попросила у инженера глоток воды для старушки из "ситроена", которая
мучилась, но не жаловалась: муж не выпускал ее руки, и монахини и девушка
из "дофина" по очереди ухаживали за ней. Оставалось пол-литра воды, и
женщины предназначили ее для старушки и дамы из "болье". В ту же ночь
Таунус заплатил из своего кармана за два литра воды; Форд Меркури пообещал
на следующий день достать еще, но за двойную цену.
Собраться и поговорить обо всем было трудно, - стоял такой холод, что
никто не выходил из машины, кроме как по неотложной нужде. Батарейки
начали разряжаться, и нельзя было надолго включать отопление; Таунус
решил, что два наиболее комфортабельных автомобиля нужно выделить на
всякий случай для больных. Завернувшись в одеяла и тряпки (ребята из
"симки" сняли чехлы с сидений своей машины, соорудили себе из них
душегрейки и шапки, а остальные начали им подражать), каждый старался по
возможности реже открывать дверцы, чтобы сберечь тепло. В одну из таких
промозглых ночей инженер услышал отчаянный крик девушки из "дофина".
Понемногу, неслышно он приоткрыл дверцу ее машины, нащупал в темноте ее
лицо и погладил мокрую щеку. Почти без сопротивления девушка дала увести
себя в "четыреста четвертый", инженер помог ей улечься на сиденье, укрыл
единственным одеялом и положил сверху свой плащ. Тьма в машине,
превращенной в санитарную, была еще более густой, ведь стекла были
затянуты брезентом. Потом инженер опустил оба солнцезащитных щитка и
повесил на них свою рубашку и свитер, чтобы полностью затемнить машину
Перед самым рассветом девушка сказала ему на ухо, что еще до того, как она
расплакалась, ей показалось, что она видит далеко справа огни какого-то
города.
Возможно, это и был город, но из-за утреннего тумана не удавалось
ничего разглядеть дальше чем на двадцать метров. Как ни удивительно, в
этот день колонна продвинулась вперед на порядочное расстояние, может, на
двести или триста метров. И тогда же по радио (которое почти никто не
слушал - за исключением Таунуса, чувствовавшего себя обязанным быть в
курсе событий) передали новое сообщение; дикторы с упоением говорили о
принятии особых мер для освобождения шоссе и ссылались на самоотверженную
работу дорожных бригад и полиции. Внезапно одна из монахинь начала
бредить. Пока ее приятельница ошеломленно смотрела на нее, а девушка из
"дофина" смачивала ей виски остатками духов, монахиня говорила что-то об
Армагедоне, о девятом дне, о какой-то цепи.
Много позже, под снегом, который начал падать с полудня и постепенно
засыпал автомашины, пришел врач. Он выразил сожаление, что нельзя сделать
успокаивающий укол, и посоветовал положить монахиню в машину с хорошим
отоплением. Таунус поместил ее в свой автомобиль, а мальчик перебрался в
"каравеллу", где была также его маленькая приятельница из "двести
третьего"; они играли со своими игрушечными автомобилями и очень
веселились - ведь они единственные не испытывали голода. Весь этот и
следующий день снегопад почти не прекращался, и когда колонне предстояло
продвинуться на несколько метров, нужно было придумывать, как и чем
расчистить снежные сугробы, выросшие между машинами.
Никому не приходило в голову удивляться, что продукты и вода
распределяются так, а не иначе. Единственное, что мог сделать Таунус, это
руководить распределением общих запасов и постараться извлечь побольше
пользы из некоторых обменов. Форд Меркури и еще Порш каждый вечер
торговали съестным. Таунус и инженер взялись распределять продукты в
соответствии с физическим состоянием каждого. Невероятно, однако старушка
из "ситроена" все еще жила, хотя находилась в полузабытьи, из которого
женщины старались ее вывести. Дама из "болье", страдавшая несколько дней
назад от тошноты и головокружения, благодаря похолоданию пришла в себя и
больше других помогала монахине ухаживать за ее приятельницей, по-прежнему
слабой и несколько одурманенной.
Жены солдата и Двести третьего опекали обоих детей; торговый агент из
"DKW" - возможно, чтобы утешиться, поскольку хозяйка "дофина" предпочла
инженера, - часами рассказывал детям сказки.
По ночам люди вступали в другую жизнь, тайную и глубоко частную;
неслышно отворялись дверцы машин, чтобы впустить или выпустить съежившийся
силуэт; никто не глядел на других, глаза были так же слепы, как сам мрак.
Под грязными одеялами в затхлом воздухе, издававшем запах склепа и
заношенного белья, эти люди с грязными, отросшими ногтями добывали себе
немного счастья. Девушка из "дофина" не ошиблась: вдалеке сверкал огнями
город, они постепенно приближались к нему. К вечеру молодой человек из
"симки", неизменно закутанный в обрывки драпировки и зеленое рядно,
взбирался на крышу своей машины и замирал там, словно часовой.
Устав тщетно исследовать горизонт, он озирал в тысячный раз окружавшие
его автомобили; с некоторой завистью обнаруживал Дофин в автомобиле
Четыреста четвертого, руку, поглаживающую тонкую шею, завершение поцелуя.
Шутки ради, теперь, когда дружба с Четыреста четвертым была восстановлена,
он кричал им, что колонна сейчас тронется; тогда Дофин вынуждена была
покидать Четыреста четвертого и пересаживаться в свою машину, но вскоре
она возвращалась в поисках тепла, а парню из "симки", должно быть, так
хотелось тоже привести в свою машину какую-нибудь девушку из другой
группы, но нечего было и думать об этом в такой холод, да еще с
подведенным от голода животом, не говоря уже о том, что группа,
находившаяся непосредственно впереди них, откровенно враждовала с группой
Таунуса после истории с тюбиком сгущенного молока, и, не считая
официальных связей с Фордом Меркури и Поршем, с другими группами отношения
были практически невозможны. И парень из "симки" лишь досадливо вздыхал и
снова занимал свой пост, до тех пор пока снег и холод не загоняли его,
дрожащего, в машину.
Однако холод начал слабеть, и после дождей и ветров, которые довели
всех до состояния крайне нервного напряжения и осложнили добычу
продовольствия, наступили прохладные солнечные дни, когда можно было выйти
из машины, нанести визит соседу, вновь завязать отношения с другими
группами. Главы групп обсудили положение, и в конце концов было принято
решение помириться с соседями впереди. О внезапном исчезновении Форда
Меркури говорили долго, но никто не знал, что могло с ним случиться;
однако Порш попрежнему посещал и контролировал черный рынок. Всегда был
какойто запас воды или консервов, хотя эти запасы таяли, и Таунус с
инженером пытались угадать, что произойдет в тот день, когда уже не
останется денег, которые можно будет отнести к Поршу. Подумывали даже о
насильственных мерах - предлагали захватить Порша и заставить его открыть
источник продовольствия, но как раз в эти дни колонна продвинулась на
большое расстояние, и руководители группы предпочли подождать еще,
избегнув таким образом риска испортить все. Инженера, которым в конце
концов овладело почти приятное безразличие, на миг взволновало робкое
признание девушки из "дофина", но, подумав, он решил, что никак не мог
избежать этого, и мысль иметь от нее сына в конце концов показалась ему
такой же естественной, как вечернее распределение продуктов или тайные
вылазки к обочине шоссе. Даже смерть старушки из "ситроена" не могла
никого удивить. Пришлось снова поработать глубокой ночью, сидеть с мужем и
утешать его, ибо он отказывался понимать случившееся. Двое из передней
группы подрались, и Таунус должен был выступить третейским судьей и как-то
решить их спор. Все совершалось вдруг, без предварительного плана; главное
началось тогда, когда уже никто этого не ожидал, и самый беззаботный из
всех первым понял, что произошло. Вскарабкавшись на крышу "симки", веселый
часовой подумал, что горизонт, пожалуй, как-то изменился (день клонился к
вечеру, желтоватое солнце источало свой скользящий скудный свет) и что
метрах в пятистах, трехстах, двухстах происходит что-то неуловимое. Он
позвал Четыреста четвертого.
Четыреста четвертый сказал что-то Дофин, она быстро перебралась в свою
машину, Таунус, солдат и крестьянин уже бежали с разных сторон, а с крыши
"симки" парень указывал вперед и бесконечно повторял радостную весть,
словно хотел убедиться, что то, что он видит, - правда; затем послышался
шум, оживление, что-то похожее на тяжелое, но безудержное движение,
пробуждение от бесконечного сна и пробу сил. Таунус громко велел всем
вернуться к машинам; "болье", "ситроен", "фиат-600" и "десото" взяли с
места в едином порыве. Теперь начинали двигаться "2НР", "таунус", "симка"
и "ариан", и парень из "симки", гордый, как победитель, обернулся к
Четыреста четвертому и махал ему рукой, пока "пежо-404", "дофин", "2НР" с
монахинями и "DKW", в свою очередь, не тронулись с места.
Однако всем хотелось знать, как долго это продлится; Четыреста
четвертый интересовался этим почти по инерции, стараясь тем временем
держаться на одной линии с Дофин, и ободряюще улыбался ей.
Позади уже трогались "фольксваген", "каравелла", "двести третий" и
"флорида", сначала на первой скорости, затем на второй, бесконечно долго
на второй, но уже не выключая мотора, как бывало столько раз, нога
уверенно нажимает на акселератор, вот-вот можно перейти на третью
скорость. Четыреста четвертый протянул левую руку и встретил руку Дофин,
чуть коснулся кончиков ее пальцев, увидел на ее лице улыбку надежды и
неверия и подумал, что они скоро приедут в Париж и вымоются, куда-нибудь
пойдут вместе - к нему или к ней - вымыться, поесть и снова будут мыться,
мыться до бесконечности, и есть, и пить, а потом уже все прочее, спальня,
обставленная как полагается, и ванная комната, и мыльная пена, и бритье,
настоящее бритье, и уборная, обед и уборная, и простыни. Париж - отхожее
место, и две простыни, и струи горячей воды, стекающей по груди и ногам, и
маникюрные ножницы, и белое вино, они выпьют белого вина, прежде чем
поцеловаться и почувствовать, что оба пахнут лавандой и одеколоном, прежде
чем познать друг друга по-настоящему, при сиянии дня, на чистых простынях,
и снова купаться играючи - любить друг друга, и купаться, и пить, и войти
в парикмахерскую, войти в ванную, погладить рукой простыни, и гладить друг
друга на простынях, и любить друг друга среди пены, лаванды, разных щеток
и щеточек, прежде чем начать думать о том, что предстоит делать, о сыне, о
разных разностях и о будущем, и все это, если они не задержатся, если
колонна будет двигаться, - раз уж сейчас нельзя перейти на третью
скорость, пусть по-прежнему на второй, но двигаться. Коснувшись бампером
"симки", Четыреста четвертый откинулся на спинку сиденья, почувствовал,
как возрастает скорость, понял, что может нажать на акселератор, не боясь
наскочить на "симку", и что "симка" нажимает, не опасаясь ударить "болье",
и что сзади идет "каравелла", и что скорость этих машин все растет и
растет, и что можно, не опасаясь за мотор, переходить на третью скорость,
и рычаги - почти невероятно - стоят на третьей скорости, и ход сделался
мягким и все еще убыстрялся, и Четыреста четвертый поглядел нежным
затуманенным взглядом влево, отыскивая глаза Дофин. Естественно, что при
такой скорости, параллельность рядов нарушилась. Дофин опередила его почти
на метр, и Четыреста четвертый видел ее затылок и еле-еле профиль, как раз
тогда, когда она оборачивалась, чтобы взглянуть на него, и сделала
удивленный жест, заметив, что Четыреста четвертый все больше отстает.
Стараясь успокоить ее улыбкой, Четыреста четвертый резко нажал на
акселератор, но почти тут же вынужден был затормозить, так как чуть не
наскочил на "симку", он коротко надавил гудок - молодой человек из "симки"
поглядел на него через заднее стекло и жестом объяснил, что ничего не
может поделать, указывая левой рукой на "болье", прижавшееся к его машине.
"Дофин" шел на три метра впереди, рядом с "симкой", и девочка из "двести
третьего", шедшего рядом с "четыреста четвертым", махала руками и
показывала ему свою куклу. Красное пятно справа озадачило Четыреста
