сказал: "Не ешь!" И приготовил он для того мужа искусителя и
соблазнителя и впустил его в сад...".
Зачем, спрашивал Мартанфаррух, бог позволил первым людям,
соблазненным обманщиком, поесть запретных плодов в райском саду, а
потом за это их наказал? "А затем, почему же он не сделал этот сад
столь хорошо и прочно огражденным, чтобы тот обманщик (змей, дьявол. -
Л.К.) не мог туда пробраться? И еще. Если он все это знал и хотел,
чтобы это случилось, то недостойно это его, чтобы при своей мудрости и
воле он сотворил нечто, о чем потом пожалел, и чтобы воле и приказу
его сопротивлялись и враждовали с его пророками и исполнителями его
приказов..."
Именно в этих простых, логичных доводах, берущих начало в суровой
действительности феодального общества, следует искать и корни тех
сомнений, которые столь строго возводил к "первопроклятому", Иблису,
аш-Шахрастани. На наш взгляд, критика Мартанфарруха весьма точно и
проникновенно охарактеризована известным востоковедом Е.Э. Бертельсом
(1890-1957): "Здесь ни разу не назван ни ислам, ни Коран, но вместе с
тем очевидно, что для подрыва авторитета коранического предания автор
умышленно не ссылается на какие-либо священные книги, не опирается на
древние учения, а критикует его с точки зрения здравого смысла,
рационалистически, методами, показывающими знакомство с классической
диалектикой"[Бертельс Е.Э. Избранные труды. История
персидско-таджикской литературы. М., 1960, с. 123.].
В XII веке, когда писал аш-Шахрастани, критика идеи первородного
греха, за который Адам и его жена были изгнаны из рая, обосновывалась
уже и социальными мотивами. К этому времени и жена Адама, ни разу не
названная по имени в Коране, стала именоваться Хавой (Хавва), а плоды
с коранического райского "дерева" определены как колосья пшеницы,
пшеничное зерно. И вот замечательный поэт из Ширвана Афзальаддин
Хакани (1121-1199), немало видевший человеческого горя в родном
Азербайджане и за его пределами, с горечью отметил, что грехопадение и
понесенное за него от Аллаха наказание ничего не изменили, - люди и в
годы жизни поэта, как и он сам, страдали из-за хлеба, вернее, из-за
того, что его не хватало.
Был изгнан Адам из Эдема за зернышко райской пшеницы.
Достоинство вынужден был я свое потерять из-за хлеба.
О боже! Ты знаешь о муках моих и муках Адама!
Ты сам прогневись на пшеницу, чтоб нам не страдать
из-за хлеба.
(Перевод В. Державина)
Эта мысль и через века волновала тех, кому, подобно Хакани, было
мучительно унижаться ради "белого хлеба властителей с черной душою". И
вновь они не могли не вспомнить, что изгнание Адама, вопреки
благочестивым проповедям и сказаниям, не принесло людям пользы. Живший
в Индии выдающийся поэт и мыслитель Мирза Абдулкадир Бедиль
(1644-1721), придерживаясь традиции, восходящей к Хакани, рассказал в
четверостишии о нищете и бедствиях, царивших в его время:
Бедный Адам - он страдать на земле обречен.
Чем, кроме смерти, он будет от смерти спасен?
Райской пшеницы поел он вчера - пострадал,
Есть ему нечего ныне - страдает от этого он.
(Перевод Л. Пеньковского)
Да, сказание Корана об Адаме и его жене, не знавших в раю голода,
не замечавших наготы, не страдавших от зноя и жажды (20: 116-117),
обращает взгляд человека не вперед, в будущее, а назад, в прошлое.
Будто счастливый период истории человечества, его "золотой век"
остался позади.
Этот рассказ, имеющий сходство с библейским, дает искаженное,
идеализированное представление о первобытном обществе. "Что
первобытный человек получал необходимое, как свободный подарок
природы, - писал В. И. Ленин, - это глупая побасенка... Никакого
золотого века позади нас не было, и первобытный человек был совершенно
подавлен трудностью существования, трудностью борьбы с природой"[Ленин
В.И. Полн. собр. соч., т: 5, с. 103.].
Позднейшее предание ислама развило учение об оставшемся позади
"золотом веке". Так, слова Корана о том, что Адам и его жена до
грехопадения не замечали наготы, послужили поводом для рассказа, будто
Адам был введен в рай в одежде. Аллах-де после сотворения и
одушевления Адама обрядил его в райские одежды, а ангелы, усадив на
трон, сто лет носили Адама на своих плечах по небесам. Затем Аллах
сотворил для Адама крылатую лошадь из белого мускуса, названную
Маймуна (счастливая); одно крыло у нее было из жемчуга, другое - из
коралла. Ангелы Джибриль, Микаиль и Исрафиль, усадив на Маймуну Адама,
вновь катали его по всем небесам. Нетрудно заметить, что в этом
предании, изложенном, например, в не раз издававшейся на арабском
языке книге "Дакакиль-ахбар ва хакаик аль-игтибар" кадия Аби Абдуллы
Кулаги, миф переплетен с элементами сказки, в жизни создателей которой
- кочевников лошадь имела большое значение. Свое желание возможно
скорее преодолевать пространство они выразили в красочном образе
крылатого коня (вспомним "тулпар" в сказках народов Средней Азии и
Казахстана).
Однако, если в народном творчестве этот сюжет, как правило,
возвеличивает творческие силы человека, его разум, благородство,
стремление к взаимной выручке, гуманность, то в Коране эти светлые
чувства затенены, принижены мыслью о том, что, сколько бы человек ни
старался, ничего хорошего он не создаст. Ибо, как гласит "слово
Аллаха", "знайте, что жизнь в здешнем мире есть обманчивая утеха,
обольщение, суетный наряд, тщеславие между вами, желание отличиться
множеством имущества и детей: она подобна тем произрастаниям при
дожде, которые собой пленяют земледельца, потом увядают, после того
видишь их пожелтевшими, напоследок делаются сухими стеблями... Жизнь в
здешнем мире есть только обманчивое наслаждение" (57:19-20).
Эти мотивы Корана отражают настроения людей, видевших, что народ
томится в нищете и голоде, тогда как захватившая власть знать чинит
насилие и самоуправство, поддерживает рабовладельцев и ростовщиков,
продажность и корыстолюбие. Но эти люди не находили выхода из тяжелого
положения. Такое случалось в истории разных стран и народов.
Обилие в "слове Аллаха" подобных настроений, связанных с
обещаниями близких перемен в жизни арабов и наступлением "конца мира",
светопреставления, привело отдельных исследователей к выводу о том,
что Коран (за исключением тех его мест, которые имеют законодательный
характер и по времени своего происхождения являются более поздними)
есть новый "Апокалипсис", "откровение о конце мира". Этот взгляд
развит французским исламоведом Полем Казанова в его книге "Mohammed et
la fin du monde" (Paris, 1911) и затем нашел отражение в некоторых
работах упоминавшегося выше египетского ученого и писателя Таха
Хусейна. Любопытно в этом смысле и "важное примечание" А. Массэ,
сделанное им при анализе Корана периода "до хиджры" в книге "L'lslam"
(Paris, 1930, р. 82; ср. 2-е изд. русского перевода с 6-го
французского издания: Массэ А. Ислам. Очерк истории. М., 1963, с. 78):
"...прежде всего, главная идея Магомета была не провозглашением
единобожия, но объявлением приближения последнего часа..." На наш
взгляд, едва ли правильно отделять проповедь о "приближении последнего
часа", имевшую место в период возникновения ислама, от провозглашения
единобожия. К тому же мессианские и эсхатологические места Корана,
часть которых, безусловно, древнего происхождения, могли быть затем
усилены при его редактировании, расстановке в нем диактрических
знаков, оформлении как книги. Нужно иметь в виду, что ожидания
наступления "последнего часа" и связанных с ним крутых перемен не раз
были и позднее, например, вера в то, что Халифату арабов суждено
просуществовать лишь сто лет. Известно, что подобный "религиозный
психоз" наблюдался и в католических странах Западной Европы накануне
1000 года.
Как мы знаем, в Коране действительно говорится о "часе" и о том,
что он близок. "Я (Аллах. - Л.К.) готов его открыть, чтобы всякая душа
получила воздаяние за то, о чем старается!" (К., 20:15-16). Однако
история подтвердила, что не мотивы, связанные с ожиданием
светопреставления, содержавшиеся в проповедях пророков раннего ислама,
сплачивали и поднимали народ на борьбу против угрозы чужеземного ига,
за объединение арабских родов и племен, не они отражали процесс
"пробуждающегося арабского национального чувства"[Маркс К., Энгельс Ф.
Соч., т. 28, с. 222.], которое подогревалось вторжениями иноземцев на
земли арабов.
Безнадежность, отчаяние, мысли о том, что спасение и воздаяние
придут после смерти, никогда не поднимали на борьбу, не служили
надежной поддержкой людям. Если считать, что "жизнь ближайшая", то
есть единственная земная действительность, "только пользование
обманчивое", как написано в Коране (К., 57:19-20), то стоит ли за
обман бороться? Коран же эту мысль еще подогревает домыслом о том,
что, "кто желает посева для ближней (иначе говоря, земной жизни. -
Л.К.)... нет ему в последней (посмертной. - Л.К.) никакого удела!"
(К., 42:19). "О люди! - предостерегает Коран. - Бойтесь господа вашего
и страшитесь дня, когда родитель не возместит за ребенка и рожденный
(от него. - Л.К.) не возместит ничем за своего родителя! Поистине,
обетование Аллаха - истина; пусть же тебя не обольщает жизнь
ближайшая..." (К" 31:32-33), - эта единственная земная жизнь.
По Корану получается, что призвание человека не в труде, который
был бы полезен ему, его семье, роду, племени, нации, всему обществу,
не в совместной борьбе людей разных народов и стран за лучшую жизнь, а
в том, чтобы, безропотно перенося любые невзгоды, беспощадный гнет
эксплуататоров, обратить свои помыслы на личное "спасение" в загробной
жизни, которая якобы наступит после смерти. Не к такому ли идеалу
зовут те, кто, подобно, например, Абу-ль-Караму аль-Андарасбани,
богослову и мистику, составившему на арабском языке биографический
словарь аскетов и подвижников, которые "словом и делом выражали полное
равнодушие к земным благам... старались меньше и реже есть, пить,
спать, улыбаться и даже разговаривать, больше молиться, плакать и
уединяться"? Один из них даже "по 10 лет не улыбался, другой проводил
все ночи в молитвенных бдениях, третий роздал все деньги и отпустил на
волю рабов (выходит, был рабовладельцем! - Л.К.), четвертый упорно
отказывался от должности судьи, пятый не обратил внимания на
землетрясение во время молитвы и т. п."[Халидов А.Б. Биографический
словарь ал-Андарасбани. - Письменные памятники Востока. 1971. М.,
1974, с. 147.].
Аль-Андарасбани жил в Хорезме в XII веке. Однако факты, подобные
описанным им, встречались и значительно позднее. Даже и пишущий эти
строки помнит описанный в газете случай, как в Казани в 1926 году
обворовали квартиру в присутствии хозяйки-мусульманки,
воспользовавшись тем, что она в силу своей религиозности, стараясь не
нарушить предписаний шариата, не прекратила исполнявшегося ею намаза,
молитвы[См.: Климович Л. Классовая сущность ислама. - Антирелигиозник,
1927, э11, с. 23.].
Отпускали рабов, крепостных перед смертью порой и люди, не
отличавшиеся религиозностью, по своему великодушию, из гуманных
соображений. У Андарасбани же восхваляется случай, вызванный
эгоистическими мотивами, ожиданием посмертного воздаяния, то есть та
сторона религии, которая с позиций человеколюбия неизменно осуждалась.
Вот что писал основоположник турецкой революционной поэзии Назым
