хозяин архитектор, и провел я недавно такой эксперимент: нашептал ему
ночью насчет этого самого уголка, он и учел мои советы, предусмотрел в
проекте специализированный закуток. И что же - хозяина осмеяли,
объявили рутинером, едва не попросили с работы. Не знаю, не знаю, о
чем думает человечество, как оно собирается жить дальше!..
Пигалицы восторженно пикали, вертели тонкими шеями, стукались
носами, соглашались.
- Не следует недооценивать наших возможностей, - толковала упырю
кикимора, прогуливаясь с ним вокруг куста, под которым лежал дед Кузя.
- Все-таки мы в состоянии влиять на людей, что-либо внушая им во сне.
Я вот своими руками абсолютно ничего сделать не могу, даже нитку
ссучить, а внушила же хозяину, редактору самой объемистой в стране
газеты, провести дискуссию в защиту природы. Какая это была дискуссия
- дым столбом!..
- Гибнет, гибнет чертячье племя, - гундел кто-то за спиной. -
Никаких условий не создано для плодотворной работы. Ну скажите, что я
ей плохого сделал, кроме хорошего? А она меня аэрозолью, аэрозолью,
как таракана. Едва богу душу не отдал, честное слово...
- Приспосабливаться надобно к изменившимся условиям, а не
плакаться в жилетку, друг мой. Даже моль научилась ныне капронами да
нейлонами питаться, а нам и бог велел. Я лично намерен до конца нести
свой тяжкий крест.
- Что касается нас, водяных, мы много довольны. Хватит, послужили
человечеству, теперь пусть оно само над собой работает. Ни одного
водоема не осталось неотравленного вблизи жилья. Не могу же я, черт
возьми, в мазуте жить. Рыба и то дохнет, а мы все-таки не плотва, мы
народ творческий, нам атмосфера требуется. Так что, если мы еще нужны
человечеству, пусть оно прежде выведет нас на чистую воду...
- Как милости, смерти у бога прошу, а не дает. Вот и влачу
существование. Точно в народе говорят: нежить и жить не живет, и
умирать не умирает...
Тут задребезжал звонок, и всю погань вокруг как ветром сдуло в
овражек, только один нетопырь, озираясь, направился прямехонько в
буфет. Дед Кузя поднялся, отряхнулся, размял косточки и решил
послухать, о чем они там будут еще преть, потому как распирало его
любопытство.
Почти до самого восхода продолжались прения, шумные, страстные и
бестолковые. Дед Кузя ловил каждое слово, стараясь уяснить, чего же
все-таки добиваются черти, чего ради съехались сюда их представители
из многих стран мира. Но даже ему с его фундаментальным
естественнонаучным образованием трудненько было понять сразу, о чем
шла речь на конгрессе. Поначалу казалось, что главная проблема,
волнующая это сборище, - невыносимые условия существования, созданные
в последнее время человеком чертову племени. Но по мере того, как все
новые и новые ораторы влезали на пенек, начал постигать дед Кузя, что
не о себе пекутся черти и что единственная задача конгресса - спасти
заблудшее в дебрях цивилизации человечество. Если коротко суммировать
все, что вынес из этих прений старик, картина получалась такая.
Когда древний человек научился добывать огонь, первое живое
существо, пригревшееся у его очага, была не собака - это был черт,
покинувший свои болота. Постепенно, исподволь складывался своеобразный
и весьма стойкий к жизненным невзгодам симбиоз человек - черт. Человек
в этом странном на первый взгляд содружестве кормил, давал пристанище
и обогревал черта, черт же, продолжительность жизни которого
измеряется столетиями, следил за преемственностью традиций, обычаев и
нравов от поколения к поколению быстро сменяющих друг друга людей. С
самого начала человек был общественным существом, причем его
общественная жизнь неизбежно протекала в двух инстанциях: в племени и
в семье. И если племенные узы под воздействием борьбы за существование
крепли век от века, то в делах семейных пришлось полностью положиться
на черта. Издревле стал черт добрым гением семейного очага: нянькой,
педагогом, советчиком, историком и этнографом, а если понадобится -
судьей и полицейским. Когда ребенок впервые разбивал глиняный горшок,
представлявший несомненную материальную ценность, он просил: "Черт
побери!" - и черт послушно подбирал и выбрасывал черепки. Когда же это
случалось вторично, мать призывала в сердцах: "Черт тебя возьми!" - и
черт безропотно брал ребенка, на час-другой освобождая от него занятую
кухонными заботами хозяйку. Если что-то терялось в хижине, говорили:
"Черт знает, где эта вещь", - и черт действительно все знал. Но если
уж в доме царила полная неразбериха, говорили: "Сам черт ногу сломит",
- и черт действительно не раз и не два ломал ноги, наводя порядок в
запутанных человеческих делах. За проступки против семьи и обычаев
предков черт карал домочадцев, и люди привыкли посылать провинившегося
на проработку лаконичной фразой "Пошел к черту!". Иногда черт
заставлял браться за какое-то трудное, рискованное дело, и коли оно не
выгорало, человек пенял: "Дернул же меня черт в одиночку нападать на
мамонта!" Когда ребенок уходил на прогулку в сопровождении черта,
взрослые не тревожились за своего отпрыска: "Черт с ним". Когда же
кто-то настолько зазнавался, что пренебрегал поддержкой черта даже в
самых отчаянных начинаниях, такого осуждали: "Ишь ты, сам черт ему не
брат". Порой черт наказывал всю семью: "Опять черт несет кого-то к нам
в гости", порой был щедр на разного рода сюрпризы: "Чем черт не
шутит!", а то и люди ополчались на запечных жителей, так что "всем
чертям становилось тошно". Словом, человек шага не мог ступить без
помощи черта, а если вместо своего, привычного черта, бравшего
очередной отпуск, временно появлялся какой-то другой, человек выражал
недоумение: "Это еще что за черт?!"
Так было от века. Казалось, ничто не угрожает семье, как ничто не
угрожает содружеству человека и черта. И вдруг где-то в середине
двадцатого столетия мощная волна технической революции потрясла
общество, принеся многие и многие блага. Но хрупкая скорлупка семьи не
выдержала потрясения и дала трещину, поначалу почти незаметную. Только
когда семья фактически уже потеряла свое прежнее значение в
воспитании, а говоря шире - в воссоздании человека, черти, чувствующие
свою ответственность за собрата по симбиозу, хватились и всполошились
не на шутку. И было из-за чего! Действительно, где как не в семье с
детства учили человека любить мать и чтить отца, уважать старших и
заботиться о младших? Где, как не в семье, воспитывались традиции,
прививались убеждения, от деда к внуку передавались веками выверенные
обряды и обычаи? И где, как не в семье, впитывал человек жизненный
опыт, житейскую мудрость, столь необходимые в общении с ближними? Вот
почему культ очага, домашнего уюта, отчего дома стал в свое время
основной заботой чертей, огромное большинство которых попросту
превратилось в домовых. Когда же семья начала отмирать, когда мать и
жена, бывшая хранительницей семейного очага, во всем уподобилась
мужчине и пошла на службу, когда работа, досуг, развлечения, еда,
воспитание детей, традиционные праздники и многие другие домашние
обряды стали исполняться вне дома, жилище человека превратилось в
простую ночлежку и потеряло прежнюю свою притягательность, хорошо
выраженную древнейшим и многозначным словом "дом".
Дом утратил прежнее свое значение, молодые люди слишком рано
становились самостоятельными, слишком рано покидали отчий кров,
пытаясь создать свой дом. И цепочка преемственности рвалась, не успев
окрепнуть. Сын и дочь не успевали перенять житейскую мудрость отца и
матери, проверенную опытом многих поколений, и каждому поколению
приходилось все начинать сначала.
Не прошедшие науку человеческого общения, не умеющие уступать друг
другу, не знающие терпимости и привязанности, молодые не могли
построить толком и свою семью, не могли по-настоящему воспитать и
своих детей.
И где тут выход, что надо сделать, чтобы вернуть человека в лоно
семьи, какие предпринять срочные и эффективные меры - вот о чем шла
речь на бурном и печальном чертячьем конгрессе.
Унылые речи делегатов, их утробный вой, их жалобы и стоны так
забили голову старику, что он и вовсе перестал что-нибудь соображать.
Однако же, будучи стреляным воробьем, не раз попадавшим еще и не в
такие переплеты, дед Кузя быстро взял себя в руки, и вскорости созрел
у него хитрый и далеко идущий план. Теперь он знал, как помочь
чертячьей, а в конечном счете человечьей беде.
- Али пан, али пропал, - решительно сказал старик и с этими
словами стащил с себя рубаху, перевязал ворот рукавами, соорудив нечто
вроде мешка, натянул пиджак на голое тело и, предчувствуя скорый конец
пленарного заседания, затаился на тропе.
Долго ждать не пришлось. Первым угодил в мешок какой-то
зазевавшийся зеленобородый леший, древний, как сама тайга. Потом,
когда по тропе ходом пошли один за другим делегаты, компанию с ним
разделили две неразлучные пигалицы, смурная мутноглазая кикимора, пара
шибающих в нос плесенью домовых, заграничный наодеколоненный тролль и
десятка два одуванчиковых шаров, оказавшихся, как выяснилось
впоследствии, "домашними чадами". Со всей этой добычей, доверху
наполнившей мешок, подался было дед Кузя домой, когда услышал знакомый
скрипучий голос. В окружении панов и упырей шествовал по тропе тот
самый черт.
"Ага, Герштюк, чертов сын! - обрадовался старик. - Тебя-то мне и
не хватало для полного комплекту!"
Он выскочил на тропинку и схватил герра Штюкка за ногу. Но в этот
самый момент мешок зацепился за куст, развязался, и вся наловленная
стариком живность в мгновение ока разбежалась. Дед Кузя выругался,
сплюнул, подобрал рубаху, но ловить решил больше никого не ловить,
боялся упустить герра Штюкка. Трудно сказать, по какой причине, но
этот герр Штюкк, черт степенный и рассудительный, пришелся старику по
душе. Так он и отправился домой, с рубахой через плечо и с чертом на
руках. Чтобы небольшие, но весьма заметные рожки герра Штюкка не
бросались в глаза, если кто встретится на пути, дед Кузя прикрывал их
ладонью то и дело поглаживая черта по голове, так что со стороны можно
было подумать, будто старик Лыков возвращается из лесу с крупным
черным щенком на руках. К счастью, никто им не встретился в этот
ранний час.
Когда дед Кузя достиг деревни, перелез забор со стороны поскотины
и открыл калитку во двор, солнце уже высунулось из-за горизонта.
Допрежь всего старик снял с гвоздика над конурой собачью цепочку,
память по издохшему весной псу Кабыздоху, соорудил из ремешка подобие
ошейника и привязал герра Штюкка к ножке своей железной кровати,
стоявшей в сарае, куда старуха в прежние пьяные времена запирала иной
раз самого деда Кузю, чтобы "дурь выветрилась на свежем воздухе" и
чтобы "избу этим смрадом не отравлять". Потом тихонько прокрался в
сенцы, принес блюдце молока, поставил на пол перед герром Штюкком и
завалился спать. После приключений минувшей ночи сон сморил его
мгновенно.
Снилась деду Кузе разная чепуха, такая чепуха, что не приведи
господь. Будто бы у них в Баклушах нынче днем должна открыться
выездная сессия Академии наук, деду Кузе предстоит делать доклад, а
еще гора литературы не прочитана, да и не припас он ничего, чтобы не
ударить в грязь лицом и соответственно встретить корешков из ученой
братии. И будто бы всю ночь готовил он этот самый доклад, а поутру
хлопотал о встрече и заседал в оргкомитете, куда входили, кроме него,
Афонька и, разумеется, кум Лексей.
