- Они мертвы, - сказала я Гринбушу. - Это вы пытаетесь сказать мне?
- Да, - ответил он.
- Они были мертвы более тридцати лет, - произнесла я.
- Да, - снова подтвердил он.
- И все, что она рассказывала мне о них, - продолжала я, - было ложью.
Он снова прокашлялся - этот человек, наверное, один из самых великих чистильщиков горла в мире, если взять нашу с ним сегодняшнюю беседу за образец, - а когда он снова заговорил, то голос его почти напоминал человеческий.
- Что она рассказывала вам о них, мисс Клейборн? - спросил он.
А когда я подумала об этом, Энди, я поняла, что она чертовски много говорила о них начиная с лета 1962 года, когда приехала постаревшей лет на десять и похудевшей фунтов на двадцать. Я помню, как она сказала мне, что Дональд и Хельга, возможно, проведут здесь август, и попросила позаботиться, чтобы в доме было достаточно их любимого печенья - единственное, что они ели на завтрак. Я помню ее приезд в октябре - именно в ту осень Кеннеди и Хрущев решали, подносить или нет горящую спичку к фитилю, - когда она сказала мне, что в будущем я буду видеть ее чаще. "Надеюсь, детей ты тоже увидишь", - сказала она, но что-то еще было в ее голосе, Энди... и в ее глазах...
В основном я думала о выражении ее глаз, когда стояла, держа в руке телефонную трубку. Все эти годы она рассказывала мне о них тысячи подробностей: в какую школу они ходят, чем они занимаются, с кем встречаются (Дональд женился, и у него двое детей, согласно Вере; Хельга вышла замуж и развелась), но я поняла, что с лета 1962 года ее глаза говорили мне только одно, повторяя это снова и снова: они умерли. Ага... но, может быть, не полностью умерли. Хотя бы пока тощая, костлявая дурнушка - экономка на острове у побережья штата Мэн - продолжает верить, что они живы.
Отсюда мои мысли перекинулись к лету 1963 года-к лету, когда я убила Джо, к лету солнечного затмения. Вера была увлечена затмением, но не только потому, что это было неповторимое в жизни событие. Ничего подобного. Она влюбилась в него потому, что считала, что оно сможет привлечь Дональда и Хельгу обратно в Пайнвуд. Она повторяла мне это снова и снова. И нечто в ее глазах, нечто, знавшее, что они мертвы, исчезло из ее глаз весной и в начале лета того года.
Знаешь, о чем я думаю? Я думаю, что в период марта - апреля 1963 года и до середины июля Вера Донован была сумасшедшей; мне кажется, что в эти несколько месяцев она действительно считала их живыми. Она стерла воспоминания об этом вытаскиваемом лебедкой "корвете" из своей памяти; она вернула себе веру в то, что они живы, огромным усилием води. Веру в то, что они живы? Нет, это не совсем так. Затмение разума вернуло их в жизнь.
Она сошла с ума, я уверена, что она хотела оставаться сумасшедшей - может быть, чтобы вернуть их, может, в наказание себе, а может, и то и другое одновременно, - но под конец в ней оказалось слишком много здравого смысла, и она не смогла сделать это. В последнюю неделю, дней за десять до затмения, все начало рушиться. Я помню это время, когда все мы, работавшие на нее, готовились к этой безбожной экспедиции в день солнечного затмения и к последовавшей за ней вечеринке, как будто все это происходило только вчера. Она была "в хорошем расположении духа весь июнь и начало июля, и где-то к тому времени, когда я отослала своих детей, все пошло в тартарары. Именно тогда Вера стала действовать, как Красная Королева из "Алисы в Стране Чудес", орала на людей, как только они попадали в ее поле зрения, увольняла прислугу направо и налево. Мне кажется, именно тогда ее последняя попытка вернуть их к жизни разлетелась вдребезги. Она знала, что они мертвы и никогда уже больше не оживут, но она все равно продолжала подготовку к вечеринке. Можешь ли ты представить, какой волей и силой духа нужно для этого обладать?
Я помню, как Вера сказала мне еще кое-что - это случилось после того, когда я вступилась за уволенную ею девочку Айландеров. Когда Вера позже подошла ко мне, я была уверена, что она тоже уволит меня. Вместо этого она протянула мне сумочку с приспособлениями для наблюдения за затмением и произнесла то, что было - по крайней мере, для Веры Донован -- извинением. Она сказала, что иногда женщине приходится быть заносчивой стервой. "Иногда, - сказала она мне, - стервозность остается единственным, на чем еще может держаться женщина".
"Ага, - подумала тогда я. - Когда не остается ничего другого, то только это. Это всегда остается"...
- Мисс Клейборн? - донесся до меня голос, и тогда я вспомнила, что все еще разговариваю по телефону; я абсолютно забыла об этом. - Мисс Клейборн, вы слышите меня?
- Да, - ответила я,
Он спросил меня, что Вера рассказывала мне о них, и его вопрос навеял на меня воспоминания о тех томительно печальных и грустных старых временах ., но я не могла понять, как я могу рассказать ему все это, как можно рассказать обо всем этом человеку из Нью-Йорка, которому ничего не известно о нашей жизни на Литл-Толле. О том, как она жила на Литл-Толле. Иначе говоря, человеку, досконально осведомленному в делах могущественных "Апджон" и "Миссисипи вэлли энд пауэр", но абсолютно не разбирающемуся в проводах, вылезающих из углов. Или в зайчиках из пыли.
Он снова заговорил:
- Я спросил, что она рассказывала вам...
- Она просила меня держать их комнаты наготове и запасаться их любимым печеньем, - ответила я. - Она говорила, что хочет быть готовой, потому что они могут решить вернуться в любой момент. - И это было очень близко к правде, Энди, - в любом случае достаточно близко к истине для Гринбуша.
- Это поразительно! - воскликнул он тоном какого-то чудаковатого доктора, выносящего приговор: "Это опухоль мозга!"
Потом мы поговорили еще немного, но я плохо помню, о чем именно. Кажется, я снова говорила ему, что ничего не хочу, ни единого цента, и по его голосу - пытающемуся понравиться мне и немного подбодрить одновременно - я поняла, что, когда он разговаривал с тобой, Энди, ты ни единым словом не обмолвился ему о тех подробностях, которые сообщил тебе и всем желающим слушать на Литл-Толле Сэмми Маршан. Наверное, ты посчитал, что это его не касается, по крайней мере пока.
Я помню, как говорила ему, чтобы он передал все сиротскому приюту, а он отвечал, что не может сделать этого. Он говорил, что это смогу сделать я, как только состоится официальное утверждение завещания (но ничто в мире не сможет его убедить в том, что я сделаю это, когда наконец-то пойму, что именно произошло), но сам он не может распоряжаться деньгами.
В конце я пообещала, что позвоню ему, когда буду чувствовать себя "в более ясном состоянии ума", как это определил он, а затем повесила трубку. Я еще долго простояла на месте как вкопанная - минут пятнадцать, может, даже больше. Меня... била дрожь. Я чувствовала себя так, будто все эти деньги были на мне, прилипнув ко мне так же, как прилипали мухи к клейкой ленте, которую мой отец развешивал у дверей дома каждое лето, когда я была еще маленькой. Я боялась, что они еще плотнее прилипнут ко мне, как только я пошевелюсь, что они просто задушат меня.
Когда я наконец-то пошевелилась, я совсем забыла, что собиралась прийти в полицейский участок, чтобы встретиться с тобой, Энди. Честно говоря, я чуть не забыла, что все еще не одета. Я натянула старенькие джинсы и свитер, хотя платье, которое я собиралась надеть, аккуратно лежало на кровати (оно и до сих пор лежит там, если кто-нибудь не ворвался в дом и не сделал с ним то, что хотел бы сделать с человеком, которому оно принадлежит). Вдобавок ко всему я надела старенькие галоши.
Я обогнула огромный белый камень, торчавший между сараем и зарослями ежевики, и остановилась, чтобы послушать, как ветер шумит в этих колючих зарослях. Оглянувшись, я увидела светлый цементный квадрат на месте нашего колодца. От увиденного по моему телу пробежала дрожь, как бывает с больным гриппом, когда он выходит на холод. Я пересекла Русский Луг и спустилась вниз, туда, где Ист-лейн переходит в Ист-Хед. Там я постояла немного, позволив морскому ветру откинуть назад мои волосы и омыть меня чистотой, как он всегда делал это. Затем я спустилась по ступеням.
О, не беспокойся, Фрэнк, - веревка у их начала и предупреждающий знак все еще там; просто меня уже не пугала эта шаткая лестница после всего, через что мне пришлось пройти.
Пошатываясь, я спустилась к подножью лестницы. Когда-то там была старая городская пристань - так старожилы называют Симмонс-док, - но теперь от нее ничего не осталось, кроме нескольких блоков и двух огромных железных колец, вбитых в гранит и полностью покрытых ржавчиной. Мне они казались глазницами в черепе дракона, если, конечно, такие существа вообще есть. В детстве я часто ловила рыбу на этом месте, Энди, и мне кажется, я считала, что этот док всегда был здесь, но море уносит и разрушает все.
Я села у подножья лестницы, подложив под себя галоши, и провела там следующие семь часов. Начался отлив, потом прилив, а я все еще сидела там.
Я пыталась подумать о деньгах, но не могла собраться с мыслями. Возможно, люди, обладающие таким богатством всю жизнь, могут, но я не могла. При каждой попытке я вспоминала взгляд Сэмми Маршана, когда он увидел скалку.. а потом посмотрел на меня. Это все, что значат деньги для меня сейчас - потемневший взгляд Сэмми Маршана и его слова: "Я думал, что она не может ходить. Ты всегда говорила мне, что она не может ходить, Долорес".
Потом я подумала о Дональде и Хельге. "Обманешь меня раз - позор тебе", - ни к кому не обращаясь, произнесла я, сидя у кромки воды так близко, что иногда волны накатывали мне на ноги, вздымая вокруг белые фонтанчики пены. "Обманешь меня дважды - позор мне". Но ведь Вера никогда не обманывала меня по-настоящему... ее глаза никогда не обманывали меня.
Я вспомнила, как однажды меня поразил один факт - это произошло в конце шестидесятых ~ ведь я никогда больше не видела их, ни разу с того времени, когда управляющий отвез их на материк в тот июльский день 1961 года. И это настолько выбило меня из колеи, что я нарушила свою давно установившуюся привычку никогда не заговаривать о них, пока Вера сама не заговорит о них первой. "Как поживают дети, Вера? - спросила я ее - слова слетели с моего языка прежде, чем я успела даже подумать, - клянусь Господом, что именно так оно и было. - Как они действительно поживают?"
Я помню, что Вера вязала в гостиной, сидя в кресле у окна, а когда я спросила, то она замерла и взглянула на меня. В тот день солнце сильно припекало, оно отбрасывало яркие полоски на ее лицо, и было нечто настолько пугающее в том, как она выглядела пару секунд, что я чуть не закричала. И только потом, когда это ощущение прошло, я поняла, что причиной возникшего страха были ее глаза. Глубоко посаженные черные круги в лучах яркого солнца, когда все остальное было светлым. Они напомнили мне его глаза, когда он смотрел на меня из глубины колодца... как будто маленькие черные камешки или кусочки угля вдавили в белую пасту.
Секунду или две мне казалось, что я вижу привидение. Потом она слегка пошевелила головой, и это снова была Вера, это она снова сидела здесь и выглядела так, будто слишком много выпила с вечера. Такое бывало уже не раз.
"Я действительно не знаю, Долорес, - ответила она. - Мы отдалены друг от друга".
Это все, что она сказала, и это все, что ей нужно было сказать. Все эти ее рассказы об их жизни - придуманные истории, как я теперь уже знаю, - не открыли мне больше, чем эти несколько слов: "Мы отдалены друг от друга". Большую часть времени, проведенного мной в Симмонс-доке, я размышляла над этим ужасным словом. Отдалены. От одного звука этого слова мурашки пробегают у меня по коже.
Я сидела там и собирала все эти старые кости в последний раз, а потом я отложила их в сторону и ушла с того места, где провела большую часть дня. Я решила, что для меня не так уж и важно, чему поверишь ты или кто-то другой. Все кончено, видишь ли, - для Джо, для Веры, для Майкла Донована, для Дональда и Хельги... и для Долорес Клейборн тоже. Так или иначе, но все мосты, соединяющие прошлое с настоящим, сожжены. Знаешь, у времени тоже есть свое пространство, как то, что находится между островом и материком; только единственный паром, на котором можно пересечь его, это память, а она как корабль-призрак - если тебе захочется, чтобы она исчезла, то со временем так и произойдет.
