Гуров предложил, чтобы беседу с Шутиным провел Орлов, но полковник
Турилин взглянул удивленно: "Характерами не сошлись? Так уж вы
постарайтесь понравиться, приложите максимум усилий, считайте это моей
личной просьбой". Так как в личных просьбах полковнику отказывать могут
только генералы, Лев пригласил Шутина, долго готовился к беседе и сейчас,
предлагая ему садиться, в который раз придумывал первую фразу.
- Лев Иванович, я Павла не убивал и, кто мог его убить и за что,
понятия не имею, - сказал Шутин, усаживаясь. - Я был груб с вами, за что
прошу меня простить. - После такого вступления он произнес традиционную
фразу: - Чем могу быть полезен?
Вся подготовка Левы пошла насмарку, он растерялся и молчал. Шутин не
смотрел, как обычно, нетерпеливо и воинственно, а, сев на место Новикова,
облокотился на стол, подпер ладонью подбородок и вздохнул.
- Я только сейчас начинаю понимать, что Павла нет. Его нет и не
будет, никогда ничего я ему не докажу и доказывать-то нечего... - Он
махнул рукой и, как показалось Леве, театрально закрыл лицо.
- В последние месяцы Ветров писал? - спросил Лева.
- Да, и очень много, - ответил Шутин.
- И когда же он повесть закончил? - Лева старался не выдать своего
удивления. По его логической схеме Шутин должен был утверждать, что Ветров
последние месяцы не писал.
- Первого сентября, - думая о чем-то постороннем, ответил Шутин,
затем взглянул на Гурова, стал рыться в карманах, достал фотокарточку и
протянул через стол. - Нравится? Это Павел в горах, я хочу, чтобы журнал
напечатал именно этот портрет.
На снимке Ветров стоял на снегу и, упрямо прищурившись, смотрел
вверх, видимо, на вершину горы.
- Хорошая фотография, - Лева вернул карточку. - В каком журнале будет
опубликована повесть?
Шутин назвал редакцию, где Лева несколько дней назад брал экземпляр
для экспертизы.
- Кто отнес рукопись в редакцию? - спросил Лева, уже понимая, что вся
работа последних дней, такая стройная и красивая версия рушится к чертовой
матери.
- Я и отнес. - Шутин пожал плечами. - Кто же еще?
- Извините, - Лева взял Шутина под руку и вывел в коридор, -
извините, Евгений, подождите здесь минуточку. - И, оставив недоумевающего
Шутина за дверью, бросился к телефону. - Чья повесть лежит у вас? -
спросил Лева у редактора отдела прозы.
- Евгения Шутина, - ответил редактор как-то неуверенно.
- Передавая вам экземпляр, Шутин сказал, что это его повесть?
- Он принес, титульного листа не было, и я решил... - Редактор отдела
помолчал. - Шутин сказал: "Прочитайте и скажите свое мнение, по-моему, это
здорово, только не знаю, как назвать". Шутин что, собирается придумывать
название для чужого произведения?
- Извините, я позже вам все расскажу. - Гуров положил трубку и
пригласил в кабинет Шутина, который объяснил все очень просто.
Ветров первого сентября отдал законченную и только что отпечатанную,
взятую от машинистки повесть (зачем-то прямо всю папку) Шутину и по старой
привычке попросил прочитать и высказать свое мнение. После смерти друга
Шутин два экземпляра передал в журнал, а два оставил у себя. А
действительно, куда их девать?
Как ни пытался Лева в процессе беседы скрыть от Шутина свои
подозрения, тот в конце концов понял и сказал:
- Неужели вы подумали, что я мог стащить рукопись? Как же вы
работаете, если так плохо разбираетесь в людях?
Почему-то каждый порядочный человек считает, что ни у кого не может
даже возникнуть сомнения в его порядочности. Гуров взглянул на Шутина и
как-то впервые увидел, что человек этот далеко не молод, черные кудри
сильно прибиты сединой, морщины на лбу глубокие, глаза усталые и чуть-чуть
безразличные.
- Отвечу банально, - после затянувшейся паузы сказал Гуров. - Человек
хороший порой бывает противоречив, и разобраться в нем трудно, а плохой -
искусно лжив, и разобраться в нем еще труднее. Возьмем, к примеру, вас. -
Лев еле сдержал улыбку, так по-мальчишески воинственно Шутин вздернул
подбородок и расправил плечи. - Или не надо?
- Почему же? Очень даже интересно, - нараспев произнес Шутин.
- У вас погиб друг, и ваше желание помочь в розыске преступника было
бы естественно, - начал спокойно рассуждать Гуров. - Однако вы не
помогаете, а все время мешаете нам.
- Факты, факты, пожалуйста, - перебил Шутин.
- Вы молчите о ключе от квартиры Ветрова, который у вас имеется,
молчите о рукописи, сданной вами в редакцию, и наконец, вы являетесь ночью
на квартиру покойного, демонстративно оставляете там окурки сигарет, как
бы заявляя нам - раз вы такие умные, вот вам еще один ребус, кроссворд.
- Я совсем не думал так, - сказал Шутин, запнулся, поняв, что
проговорился, и вновь воинственно напыжился. - Вам не понять. Да, да, это
я был у Павла, вам не понять, зачем я приходил, и вообще... - Он запутался
и махнул рукой.
- Возможно. Однако, согласитесь, вы мешаете нам. Вы не замыкайтесь в
гордом молчании, ответьте прямо - мешаете или нет?
- По-вашему получается... - Шутин замялся и коротко закончил: -
Мешаю. - Затем не удержался и добавил: - Не умышленно, конечно.
Гуров поднялся, обошел стол и положил перед Шутиным бумагу и ручку.
- Нам бы очень хотелось вас понять, Евгений Семенович. Не жалейте
времени и бумаги, изложите как можно подробнее, зачем вы пришли на
квартиру Ветрова и что там делали около часа.
Шутин хотел по привычке съязвить, сдержался, пожал лишь плечами, как
бы говоря: ну что с вами, настырными, сделаешь, и стал писать.
Лева вынул из сейфа папку с документами и, делая вид, что читает их,
углубился в размышления. Главное в этом человеке - уязвленное самолюбие,
не дави на него, раскрывай его аккуратненько, шажок, еще полшага, затем
еще чуть-чуть.
Шутин писал быстро и легко, думая о том, что сидевший напротив
мальчик шустер и прямолинеен и ему никогда не постичь, что же на самом
деле произошло.
Он писал неправду, понимая, что вновь смалодушничал. Не здесь, когда
лгал, а тогда, с рукописью Павла Ветрова. Повесть, конечно, надо было
переписать, а он лишь снял титульный лист: узнают стиль Ветрова - пойдет
под его именем, не узнают - Шутин поставит свое. Отнес и испугался, поздно
сообразив, что манера письма Ветрова широко известна, не разберутся в
редакции - обнаружится подлог после выхода журнала. Еще хуже. Украсть не
сумел по-умному, даже на это не гожусь, рассуждал он, расписываясь под
своим объяснением.
- Пожалуйста. - Шутин протянул две красиво исписанные страницы.
Лева пробежал их мельком, спрятал в папку.
- Спасибо. Возможно, в прокуратуре...
- Понимаю, - перебил Шутин. - Меня будут официально допрашивать.
- Порядок, - Лева развел руками. - Еще одна просьба, раз уж разговор
у нас пошел откровенный, напишите, у кого в вашей компании был пистолет.
Шутин хотел возмутиться, смешался, ничего не ответил и, сознавая, что
каждой секундой своего молчания лишь подтверждает правомерность заданного
вопроса, снова подвинул к себе бумагу...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Павел Ветров растер пальцами крем по подбородку, намочил кисточку под
горячей струей и, обжигаясь, стал растирать крем, пока не превратился в
деда-мороза с бородой и усами из мыльной пены. Брился он по старинке
безопасной бритвой, подводя под свой консерватизм теорию собственного
производства. Электробритвой нельзя порезаться, и человек становится
излишне добродушным, жиреет и теряет бдительность. Кроме того, необходимо
ежедневно заглядывать себе в глаза, а электробритвой можно бриться на
ощупь. Глядя на себя в зеркало, понимаешь, как ты провел вчерашний день,
сказав себе всякие слова, разозлишься, проснешься окончательно, тогда
легче будет работать.
Пока варился кофе и жарилась традиционная яичница, Павел снял все с
письменного стола и тщательно протер его. Завтракал Павел на кухне, а
вторую чашку кофе брал с собой в кабинет и ставил ее справа, рядом с
пепельницей и сигаретами. После этого он, взглянув на часы, помечал в
еженедельнике время, когда он сел работать. Это был жульнический маневр,
так как он не начинал писать, а брал газету. Прежде всего он знакомился со
спортивными новостями, затем с пятой страницей, с информацией о делах
международных, четвертую страницу, как правило, он пропускал, смотрел, нет
ли на третьей фельетона либо статьи, касающейся кино или литературы.
Покончив с газетой, Павел бросил ее через стол в кресло для гостей и
решительно открыл папку, достал авторучку, поставил номер страницы, затем
перенес этот номер в еженедельник и затих. Ничто или почти ничто уже не
отделяло его от начала писательского творчества. Вот еще можно сделать
глоток кофе и закурить, но он оттягивал эту процедуру, берег как последний
патрон - выстрелишь и останешься безоружным, с совершенно пустой головой
перед абсолютно чистым листом бумаги. Вчера вечером интересные мысли
переполняли его, рвались наружу. Павел бережно укладывал их рядком, чтобы
выпустить весь заряд сегодня. Пошарив в пустынных закоулках памяти, он
нащупал захудалую, неоднократно пережеванную другими мыслишку, взглянул на
нее с жалостью и, за неимением лучшей, решил записать. Он начал
подыскивать слова, в голову лезли затертые сравнения, слова попадались все
корявые, трухлявые, сложить из них чистую прочную фразу не представлялось
возможным. Он повертел эти слова, попробовал приложить их друг к дружке,
чуть было не поцарапался и с отвращением отбросил.
Как легко, весело и азартно писал он свою первую повесть. Уставала
только рука, она не успевала за мыслью, летящей галопом. Он и переписывал
свои творения с радостью, и все ему нравилось, и редакторов он совершенно
не боялся, их критика его только раззадоривала. Вода камень точит,
редакторы и друзья не уставали повторять: стиль, стиль, как ты пишешь? И
Павел начал задумываться, и чем больше он думал, тем медленнее и тяжелее
рождались строчки. Главное же, ему собственные творения перестали
нравиться. Закончив, он их просто ненавидел, его чуть ли не тошнило от
каждой своей фразы. Значительно позже, когда вещь была уже опубликована,
Павел, раскрыв журнал, прочитывал какой-нибудь абзац и ничего, даже
улыбался.
Настоящим писателем Павел бывал в периоды, когда он не работал. Тогда
мир, окружающий его, люди, с которыми он общался, становились выпуклыми,
красочными, захватывающе интересными. Он был наблюдателен и чуток, мыслил
образно и, безусловно, оригинально. Павел жил, видел, подмечал и,
захлебываясь от восторга, думал: "Следующая вещь у меня будет настоящая,
это я напишу так, а это так, я все знаю, чувствую, я напишу, напишу..."
Он "писал", где бы ни находился - на улице, в троллейбусе, стоя в
очереди у трапа самолета. Смотрите, сколько людей, и все разные, все
интересные. Вот хотя бы этот, с разухабистой женой и виноватыми глазами.
Она тычет его в бок, шипит на ухо, проталкивает вперед. Она должна быть
впереди, первой подняться по трапу, захватить, отнять у нахалов свое
законное кресло, распихать над головой коробки и свертки. Он тащит эти
коробки и свертки покорно, стеснительно улыбается, с деланным интересом
рассматривает свои стоптанные ботинки. И такие люди вместе не первый год,
не один десяток лет. Почему? Интересно, безумно интересно, я это
обязательно напишу, решает Павел...
Он допил кофе, докурил сигарету, погасил ее, решительно поднялся,
взял пепельницу и чашку и пошел на кухню. Законная отсрочка, надо все
убрать, на рабочем месте должен быть образцовый порядок.
