времени, вы сами убедитесь!
Примерно так говорил он, но я не могу передать той горячности, с
которой Харден смотрел мне в глаза. Я проиграл еще раз, я был вынужден,
просто вынужден дать ему это обещание. Можно пожалеть, что ему не
подвернулся кто-либо менее порядочный, чем я; тогда, быть может, судьбы
мира сложились бы иначе, но ничего не поделаешь.
Сразу же после этого Харден ушел; мы заперли смонтированную часть
установки в шкафчик, а ключ Харден унес с собой. Я согласился и на это,
чтобы его успокоить.
После этого первого вечера совместной работы у меня снова было много
пищи для размышлений - ведь Харден не мог запретить мне думать. Во-первых,
эти ложные соединения; я допускал, что они известны мне далеко не все,
ведь схема представляла собой - я видел это все отчетливей - лишь часть
какого-то большего, быть может значительно большего, целого.
Неужели он сам хотел смонтировать все это целое после окончания
стажировки у меня?
Электрик, привыкший к механической работе, не особенно интересующийся
тем, что делает, быть может, не обратил бы внимания на эти места схемы, но
мне они не давали покоя. Не могу сказать почему - то есть я не в состоянии
этого сделать, не представляю себе схемы, которой, к сожалению, я не
располагаю, - но похоже, что ложные соединения были введены умышленно. Чем
больше я о них думал, тем тверже был в этом уверен. Это были - я почти не
сомневался - фальшивые пути, предательский, обманный ход того, кто,
невидимый, стоял за всем этим делом.
Меня больше всего возмущало, что Харден действительно ничего не знал
о существовании этой умышленной путаницы в схеме, а значит, и он не был
допущен к ключу этой загадки, значит, и его обманывали - и делал это его
так называемый "друг"! Должен признаться, что образ этого друга не
становился в моих глазах привлекательнее, напротив, я никогда не назвал бы
такого человека своим другом! А как следовало понимать возвышенные, хотя и
туманные, тирады Хардена, звучавшие неясные обещания и посулы? Я не
сомневался, что и эти слова он только пересказывал, что и тут он был
только посредником - но в хорошем ли, в добром ли деле?
На следующий день после полудня, когда я сидел дома и читал, мать
сказала мне, что у ворот стоит какой-то человек, желающий меня видеть. Она
была, конечно не в духе и спросила, откуда у меня такие престарелые
дружки, которые боятся показываться сами и посылают за мной детей
дворника. Я ничего не ответил, так как почуял недоброе, и сбежал вниз. Был
уже вечер, но лампочки неизвестно почему не горели, и в парадном царила
такая темень, что я едва разглядел ожидающего. Это был Харден, чем-то
сильно взволнованный. Он попросил меня выйти на улицу. Мы пошли в сторону
парка; Харден долго хранил молчание, а когда мы оказались на пустынном в
эту пору берегу пруда, спросил, не интересуюсь ли я случайно серьезной
музыкой. Я ответил, что, разумеется, люблю ее.
- Ах, это хорошо, это очень хорошо. А... нет ли у вас каких-нибудь
пластинок? Мне, собственно нужна только одна адажио опус восьмой,
Дален-Горского. Это... должно быть... это не для меня, понимаете, но...
- Понимаю, - прервал я. - Нет, у меня нет этой пластинки.
Дален-Горский? Это, кажется, современный композитор?
- Да, да, вы великолепно разбираетесь, как это хорошо. Эта пластинка
- она, к сожалению, очень, понимаете... у меня нет сейчас... средств и...
- И у меня, к сожалению, не очень хорошо с финансами, - сказал я,
засмеявшись несколько неестественно.
Харден испугался.
- Милостивый боже, я об этом и не помышлял, это совсем не входило в
мои расчеты. Может, у кого-нибудь из ваших знакомых есть эта пластинка?
Только взаймы, на один день, не дольше!
Фамилия композитора затронула что-то в моей памяти; мы молчали
минуту, шагая по грязи вдоль пруда, пока я не сообразил, что встречал эту
фамилию в газете или в радиопрограмме. Я сказал об этом Хардену.
Возвращаясь, мы купили в киоске газету - действительно симфонический
оркестр радио должен был исполнить завтра адажио Дален-Горского.
- Знаете ли, - сказал я, - проще всего включить приемник именно в это
время, то есть в двенадцать четырнадцать, и ваш друг сможет прослушать
адажио.
- Тсс, - прошипел Харден, неуверенно оглядываясь. - Увы, этого нельзя
сделать, он... я... Он в это время работает и...
- Работает? - произнес я с удивлением, ибо это совершенно не вязалось
с образом одинокого, полубезумного, беспомощного старика.
Харден молчал, словно подавленный тем, что сказал.
- А знаете, - сказал я, следуя внезапному порыву, - я запишу вам это
адажио на моем магнитофоне...
- О, это будет великолепно! - воскликнул Харден. - Я буду вам
бесконечно благодарен, только не сможете ли вы одолжить мне магнитофон,
чтобы... чтобы потом можно было воспроизвести?
Я невольно усмехнулся. С магнитофонами у коротковолновиков - целая
история: мало у кого есть собственный, а каждому хочется записывать
передачи, особенно из экзотических стран, и поэтому счастливого обладателя
постоянно забрасывают просьбами одолжить магнитофон. Не желая вечно
находиться в разладе с моим добрым сердцем, я вмонтировал магнитофон в
свой новый приемник как неотъемлемую часть: одолжить приемник целиком,
разумеется, невозможно, он слишком велик. Все это я выложил Хардену, и тот
непередаваемо огорчился.
- Но что же делать... что делать? - повторял он, теребя пуговицы
изношенного пальто.
- Я могу дать вам только ленту с записью, - ответил я, - а магнитофон
вам придется одолжить у кого-нибудь.
- Не у кого... - пробормотал Харден, погруженный в свои мысли. -
Впрочем... магнитофон не нужен! - выпалил он с неожиданной радостью. -
Достаточно ленты, да, достаточно ленты, если вы сможете мне ее дать!
Одолжить! - Он заглянул мне в глаза.
- У вашего друга есть магнитофон? - спросил я.
- Нет, но он ему и не ну...
Харден умолк. Радость его исчезла. Мы стояли как раз под газовым
фонарем.
Харден на расстоянии шага всматривался в меня с изменившимся лицом.
- Собственно, нет, - сказал он, - я о... шибся. У него есть
магнитофон. Да, есть. Естественно, что есть - только я об этом забыл...
- Да? Это хорошо, - ответил я, и мы пошли дальше.
Харден сник, ничего не говорил, только временами украдкой поглядывал
на меня сбоку. Возле дома он попрощался со мной, но не ушел. С минуту
смотрел на меня с жалобной улыбкой, а потом тихо пробормотал:
- Вы запишете для него... правда?
- Нет, - ответил я, охваченный внезапным гневом, - нет. Я запишу для
вас.
Харден побледнел.
- Я благодарю вас, но... Вы плохо понимаете, неправильно, вы сами
убедитесь позднее, - горячо шептал он, сжимая мне руку, - он, он не
заслуживает... Вы увидите! Клянусь! Вы все, все поймете и тогда не будете
ложно оценивать его...
Я не мог больше смотреть на Хардена, лишь кивнул головой и пошел
наверх. И снова у меня была пища для размышлений, да еще какая! Его друг
работал - значит он не был старым паралитиком, которого я выдумал. Кроме
того, этот поклонник современной музыки мог любоваться просто лентой с
записью адажио Дален-Горского без магнитофона! В том, что дело обстояло
именно так, что магнитофона не было и в помине, я уже не сомневался.
На следующий день перед дежурством я отправился в городскую
техническую библиотеку и проштудировал все, что мог достать о способах
воспроизведения записи с ленты. Из библиотеки я ушел столь же
осведомленным, как до ее посещения.
В субботу монтаж был, по-существу, закончен, оставалось только
вмонтировать недостающий трансформатор и припаять множество концов. Все
это я отложил до понедельника. Харден горячо благодарил меня за ленту,
которую я принес. Когда мы уже собирались расстаться, он неожиданно
пригласил меня к себе на воскресенье. Смущенный Харден бесконечно
извинялся за то, что визит... прием... встреча - путался он - будет
обставлен чрезвычайно скромно, что совершенно не соответствует той
симпатии, которую он ко мне питает. Я слушал безо всякого интереса, тем
более что его настойчивая куртуазность сковывала мои намерения, меня все
еще не оставляло желание поиграть в детектив и раскрыть, где же живет
таинственный друг. Однако, осыпаемый благодарностями, извинениями и
приглашениями, я попросту не мог решиться выслеживать Хардена. Тем большую
неприязнь я питал к "другу", который все еще не изволил приподнять завесу
окружавшей его тайны.
Харден действительно жил недалеко от моего дома на четвертом этаже, в
комнатке, окна которой выходили на темный двор. Он приветствовал меня
торжественно, озабоченный тем, что не может угостить бог знает какими
деликатесами. Попивая чай, я от нечего делать разглядывал комнатку. Я не
представлял себе, что Хардену приходится так туго. Однако кое-какие следы
указывали, что он знавал и лучшие времена: например, многочисленные
латунные коробки из-под одного из самых дорогих трубочных табаков. Над
старым, потрескавшимся секретером висел потертый коврик с отчетливо
отпечатавшимися следами трубок; там должно быть, размещалась когда-то
целая коллекция, от которой ничего теперь не осталось. Я спросил Хардена,
курит ли он трубку, и тот в некотором замешательстве ответил, что раньше
курил, но теперь бросил - это вредит здоровью.
Во мне крепла уверенность, что за последнее время Харден распродал
все дотла: об этом ясно свидетельствовали более светлые, чем остальная
часть стен, квадраты - следы исчезнувших картин, прикрытые репродукциями
из журналов; однако репродукции не закрывали полностью эти более светлые
места, и их можно было легко обнаружить. Поистине не надо быть детективом,
чтобы понять, откуда взялись деньги на покупку радиодеталей. Подумав, что
"друг" недурно обчистил Хардена, я попытался найти в комнате хоть одну
вещь, которую можно было бы продать, но не нашел ничего. Разумеется, я
промолчал, но решил в подходящий момент открыть Хардену глаза на истинный
характер этой так называемой "дружбы".
Тем временем этот добряк поил меня чаем, подсовывая коробку из-под
табака, служившую сахарницей, словно предлагал мне поглотить все ее
содержимое за отсутствием чего-либо лучшего. Он рассказывал о своем
детстве, о том как рано потерял родителей и с тринадцати лет был вынужден
кормиться сам; расспрашивал меня о планах на будущее, а когда я сказал,
что намереваюсь изучать физику, если удастся получить стипендию, в своей
обычной манере, туманно, заговорил об огромных благоприятных переменах -
необычайных переменах, которые, как следует надеяться, ожидают меня в не
очень далеком будущем. Я воспринял это как намек на благодеяния его друга
и тотчас сказал, что намерен полагаться в жизни исключительно на самого
себя.
- Ах, вы превратно меня поняли... превратно поняли, - огорчился он,
но тут же вновь едва заметно улыбнулся, словно скрывая какую-то большую
радующую его мысль.
Распаренный от чаепития и злой - в то время я почти непрерывно
злился, - я через некоторое время попрощался с Харденом и пошел домой.
В понедельник мы наконец закончили монтаж. Во время работы Харден,
говоря об аппарате, неосторожно назвал его "конъюгатором". Я спросил, что
он подразумевает под этим и знает ли для чего, собственно, предназначен
аппарат. Харден смутился и сказал, что как следует не знает. Это была,
по-видимому, последняя капля, переполнившая чашу.
Я оставил Хардена над перевернутым аппаратом, из которого торчали,
