковыриваю вкусные слова
из брошюрки о правилах хорошего тона.
Каждое слово - это новый волан
для ежевечернего бадминтона.
Я сплю меж страниц устаревшей книги.
Я мочусь над грустной приильменской равниною,
над кустиками морошки и черники,
ощущая нечто ни с чем не сравнимое.
Я окликаю допарижского Кортасара
с просьбой о займе в сотню песо.
Мы в двух шагах от сгоревшего вокзала.
Мы оба искушаемы полуденным бесом.
Из города больше не вылетают самолеты.
Окажусь ли я снова над облаками?
Боюсь, дом мой - книжные переплеты,
а не кирпич, бетон или камень.
Очертит для меня далекий двойник,
посверкивая циркулем масонским,
после величайшей последней войны
место Августа под августовским солнцем.
Расплетается завязанная в узлы жизнь...
Психиатрическая лечебница для гигантов.
Только здесь по утрам ты услышишь
лучшие из лекций Лейбница или Канта.
* * *
Дома тупы и недалеки.
Мир отражений без воды.
На жесточайшем солнцепеке
как тряпки брошены коты.
Зигзаг блестящей быстрой змейки
сверкнет в траве, мелькнет в пыли.
Мерцает поле, в дымке меркнет,
отмеривая край земли.
Вот горизонт - за ним свобода
лесов и кладбищ, рощ и дач.
Там хорошо о новом боге
у речки тихой рассуждать.
Откупорю китайский термос,
пью квас, жую зеленый лук
и ощущаю жала терний,
необходимость крестных мук.
Презренный мытарь у дороги -
- сижу и жду тебя, мессия.
Ты вместе с месяцем двурогим
светясь повиснешь над Россией.
Ты виснешь. Мыслию лечу я.
Глаза печали не таят.
Не знаю как, но чую, чую,
что там над полем - это я.
И в сердце - хлеб. И в венах - вина.
И звезды неба - просто соль.
Легко пройду я, сердце вынув,
по лугу - мертвый и босой.
* * *
в компании седых плэйбоев
моя весна на берегу
реки чье имя изреку
позднее бродит и любое
прозренье душу не спасет
май облаков стада пасет
в компании седых плэйбоев
песок прибрежный сер и грязен
весна уронит лепестки
цветов и зыбкие пески
их скроют май плэйбоев дразнит
двусмысленность сквозит во всем
и мы с весною их спасем
и тот песок что сер и грязен
я вспоминаю о тебе
когда смотрю в лицо весне
когда опять в нелепом сне
зубрю ненужный альфабет
и облака спасенье чуя
прислушиваются им кричу я
я вспоминаю о себе
река чье имя я забыл
тиха негладка тяжела
она в том ложе где жила
весна зимой копя свой пыл
а ныне мы на берегу
я образ этот берегу
ногой впечатывая в ил
ЕЩР ОДНА ВЕСНА
Сквозь тучи проклевывается лучик
уставшего от безделья светила.
Город надеется на лучшее,
которое будет, есть и было.
Уставший от безделья философ
ухмыляется в нечесаную бороду,
созерцая карликов и колоссов,
что слоняются по проснувшемуся городу.
Озабоченный формою чеканных максим
мыслитель в поисках теодицеи
готов утешать попрошайку-плаксу,
уподобляясь галилейскому лицедею.
Первые липкие и нежные листочки
в небо по стволам выбираются из слякоти.
Дума прорастает из крохотной точки
для нищих духом, позволив плакать им.
Оштукатуренные стены сыры и немы.
Пронзительных лучиков дождь все гуще.
Философ ищет продолжения темы
змея, древа и райских кущей.
Старик впервые за три дня позавтракал.
И крошки хлеба в усах лелея,
он знает как архангельская пуста рука,
хотя должна бы сжимать лилею.
Философ ступает в лужи, не замечая их,
но он различает в грядущем туманном
стечение неких событий случайных,
позвякивающих как монеты в кармане.
