дюжины романов, почти тридцать новелл, шесть драм, восемь томов
эссеистики, две биографии и собрание стихов. Уже в 1928 году
Герман Кестен привлек внимание первым романом "Йозеф ищет
свободу", где несентиментально, холодно и конкретно описывает
жизненные обстоятельства и тщетный процесс эмансипации
тринадцатилетнего мальчика Йозефа Бара. Известные критики хвалили
книгу и следующие романы "Распутник" (1932), "Счастливчики"
(1931) и "Шарлатан" (1932), как существенный вклад в "новую
вещность" и пожимали руку автора за устранение иллюзий,
соединение пафоса с иронией и "точность стиля". Позже он
соглашался с остротой Андре Жида: "С красивыми чувствами делают
плохую литературу".
Как эмигрант во Франции Кестен в основном занимался испанской
историей. Как и другие писатели (например, Г.Брох в "Смерти
Вергилия", Л.Фейхтвангер в трилогии об Иосифе, Б.Франк в
"Сервантесе", Ф.Верфель в "Муса-Даге") он следовал духу времени и
в печальной действительности вспоминал примеры или аналогии из
прошлого. Так в "Фердинанде и Изабелле" он с большим подтекстом
рассказал о бессовестной правящей паре, которая в конце XV века
обескровила дворянство в объединенном андалузско-кастильском
королевстве, провела грабительскую войну, ввела инквизицию,
начала преследовать евреев и мавров. После этого (развивая
Шиллера, Шарля де Костера и Г.Манна) он набрасывает грандиозный
роман-портрет Филиппа Второго (1938), ортодоксального противника
гугенотов, нидерландского Свободного Союза и среднеевропейской
реформации. В исторических костюмах Кестен, этот "скептический
моралист", дискутирует проблемы соотношения силы и духа, хаоса и
порядка, свободы и необходимости.
К его известнейшим книгам причисляют и роман "Дети Герники"
(1939), где он ищет литературное выражение, символически
представленное Пикассо в его всемирно знаменитой картине,
фашистскому разрушению баскского города паломников. При этом он
впервые в современной беллетристике описывает эпизоды испанской
республиканской войны за независимость и связывает их с
изображением трагической судьбы семейства с точки зрения бедного,
не по годам умного и храброго юноши.
Эпические сочинения Г.Кестена с 1945 года часто порицали за
клише, "нудность" и "тенденцию к описательности". Тем не менее
ему удались в романах "Время дураков" (1966) и "Человек
шестидесяти лет" (1972) актуальные общественно-критические
зарисовки, которые звучат многозначительно и могут захватить
читателя. Автор всегда следует тому, чтобы "улучшить мир, чтобы
стало возможным человеку жить разумно, чтобы любить человечество
и из любви к человечеству сделать программу".
Эту программу он выполнил прежде всего в ряде мастерских
эссе, представляющих кусок пережитой истории литературы. Он
представлял своих друзей в книге "Мои друзья, поэты" (1953),
представлял сам себя в книге "Поэт в кафе" (1959), вспоминал о
"Чистых литераторах" (1963) и "Терпеливых Революционерах" (1973).
И по сю пору вряд ли существует второй писатель, которому столь
многие товарищи по поколению и по искусству обязаны столь многим
и к которому они относились бы с такой любовью, как к Герману
Кестену. Личное знакомство и точное наблюдение позволили ему
создать оригинальные портреты значительных художников эпохи,
среди которых Бертольт Брехт, Лион Фейхтвангер, Вальтер
Хазенклевер, Генрих и Томас Манны, Роберт Нойманн, Рене Шикеле,
Курт Тухольский, Эрнст Вайс и Стефан Цвейг; Выразительно, как
друг, описывает он Альфреда Деблина, Эриха Кестнера, Йозефа Рота
и Эрнста Толлера. Среди достойных он выбирал действующих,
встречаемое подвигало его к осмысляемому, анекдотическое он
доводил до характерного, почти всегда речь его была богата стилем
и блистала игрой слов, тонкое понимание дополнялось у него
гигантским масштабным знанием мировой литературы.
Отсюда происходят фантастические диалоги с любовно уважаемыми
духами Просвещения, такими как Коперник, Свифт, Дидро, Лессинг,
Гейне и Золя. Кроме того, автобиографические реминисценции,
которые объясняются тем, что Кестен после юности в Нюрнберге и
времени университетов почти шесть лет жил в Берлине (1927 -
1933), потом около семи лет в основном в Париже (1933 - 1940),
двенадцать лет в Нью-Йорке (1940 - 1949 и позднее), десять лет в
Риме (1949 - 1958), далее в Лондоне, Мюнхене, Вене и с 1978 года
в Базеле.
Это вольное, богатое остановками существование, вероятно,
сделало его восприимчивым к судьбе Джакомо Казановы, поэтому он
начал писать и 1952 году опубликовал его биографию. Ведь и
венецианский авантюрист должен был провести в изгнании почти
полтора десятка лет и сценой его действий была та же, что и у его
биографа. Равно как и его "герой" Кестен относится широко и даже
равнодушно к собственности и к месту жительства. Он "пишет в
кафе", говорит он, "живет в отелях", и, объясняя свой метод
работы, добавляет: лучшие замыслы приходили к нему на прогулках,
двигаясь он набрасывал "стихи, диалоги, сцены и целые страницы
прозы", которые со скоростью экспресса окончательно заносил на
бумагу, сидя за столом в кафе-эспрессо, в то время как "читал из
какой-нибудь другой книги". Курьезная формулировка и
"казановоподобная" игра в гения, но он в самоv деле часто читал
"из", а именно из первоисточников, которых и цитировал!
Многочисленные исторические и литературные факты, предания и
характерные детали в его эссе и исторических романах были ни в
коей мере не "перипатетически" выдуманы, но исследовательски
"схвачены". Внедряя фабулу, он приближался поэтому к итальянским
Schwerenoter, когда остро приперчивал рассказы (в которых по
словам Деблина он всегда "влюблен с величайшей
обстоятельностью"). Известный германист, покраснев, констатировал
талант автора предлагать "эротически отважное с литературным
изяществом".
Назвав другие "сходства", можно показаться нетактичным или
совершенно неверным. Но их так много. Следую своему признанию: "я
люблю, как другие дышат", Кестен всегда старался воплотить
"сладость" бытия без раскаянья. Он все находил "восхитительным":
книги, музыку, людей и прежде всего "объятья моей возлюбленной",
потому что "мы созданы для сладострастия". Это кредо, охота к
путешествиям и к рулетке связывают его с Казановой, мемуарами
которого он восхищался, как "профанической 'Песнью песней'
любви", и таковыми их изображал. Возможно, ему мерещился вид
"биографии-желания", некая 'Похвала Эросу' и автобиографически
окрашенная рекомендация любви как средства познания и
осчастливливания человечества. С другой стороны, существует
различие меж ним и рыцарем удачи, который показывал мало знаний в
природе и образных искусствах, который не знал ни профессии, ни
призвания, ни "одиночества" человека творческого, а лишь только
(по крайней мере до шестидесяти лет) общительные беседы и наивное
наслаждение жизнью.
Для Германа Кестена биография сорвиголовы Казановы (1728 -
1798) не нуждалась в представлении. Любой знает дерзкого
прожигателя жизни, который вместе с Одиссеем, Парсифалем, Дон
Кихотом, Фаустом, Робинзоном и Уленшпигелем стал бессмертной
символической фигурой. Но в отличие от творений искусства этот
протагонист создал вымысел из своего реального бытия и на этом
пути достиг того, что его документально подтвержденное имя стало
синонимом для человеческого типа героев женщин, соблазнителей и
разрушителей сердец. Многие авторы утруждали себя дополнительными
определениями. Так Герман Гессе говорит о "виртуозе искусства
галантной жизни" и о "молодце, которого каждый знает"; Стефан
Цвейг изумлялся "человеком-жеребцом" и "божественным быком", а
Кестен отчеканил такие роскошные и неожиданные (по сравнению с
поднимаемыми вопросами) определения, как сексуальный атлет,
сексуальный клоун, массовый потребитель женщин и убийца
невинности. Но тем не менее эти характеристики ему не казались
достаточными и охватывающими, из-за чего он уже в предисловии
спрашивает: "Кто же настоящий Казанова?"
Сначала он рассказывает о наполовину нормальной бравой юности
героя и о его жажде знаний, о соблазнении соблазнителя, который
за сорок лет хроники наслаждался только "около ста шестнадцати
возлюбленными" индивидуально, то есть "около трех" в
двенадцатимесячном цикле. (При этом, очевидно, вкрадывается
"ошибка счета", так как он впервые исполнил "акт любви" в
семнадцать лет и статистика должна быть поэтому поделена на два.
В соответствии с этим Г.Кестен сосредоточился на "типе" и изложил
аккуратно и хронологически забавнейшие амуры Казановы с сестрами
Нанеттой и Мартиной в Венеции, Лукрецией и Анжеликой в Риме, с
Терезой и Христиной, с прованской Анриеттой, с обоими монахинями
из Мурано Катериной и Маддаленой, с блудницами Манон, Марколиной
и Шарпийон.
Друзья пикантной прозы любят Кестена. Речь идет о бесстыдстве
и ослеплении, бурном овладении и осчастливливаниии, о пассажах
втроем и о рафинированных интимностях, о групповом сексе и
импозантных советах повысить потенцию, и, наконец, об
"автоматической любви" и патологической эротомании. В общем,
автор ведет себя действительно не жеманно, он весьма приятно
рисует сцены копуляции и сочиняет до некоторой степени некий
забавный "Декамерон" рококо, место действия которого простирается
от Лондона до Константинополя, от Петербурга до Парижа. Он
искусно будит ожидания, показывая напряжение, контрасты и
противоречия человеческой натуры.
Очевидно, для Кестена характерны короткие предложения, игра
слов и остроумные парадоксальные формулировки. Например, мы
читаем о священной проституции, о нелюбимим сыне любви, о совести
бессовестных о о склонности к смене пути и распутству. Это
артистичное владение языком (иногда напоминающее Генриха Манна)
доставляет удовольствие и превращает сочинение в художественную
литературу.
С другой стороны не надо закрывать глаза на то, что многое
оригинально действующее в книге Кестена покоится на эффекте и
силе излучения знаменитого оригинала. Казанова сочинил свои очень
откровенные, привлекательные мемуары именно в старости, поэтому
биограф может благодарить их за важнейшие факты жизни,
"проделки", картинки нравов и манеру выражения. Все возбуждающие
покалывающие постельные истории находят в нем верное
соответствие. Во многих главах он ограничивается изложением
оригинала, который читал "по лучшему французскому изданию" Рауля
Веса (1924/25); часто он привлекает немецкие переводы Вильгельма
фон Шютца (1822/28) и Генриха Конрада (1907/13), которым местами
он следует слово в слово. Правда, он трудится при изображении
страстей, оттачивая фразы и упрощая стиль, потому что старый
романский графоман "пишет хуже всего, когда изображает любовь,
это острое наслаждение".
В общем, Герману Кестену удалось, излагая почти 5000 печатных
страниц многотомного текста Казановы, сократить его более чем в
десять раз и достичь чрезвычайной плотности изложения. Так как он
при этом сильно сконцентрировался на эротическом (составлявшем в
историческом прототипе не более трети), то сменились пропорции и
оттеснили документальное и критическое. Хотя современный автор
ценит не только шармера, сочинителя и героя "всемирно известных
мемуаров" и "великолепного рассказчика историй" как посла и
"смеющегося репортера восемнадцатого века", в этом аспекте он
