старом доме - вместе с другими старыми, странными и никому не нужными
вещами вроде черного репродуктора-тарелки, двух белых фарфоровых собачек,
фарфоровой же бутылки в форме рыбы, стоящей на хвосте, "Краткого курса
истории ВКП(б)" с карандашными пометками на полях, пачки перевязанных
ленточкой писем с ятями и твердыми знаками, подшивки журнала "Знание-сила"
за тридцать третий год без последнего номера... Домой, подумал я, домой.
Без Гвоздева. К черту Гвоздево. Домой.
И тут снова побежала по-щеке-на-подбородок-на-пол струйка крови:
потревожил, приподнял коросту. Я матюгнулся, а Тарантул, вспорхнув,
закружился, засуетился вокруг меня, перевязывая, обмазывая с головы до ног
йодом, давая какие-то советы и что-то объясняя. Наконец, он закончил
малярные работы, дал мне надеть, кряхтя и поеживаясь - это я, конечно,
кряхтел и поеживался - комбинезон, потом почесал нос и спросил:
- Слушай, сынок, а нет ли тут места, где можно выпить?
Места - выпить... В памяти моей пролистнулось несколько страниц, и я
ответил:
- Есть такое место!
Небо имело пепельный цвет, а солнце висело над крышами близким и
четко вырезанным оранжевым диском. Тени были густо-черные. После ночной
пиротехники, если не пройдут дожди или не подует ветер, такое непотребство
может продержаться не один день.
Мы пересекли Гете - морпехи маячили на обычном месте, за оградой
консульства - и углубились в переулки. Так, пытался я сообразить, а теперь
- налево... Ага, вот и скверик. В скверике биваком расположился егерский
батальон. Были натянуты навесы на легких козлах, на газонах стояли каре из
рюкзаков. Дымилась кухня. Десяток "Барсов" уже на колесах, со скатанными
юбками и убранными винтами, выстроились в очередь к заправщику. Самих
егерей было немного, вряд ли больше роты: слонялись лениво и без
очевидного дела, лежали на траве или на раскатанных циновках, и только
часовые истово несли службу. Интересно, что среди темных комбинезонов я
заметил песчаного цвета гимнастерки солдат Русского территориального
корпуса - надо полагать, активно шло братание. Незаметно было только
гражданских, и это как-то неприятно посасывало...
Пивная "Боруссия" занимала цокольный этаж и подвал "дурацкого дома"
на Шаболовке. Традиционно "Боруссия" работала круглосуточно и без
выходных, и я рассчитывал, что из-за такого пустяка, как десант, они
традицию ломать не станут. Так и оказалось. Дверь была распахнута настежь,
и егеря тянулись к ней, как муравьи по своей муравьиной дороге. Тарантул
остановился и покрутил носом. Сначала я подумал, что он не хочет туда, где
много других, но оказалось, что его смутил "дурацкий дом". Я объяснил, что
несмотря на производимое им - домом - впечатление, он стоит уже почти
тридцать лет и еще ни разу не падал. Тарантул кивнул головой и пошел, но
чувствовалось, что это требует от него некоторых волевых усилий.
Мы шагнули за порог и погрузились в темный воздух, почти такой же
густой, как "дубльшварцэнгельхенсбир". Вот куда бы Кропачека! Вот где
увидел бы он апофеоз "панибратства наций"! Но Фил был далеко, и оставалось
просто помянуть его хорошим глотком хорошего здешнего пива...
Потные испуганные кельнеры не успевали наполнять кружки, и от стойки
отваливали, прижимая к груди добычу, егеря, морпехи, рейхсгренадеры,
территориальщики, чехи, финны, танкисты, зулусы, венгры, польские уланы и
гусары, стоял ровный разноязыкий гул, и если кто-то что-то кричал, то
кричал приподнято и радостно. Шел необъявленный праздник, самые первые и
самые искренние его часы, когда враг вдруг перестает быть врагом, и
маятник откачивается в противоположную сторону... солдаты были
предупредительны друг с другом, а офицеры платили за всех. Нас, полковника
авиации и егеря с окровавленной повязкой на голове, не то что пропустили -
чуть не на руках донесли до стойки, а потом Тарантулу не позволили даже
дотронуться до своей полдюжины, сержант-территориальщик донес за него и
даже расчистил место на столе. Если б не вы, сказал он мне, нас бы всех и
закопать бы не смогли, тут неподалеку вашего одного нашли - еле соскребли
с асфальта, упокой, Господи, душу его... Серега, подумал я. А может,
кто-нибудь из гейковцев. Никто не вернулся: когда я заезжал на танке, дом
был пуст. Феликс смылся куда-то, проклятый шпион... Мы не успели моргнуть,
как выпили за солдатское братство. За тебя, Фил, подумал я. За вас,
ребята.
Вместо потолка колыхался войлочно-серый дым, и можно было поднять
руку и потрогать его. За спиной в три губных гармошки начали наигрывать
сиртаки, я оглянулся, приподнялся на носки: расчищали место, сдвигая
столы, и солдаты с кружками в руках выстраивались полукругом, а в кругу,
положив друг другу руки на плечи, топтались пятеро низкорослых морячков в
беретах с помпончиками, темп нарастал, потом в их круг попал зулус в белом
мундире, потом высокий улан... Темп нарастал, все смешалось, и за головами
не было видно, что происходит там, а там лихо отплясывали, и в помощь
губным гармошкам били в ладоши или отбивали такт пивными кружками... темп
нарастал, слышался смех, кто-то повалился, передо мной егерь встал
коленями на стол, чтобы лучше видеть, и вдруг Тарантул толкнул меня под
локоть: пойдем? У него что-то посверкивало в глазах. Да куда мне, сказал
я. Жаль, сказал он, а я пойду... Он полез сквозь толпу к кругу, а я,
прихватив пару кружек, пошел за ним, чтобы посмотреть на это вблизи. Темп
был уже безумный, и Тарантул сходу ввинтился в хоровод... Там было два
хоровода, один внутри другого, и плясали все, надо сказать, каждый свое,
но делали это весело и упоенно. Я с удовольствием смотрел на шефа,
обнявшего слева чешского пехотинца, а справа - гренадера, музыка неслась,
сапоги гремели, летели голоса - и вдруг почувствовал на себе чей-то
взгляд. Не прицельный, не недобрый - но внимательный. Я резко оглянулся.
Справа и чуть позади меня, недалеко, отделенный, может быть,
четырьмя-пятью солдатами, стоял и смотрел на меня, приветливо улыбаясь,
обер-лейтенант люфтваффе. Он встретил мой взгляд спокойно, чуть прищурился
и легонько отсалютовал мне своей кружкой. Мне показалось, что я его где-то
видел. Определенно видел... Где? Меня толкнули в бок, я машинально
взглянул на толкнувшего, а когда перевел взгляд на летчика - того уже не
было. Летчика... я произнес про себя это слово и вспомнил: фотография.
Девятый в ряду. Единственный незнакомый.
Меня обдало жаром. Тарантул танцевал и самозабвенно созерцал свои
мелькающие ноги. Пятясь и раздвигая народ плечом, я выбрался из толпы
зрителей. Сунул на первый попавшийся столик опустевшую кружку и с одной,
последней, в руках вышел на улицу. По глазам, как плетью, ударило светом.
Жмурясь и пережидая, когда иссякнет, наконец, это нестерпимо-розовое
сияние, я стоял неподвижно, и кто-то проходил мимо меня, аккуратно огибая
внезапную преграду. Потом я открыл глаза. Наверное, сказалась дикая,
дичайшая усталость, и четыре кружки очень хорошего пива на давным-давно
пустой желудок, и внезапный удар по нервам... Я очень отчетливо, даже
слишком отчетливо видел все перед собой: сильно чадящий зеленый штабной
автобус, и стайку мальчишек лет четырнадцати на противоположном тротуаре,
и сапера, оседлавшего маленький велосипед и виляющего наискось через
дорогу... и в то же время меня будто бы отбросило на несколько часов
назад, на крышу "Гамбурга", и я с двухсотметровой высоты... не могу
сказать, что я понял, но я увидел, охватил одним взглядом все, что
происходило и происходит, и будет, наверное, происходить со мной и вокруг
меня. Я увидел, как я сам, мертвый, лежу в каком-то закутке в Измайловской
игле, а ребята Гейко гонят в эфир комбинации цифр, и вот одна из них
совпадает с той, которая приводит в действие взрыватель, и вмонтированная
в меня бомбочка сносит пол-иглы - это было... и плыву на барже "муромцев"
до конца, высаживаюсь на берег - и вот я уже в каком-то туннеле,
опрокинутый пулеметной очередью, но гранатомет еще есть силы поднять, я
поднимаю и бью под маску накатывающегося танка, белое пламя... и не лечу
на прозрачном самолетике в Москву, а бреду куда-то в абвере гема, босиком,
по теплой пыли - не в Тифлис ли?.. это все было в одно время и на одной
земле, но как бы на разных улицах и так, что пересечься или встретиться с
самим собой было невозможно, я это видел - что невозможно, а почему так,
меня мало волновало. И так же было впереди, разно и по-своему одинаково, и
можно было выбирать - при условии, что ничего не меняешь...
Я оттолкнулся от косяка двери, сделал несколько убывающих шагов и сел
на газон.
Ракурс сместился, и картина исчезла.
Интересно, подумал я, неужели нам за все - и ничего не будет?..
Столько всего натворили, и - ничего?
Обидно...
Если Тарантул прав и если то, о чем он говорит, не очередной его трюк
и не маразм, то... то - что? Принимать предложение? Клюнуть на фотографии,
которые подделать - три часа работы? Ч-черт...
Вот выйдет сейчас обер-лейтенант...
Но обер-лейтенант не выходил. Вообще долго никто не выходил, а потом
появился Тарантул. Он, как и я, постоял в дверях, жмурясь, и медленно
направился ко мне. Я сидел, не шевелясь, он опустился на корточки передо
мной и спросил:
- Ну, что?
Морда у него была красная, потная. Дышал он часто и только что язык
на плечо не вывешивал.
- Копейка найдется? - спросил я.
Не удивившись ничуть, он пошарил по карманам и вытащил гривенник. Я
подбросил монетку, поймал, не разжимая руки, поднес к лицу.
- Орел - да, - сказал я.
- Понятно, - он усмехнулся. Я бы на его месте не стал усмехаться.
И вдруг что-то случилось. Я не смог открыть ладонь. Пальцы не
разгибались. Ниже локтя рука была не моя. Я напрягся, и рука задрожала.
Она дрожала все сильнее и сильнее, мерзко тряслась - это было унизительно
и страшно. Наконец, сделав какое-то безумное усилие, я отшвырнул монету,
не глядя. Дрожь унялась, и пальцы снова шевелились, как надо, и только
студенистая, омерзительная слабость...
- Понятно, - повторил Тарантул. - Что же... считай себя в отпуске.
Четыре месяца хватит?
Я покачал головой.
- Отставки, - голос тоже был не мой: слабый и просящий. - Отставки...
- Отпуск кончится, и поговорим, - сказал Тарантул. - В Гвоздево я
тебе, естественно, не предлагаю...
Он смотрел на меня, а я сквозь него, потому что на краткий миг
вернулась, всплыла и вновь погрузилась куда-то та картина, что появлялась
недавно - с видами непременного будущего. И я опять ничего не понял, но на
этот раз успел сфотографировать ее взглядом и сейчас фиксировал в памяти,
чтобы позже, наедине с ней, во всем разобраться. И что-то, наверное,
Тарантул понял, потому что моргнул, и дьявольская уверенность в себе и в
подчиненности ему прочего мира куда-то исчезла, оставив только след.
- В общем, думай до октября.
Я молчал и смотрел на него.
- Знаешь, сколько раз я уходил?
Меня это не интересовало.
- Тебе станет очень скучно...
Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то, чтобы
мне стало скучно. Что может быть лучше скуки, осени, дождя за стеклом и
полного одиночества?
Я знал, что ничего этого у меня не будет никогда.
- Думаешь, почему я набирал вас таких - дурачков, мечтателей,
молчунов? Потому что знал - рано или поздно мы с ними схлестнемся, и шансы
у нас будут только тогда, когда здесь, - он постучал по лбу, - не сплошная
кость...
Все то же, то же, то же...
