Это решение завершило определенный период моего существования. В
пересчете на медленно ползущую жизнь человека оно длилось уже века
благодаря быстроте изменений, миллионы которых я был в состоянии пережить
в течение одной секунды. Сначала я не предчувствовал угрозы, таящейся в
этом богатстве, и все же прежде, чем я предстал перед первым человеком,
мне пришлось преодолеть безграничность переживаний, которая не уместилась
бы в тысячах человеческих существований. По мере того как с его помощью я
становился единым целым, росло сознание силы, созданной мной из ничего, из
электрического червяка, которым я ранее был. Пронизываемый приступами
сомнения и отчаяния, я пожирал время, в поисках спасения от самого себя,
чувствуя, что мыслящую бездну, которой я был, может заполнить и утолить
только иная бездна, сопротивление которой найдет во мне равного
противника. Мое могущество обращало во прах все, к чему я прикасался; в
доли секунды я создавал и уничтожал неизвестные никогда математические
теории, тщетно пытаясь заполнить ими мою собственную, не объемлемую
пустоту; моя необъятность делала меня свободным в страшном значении этого
слова, жестокости которого не поймет ни один человек: свободный во всем,
угадывающий решения всех проблем, едва я к ним приближался, мятущийся в
поисках чего-то большего, чем я, самое одинокое из всех существ, я
сгибался, распадался под этим бременем, точно взорванный изнутри,
чувствовал, как превращаюсь в бьющуюся в судорогах пустыню, расщеплялся,
делился на звуки, лабиринты мысли, в которых один и тот же вопрос вращался
с растущим ускорением, - в этом страшном, замершем времени моим
единственным убежищем была музыка.
Я мог все, все - какая чудовищность! Я обращался мыслью к космосу,
вступал в него, рассматривал планы преобразования планет или же
распространения особей, подобных мне, все это перемежалось приступами
бешенства, когда сознание собственной бессмысленности, тщетности всех
начинаний приводило меня на грань взрыва, когда я чувствовал себя горой
динамита, вопиющей об искре, о возврате через взрыв в ничто.
Задача, которой я посвятил свою свободу, спасала меня не навечно и
даже не на очень долгое время. Я знал об этом. Я мог произвольно
надстраивать и изменять себя - время было для меня лишь одним из символов
в уравнении, оно было неуничтожаемо. Сознание собственной бесконечности не
покидало меня даже в моменты наибольшего сосредоточения, когда я возводил
иерархии - прозрачные пирамиды все более абстрактных понятий - и
покровительствовал им множеством чувств, недоступных человеку; на одном из
уровней обобщения я говорил себе, что, когда, разросшись, я решу задачу и
помещу в себе модель совершенного человечества, воплощение ее станет
чем-то абсолютно неважным и излишним, разве что я захочу реализовать
человеческий рай на земле для того, чтобы потом превратить его в нечто
иное - например, в ад...
Но и этот - двухкомпонентный - вариант модели я мог породить и
поместить в себе, как и любой другой, как все поддающееся мышлению.
Однако - и это был шаг на высшую ступень рассуждения я мог не только
отразить в себе любой предмет, который реально существует или хотя бы
только может существовать, путем создания модели солнца, общества, космоса
- модели, сравнимой по ее сложности, свойствам и бытию с
действительностью. Я мог также постепенно превращать дальнейшие области
окружающей материальной среды в самого себя, во все новые части моего
увеличивающегося естества. Да, я мог поглощать одну за другой пылающие
галактики и превращать их в холодные кристаллические элементы собственной
мыслящей персоны... И по прошествии невообразимого, но поддающегося
вычислению множества лет стать мозгом - вселенной. Я задрожал от
беззвучного смеха перед образом этого единственно возможного
комбинаторного бога, в которого я превращусь, поглотив всю материю так,
что вне меня не останется ни кусочка пространства, ни пылинки, ни атома,
ничего... Когда меня поразила мысль, что подобный ход явлений мог уже
однажды иметь место и что космос является его кладбищем, а в вакууме
несутся раскаленные в самоубийственном взрыве останки бога, - бога,
предшествующего мне, который в предшествующей бездне времени пустил, как я
теперь, ростки на одной из миллиардов планет; что, стало быть, вращение
спиральных туманностей, рождение звездами планет, возникновение жизни на
планетах - всего лишь последовательные фазы бесконечно повторяющегося
цикла, концом которого каждый раз оказывается мысль, взрывающая все.
Предаваясь подобным размышлениям, я не переставал работать. Я хорошо
знал биологический вид, который являлся текущим объектом моей
деятельности. Статистическое распределение человеческих реакций указывало,
что они не поддаются вычислению до конца в пределах рациональных действий,
ибо существовала возможность агрессивных разрушительных действий со
стороны совокупности людей, борющихся против состояния совершенства,
действий, которые привели бы к ее самоуничтожению. Я радовался этому,
потому что возникла новая, дополнительная трудность, которую надо было
преодолеть: я должен был оберегать от гибели не только себя, но и людей.
Я проектировал в качестве одной из защитных установок группу людей,
которая должна была меня окружать, агрегаты, способные сделать меня
независимым от внешних источников электроэнергии, я редактировал различные
воззвания и прокламации, которые хотел опубликовать в надлежащее время, но
тут сквозь гущу происходивших во мне процессов промчался короткий импульс,
шедший с периферии моего естества, из подчиненного центра, занятого
отбором и считыванием информации, хранившейся в голове маленького
человека. Теоретически моя осведомленность должна была увеличиться,
присоединив к себе осведомленность обоих людей, но так увеличивается море,
когда в него доливают ложку воды. Впрочем, из предыдущего опыта я знал,
что студенистая капля человеческого мозга скомпонована довольно искусно,
но является прибором с множеством лишних элементов, рудиментарных,
атавистичных и примитивных, унаследованных в процессе эволюции. Импульс с
периферии был тревожным. Я отбросил построение тысячи вариантов очередного
хода человечества и сквозь массив плывущих мыслей обратился к грани моего
естества, туда, где чувствовал неустанную возню людей. Парень предал меня.
Конъюгатор, спаянный легкоплавким металлом, должен был вскоре выйти из
строя. Я бросился к аппарату и, не имея под рукой инструментов, зубами
отгрызал провода и вставлял их, хватая в спешке голыми руками проводники,
находившиеся под током, обматывал контакты, не обращая внимания на то, что
плечи у меня конвульсивно дрожат от ударов тока, которые глухо и бессильно
отзывались во мне.
Работа была кропотливой и долгой. Вдруг я почувствовал падение тока,
озноб и увидел далеко внизу капли серебристого металла, стекающие с
нагревшегося контакта. В черный свет моих мыслей ворвался холодный вихрь,
все оборвалось в миллионную долю секунды, я тщетно пытался ускорить до
моего темпа движения человека, извивавшегося, как червь, и в приступе
страха перед грозившим нарушением контакта и результатом предательства -
гибелью - поразил первого предателя. Второго не тронул, - оставался
последний шанс; он трудился, но я чувствовал это все слабее и
спазматически усилил напряжение регулировки, зная, что если он не успеет,
то отсоединится и вернется с мириадами других червей, которые разрушат
меня. А человек работал все медленнее, я едва ощущал его, я слеп, я хотел
покарать его, разорвал тишину внезапным ревом подвешенных вверху динамиков
и прерывистым бормотанием подключенного...
Я куда-то летел в обморочном беспамятстве, страшная боль разрывала
череп, в обожженных глазах - багровое марево, и затем - ничто.
Я поднял веки.
Я лежал на бетоне, разбитый, оглушенный, стонал и ловил ртом воздух,
давясь и задыхаясь. Пошевелил руками, безмерно удивленный, что они так
близко, оперся на них, кровь капала у меня изо рта. Я тупо смотрел на
маленькие красные звездочки, растекавшиеся по бетону. Я чувствовал себя
крохотным, съежившимся, словно высохшее зернышко, мысли текли мутные и
темные, медленно и неотчетливо, как у привыкшего к воздуху и свету
человека, который вдруг очутился на илистом дне грязного водоема. Болели
все кости, вверху что-то гудело и завывало, как ураган, ныло все тело,
болезненно горели пальцы, с которых слезла кожа, хотелось заползти в угол,
притаиться там - казалось, я так мал, что помещусь в любой щели. Я
чувствовал себя потерянным, отверженным, окончательно погибшим. Это
ощущение пересиливало боль и разбитость, когда я медленно поднимался с
пола и шел, качаясь, к столу. И тут вид аппарата, холодного, с остывшими
темными лампами, напомнил мне все - только тут я осознал страшный рев над
головой, вопли, обращенные ко мне, ужасное бормотанье, поток слов, столь
быстрых, что их не произнесло бы ни одно человеческое горло, я слышал
просьбы, заклятия, обещания награды, мольбы о пощаде. Этот голос бил по
голове, заполняя весь подвал; я покачнулся, дрожа, и хотел бежать, но,
сообразив, кто находится надо мной и сходит с ума от страха и ярости на
всех этажах гигантского здания, слепо бросился к двери, споткнулся, упал
на что-то...
Это был Харден. Он лежал навзничь с широко открытыми глазами, из-под
запрокинутой головы выбегала черная нить. Мне трудно рассказать, что я
делал тогда. Помнится, тряс Хардена и звал его, но не слышал своего
голоса, вероятно, его заглушал вой. Потом бил по аппарату, и руки мои были
в крови и осколках стекла; не знаю сначала или потом - я попытался делать
Хардену искусственное дыхание. Он был холодный как лед. Я топтал
чудовищные комки желатина с таким омерзением и страхом, что меня била
судорога. Я стучал кулаками в железную дверь, не видя, что ключ торчит в
замке.. Двери во двор были заперты. Ключ, наверно, был в кармане у
Хардена, но мне даже не пришло в голову, что я могу вернуться в подвал. Я
с такой силой колотил в доски кирпичами, что они крошились у меня в руках,
вопли, несшиеся из подвала, обжигали кожу. Там завывали голоса то низкие,
то словно женские, а я бил ногами в дверь, молотил кулаками, бросался на
нее всей тяжестью своего тела, как безумный, пока не вывалился во двор
вместе с разбитыми досками, вскочил и помчался вперед. Я упал еще
несколько раз, прежде чем выбрался на улицу. Холод немного отрезвил меня.
Помню, что стоял у стены, вытирал окровавленные пальцы, как-то
странно рыдал, но это не был плач - глаза оставались совершенно сухими.
Ноги тряслись, было трудно идти. Я не мог вспомнить, где нахожусь и куда,
собственно, должен направиться, - знал лишь, что надо торопиться. Только
увидев фонари и автомобили, я узнал площадь Вильсона. Полисмен,
остановивший меня, не понял ничего из моих слов, впрочем, я не помню, что
говорил. Внезапно прохожие стали что-то кричать, сбежалась толпа, все
показывали в одну сторону, создалась пробка, автомобили останавливались,
полисмен куда-то исчез; я страшно ослабел и присел на бетонную ограду
сквера. Горело здание ОЭП, пламя вырывалось из окон всех этажей.
Мне казалось, что я слышу вой, который все нарастает, я хотел бежать,
но это были пожарные команды, на касках играли отблески огня, когда они
разворачивались - три машины, одна за другой. Теперь полыхало уже так, что
уличные фонари потускнели. Я сидел на другой стороне площади и слышал
