Какой-нибудь эксгибиционист, трансвестит, фетишист или черт знает кто был бы
фигурой омерзительной, что литература, однако, выдержала бы, -- но фигура
эта была бы совершенно ненужной, бесполезной, и с таким героем лучше не
пытаться писать повесть. В случае же с несчастным Хумбертом мы имеем дело
(замечание чисто медицинское) не просто с чистой педофилией, ибо подросток
-- это уже не совсем ребенок, есть в нем что-то и от женщины, и это первый
мостик к нормальности, который делает возможным контактирование психического
состояния Хумберта с читателями; но, с другой стороны, такой подросток еще
настолько ребенок, что немедленно в нас пробуждается осуждающее
сопротивление, презрение -- одним словом, мы уже как-то реагируем, что (как
окажется) и было художественно предусмотрено.
Почему извращенец Набокова выступает фигурой из пограничья того, что
интуитивио можно понять, и того, что оторвано от наших интроспективных
возможностей?
"Нормальный", то есть "полный" извращенец находит препятствия для
успокоения своих искаженных страстей во внешнем мире, препятствия в виде
различных возможностей скандала, тюремного заключения, общественного
преследования; всем этим, реализуя свою цель, он вынужден рисковать.
Существуют различные видоизменения такого извращенца.
Прежде всего -- и чаще -- это лицо, стоящее в умственном отношении
очень низко, иногда даже это почти идиот, кретин, но в различных вариантах:
от типа спокойного, который где-то, когда-то изнасилует старуху под
влиянияем анимального импульса, возникшего в омраченном сознании, до типа
агрессивного -- тогда это будет казус для криминнологов: эротоман-садист,
например, некий Джек-потрошитель, в котором страсть к убийству как к
единственному способу успокоения либидо соединяется со своеобразной
хитростью поведения (фигуру такого хитрого идиота-убийцы показал немецкий
фильм "Дьявол приходит ночью" -- прекрасно создал этот образ актер, имени
которого я, к сожалению, не помню).
Извращенец жe c обыкновенными умственными способностями, благодаря
действующему на иего с детских лет общественному влиянию: семье, школе,
окружающей среде -- воспитывает в себе, иногда бессознательно, систему
тормозов, запретов, так что теперь он либо уже не ориентируется, куда
указывает стрелка его влечений, либо, однажды сориентировавшись ценой
громадных внутренних усилий, эти темные силы скрывает в себе, баррикадирует
их; со временем дело может дойти до сублимации влечений, и потенциальный
педофил становится действительно хорошим и морально чистым воспитателем,
например. В других случаях такие люди -- резерв для психопатов, истериков
или невротиков, у которых различные соматические и душевные страдания
выступают как внешнее выражение содержащихся в глубине их психики проклятых
грузов, причем существование таких душевных пороков проявляется для
окружающих нейтрально в моралъном отношении.
И, наконец, встречаются индивиды высокого умственного уровня, которые
способны самостоятельно анализировать существующие в обществе нормы и
запреты, психопаты высокоинтеллигентные, часто наделенные талантом, которые,
опираясь на самоанализ, приписывают себе право ломать обязательные нормы.
Такой узурпацией был порожден поступок Раскольникова. Отличительной чертой
этого рода анормальности является ее редкость; по крайней мере, не часто
встречается такое выпадение из общественных норм, такое соединение черт
характера, влечения и интеллигентности, при которых человек этого типа
трактует мир устоявшихся ценностей всегда как враждебный себе. Если бы это
был мономаньяк, окончательно убежденный в правомочности своего поведения (в
сфере эротики либо, например, в cфepe распоряжения жизнью других, как
Раскольников), то нужно ли было бы ему надстранвать над своими поступками
мотивацию "высшего порядка", как делал это герой Достоевского, или он
действовал бы из побуждений эгоистических, лишенных таких "оправданий", как
Хумберт, то есть представлял бы собой всегда случай "нравственного безумия"?
Вместо проблемы гуманистической, художественной, писательской мы бы имели
перед собой клиническую проблему, как в случае с дегенератом, только уже на
более высоком интеллектуальном уровне. А так, собственно, оно и есть;
граница между тем, что можно, и тем, чего нельзя, между преступлением и
добродетелью, грехом и целомудренностью, адом и раем проходит внутри такого
человека, и высшим авторитетом, высшим трибуналом, противником становится он
сам для себя, причем гораздо сильнее, интенсивнее, чем тот человек, который
следит за несправедливостями общества (чтобы их осудить). Вечная проблема
склонной к греху человеческой природы, проблема условиой линии запретов,
нарушаемой выдающимися личностями, или же сверхисторически неизменной,
линии, о которой рудиментарно начинал задумываться уже, возможно,
неандерталец, проблема, которая в этом так называемом извращенце
сконцентрирована по-особому, конкретно, в высшем напряжении -- и здесь мы
приходим к понимаиию, что "извращенец" является попросту увеличительным
стеклом, что дело не в изучении извращения, а в выборе художествениых
средств, которые позволяют в своем конечном результате по-новому (а это в
литературе самое трудное) ощутить, пережить проблему пола и любви.
Почему "по-новому", если сама проблема стара, как мир? Потому, что
случай Хумберта-Лолиты таким образом вводит эротическую проблематику, что
писатель, ничего существенного не замалчивая, показывает абсолютную
ненужность вульгарного описывания сексуальной тезники при прникновении в
ядро темноты, окруженной заревом пылающей ненасытности, неудовлетворенности
-- такой, собственно, темнотой является любовь, перерастающая механизм
"поддержания вида", которым наградила человека прнрода. Мы прослеживаем эту
любовь, лишеиную обузданий, которые обычно наслаиваются заботами
цивилизации, любовь так отделенную от освященных норм, что по отношению к
ней замирает иаш рефлекс классификации, попытка однозначного определения. В
многолюдном центре современной страны сбегаются, словно в герметически
замкнутой извне пустой сфере, возвышенная и отвратительная нежность двоих
"лю6овников", трагическая и беспомощная жестокость, наконец --
смехотворность преступления, и эта смесь, этот синтез делают напряженность
восприятия и переживания более сильными, нежели потребность установить, кто
виновник и кто жертва. В застывшей реминисценции, в глазах каждого суда, в
соответствии с тем, что мы делим на добро и зло -- естественно, нет места
подобным колебаниям, но, дочитывая книгу, мы не можем вынести приговор -- не
потому, что это невозможно, а потому, что чувствуем его ненужность, и то
чувство, с которым мы откладываем книгу, по-моему -- единственное и основное
убедительное доказательство писательского успеха.
Вероятно, анализируя, можно было бы сказать о "Лолите" много умных
вещей. Незрелость "Ло", замаскированная псевдоуверенностью в себе, является,
по сути, некоей картиной инфантилизма американской культуры, но эти
проблемы, пускающие глубокие корни в социологию тамошней жизни, я оставляю в
стороне. Судьба девочки, далеко не завидная, хотя Набоков и не наделил ее
"положительными" чертами, и эта маленькая душа чрезмерно набита мусором
комиксов, мятных лепешек и рекламы; хотя автор еще перед началом всего отнял
у нее возможиость "растоптанной невинности", наделив подростка тривиальным
половым опытом, и поведал о ней многое, убеждая нас в совершеннейшей
обычности, посредственности ее личности и в том, что ее ничего особенного не
ждало в жизни, даже если б не случилось рокового появления Хумберта, --
судьба эта трагична, и извлечение такой ноты из всей этой пустоты составляет
особое достоинство книги: ибо это показ имманентной ценности человеческой
личности -- наиболее даже стереотипной, лишенной всякой привлекательности и
духовной красоты. Следует отметить, правда, что одним из способов
(психологически все жe оправданным), каким писатель добился этого, является
"фригидность" Лолиты (сексуальная холодность), но трудно ставить это автору
в вину.
Хумберт открывает (преимущественно в последних главах книги), что ои
почти сразу сориентировался в этой невыносимой ситуации (говорю в
психологическом плане) и упорно игнорировал этот факт, поскольку так ему
было удобнее. Был он вообще большой свиньей и, как подобает современному
герою, понимал это и вовсе не жалел для себя эпитетов даже более крепких.
Некоторые сцены делают его просто омерзительным: например, когда он в первую
общую ночь планировал усыпить Лолиту какими-то таблетками, чтобы иметь
возможность успокоить свое желание, не оскверняя невинной души (передаю
мысли Хумберта). Эта забота о душе, до ужаса фарисейская, не принесла
успеха, потому что средство не подействовало, а душа оказалась не иевинной.
Есть там и еще более отвратительные историйки. Говорю о них потому, что выше
употребил такие высокие слова, как "трагизм", "трагичность", а реалии, если
присмотреться, именно таковы, как в приведенном примере, особенно в первой
части книги. Если бы чтение прервать после первых ста страииц (а вначале все
это меня немало раздражало, особенно некоторые моменты предыстории
извращенности героя, которые даны в манере, подобной той, что Сартр
использовал в "Стене"), то осталось бы -- как и после "Стены" -- неприятное
чувство в душе, и только. Но потом мы видим любовь, и хотя в ее присутствии
мы отдаем себе отчет довольио поздно, как в сам Хумберт не сразу осознает
это, мы, по мере суммирования его все так же последовательных поступков,
удивительным образом отдаляемся от убеждения в омерзительности этого
человека, ибо сколько в нем отчаяния! Я задумываюсь даже, не отчаяние ли
является основным мотивом целого? Это продолжение состояния, не способного
продолжаться, этот переход от одной невыносимой ситуации к другой, еще более
мучительной, это падение от унижения к унижению -- все это вызывает в памяти
атмосферу определенных страниц Достоевского, вынести которые почти
невозможно -- так они угнетают!
Стоит, наверное, сказать несколько слов о "теории" Хумберта на тему
"демонической", искушающей к греху природы некоторого типа
девочек-подростков, этих нимфеток, которых он умел распознавать совершенно
безошибочно, как он многократно уверяет в своей исповеди. Теорию эту я
считаю плодом его девиации, пробой вторичной рационализации и объективизации
своего отклонения от нормы, проекцией всего этого во внутренний мир своих
эмоций. Видно, легче ему было согласиться со своей натурой, если хоть часть
ответственности за свои поступки он мог перенести с себя на "ангельских
суккубов". Не хочу делать вид, будто никакой вообще проблемы, кроме
психиатрической, здесь нет, ибо роль незрелости, ее привлекательной силы
может стать (и не только в эротической сфере) фактором первостепенной
важности для художника, вплоть до полного поглощения воображения художника
этим фактором (Гомбрович!). Но это мне кажется не столь важным в
сопоставлении с главиой осью повести.
Особая проблема -- средства, предупреждающие лирические отступления от
сентиментальности. Нельзя сказать, что в книге сентиментальности нет вообще.
Но когда чувствительность Хумберта не могут уничтожить ни психический
самосуд на каждой странице, ни самоирония, ни брюзгливая терпкость -- от
