можно его характеризовать шестью односложными словами: " Tont
pour nous, rien pour vous", все для нас, ничего для вас! Казанова
придал мало значения тому, что в Англии наслаждаются большей
свободой, зато венецианцы более довольны. Вольтер спросил: Даже
под Свинцовыми Крышами? Казанова назвал свое заключение в темницу
актом деспотии, тем не менее правительство имело право запереть
его без всяких формальностей, потому что он злоупотребил
свободой. Этим Казанова предстает историческим героем известных
процессов при режимах новейших политических диктатур, тех героев,
что после фанатических воодушевленных самообвинений несли
собственную голову к ногам палачей.
Однако, Вы улизнули! воскликнул Вольтер. Казанова возразил,
что он воспользовался своим правом, как те своим. Это
удивительно! вскричал Вольтер, таким образом в Венеции никто не
свободен. Возможно! сказал Казанова, чтобы быть свободным,
достаточно думать, что свободен.
Современный критик должен удивиться предвосхищению
современной рабской морали у Казановы, который провел жизнь в
условиях неограниченной свободы, по которой как высшую степень
свободы расценивал тех софистов, что все приносили в жертву
капризу мгновения или нужде часа.
Вольтер пришел к тому же решению как и тот, что сегодня
дискутирует с учениками диктаторов о свободе, равенстве и
братстве - одно слово, но два понятия, злоупотребление языка,
злоупотребление дефиницией, злоупотребление доброй верой. Вольтер
сказал, тем не менее аристократы в аристократическом государстве
Венеция свободны уехать. Казанова дал классический ответ: есть
закон, которому они добровольно подчиняются. Итак, свобода
свободного подчинения! Свобода выбрать рабство.
Уставший от дискуссии - но кто же долго вытерпит дискуссию с
софистскими автоматами и говорящими машинами диктаторов - он
спросил Казанову, откуда он прибыл.
Из Роша, от великого Халлера. В путешествиях от отдает честь
всем великим современникам. Вольтер, как говорится, его лучший
кусок. У господина фон Халлера он провел три своих прекраснейших
дня.
Вольтер сказал, что перед этим великим человеком можно
преклонить колени. Казанова был рад услышать столь справедливое
суждение Вольтера и сожалел только, что Халлер не так справедливо
судил о Вольтере.
Ах, ах! - сказал Вольтер сразу, возможно, что мы оба
заблуждаемся!
Эта острота в Готском издании трудов Вольтера 1789 года
вложена в уста иностранца. Гримм в своих "Correspondance"
предполагает, что это был англичанин. Гугитц думает, что при
сочинении разговоров Казанова перелистал и использовал сочинения
и переписку Вольтера, которые именно тогда были опубликованы. В
двух разных записных книжках в Дуксе найдены замечания Казановы,
что он и был этим "англичанином", который не назван, что его лишь
забавляет.
Казанова ушел от Вольтера удовлетворенным и, как он думал,
победителем; его озлобленность десять лет подряд толкал его все
"порвать" с Вольтером. В пожилом возрасте, при написании мемуаров
он сожалел об этом. Потомки, которые наверное прочитают мемуары,
будут считать Казанову зелотом-отступником, однако он обожатель
Вольтера
На самом деле Казанова в обоих своих сочинениях "Scrutinio
del libro Eloges de M.de Voltaire..."( Венеция, 1779) и
"Confutazione...", (Амстердам, 1769), показал себя
ожесточеннейшим противником Вольтера.
Гугитц также не сомневается в самом факте разговоров, только
Казанова ограбил "Философский словарь" и переписку Вольтера с
Альбергати, Альгаротти, Гольдони, Беттинелли, скорее всего они
говорили только о "Макарониконе", основной антологии
макаронической поэзии, и Вольтер оценил либо суждения Казановы,
либо его перевод "Schottin", отсюда происходит озлобление
Казановы.
Эдуард Мейналь, как и Рауль Вез, редактор лучшего издания
"Мемуаров", считают разговор в общих чертах аутентичным.
Наибольшая несправедливость Казановы заключается в том, что
"божественному" Вольтеру он противостоит как коллега. Мейналь
("Казанова и его время", Париж, 1910) указывает, что Казанова
имеет много общего с Альгаротти и Альбергати, и осуждение этих
земляков было скрытым самоупреком и выражало горечь и озлобление
судьбой. Казанова в мемуарах с горечью относится к землякам,
которые пренебрегают талантом, и особенно к тем, кто заслужил
уважение за рубежом. Воодушевление Казановы научной картиной мира
и провал его единственного ученого сочинения сделали его желчным.
Он изобрел свою собственную химическую реакцию, в то время как ее
уже открыл Альгаротти. Венецианца Франческо Альгаротти Вольтер
встретил в Берлине при дворе Фридриха II; Вольтер звал его
"лебедем из Падуи", которому "небо подарило искусство любить,
писать и нравиться". Этот царедворец и литературный сотрудник
Фридриха II был энциклопедическим умом, жадным ко всему новому,
всем занимавшимся, он много и легко писал, и был популяризатором
науки с широко распахнутым умом, со страстью к расточительству и
с талантом ассимилироваться со всеми модными идеями, так что Рене
де Гурмон называл его "сокращенным изданием Вольтера". Как и
Казанова, он страдал от венецианской болезни спешки, которая
гнала его по Европе, всегда жадного покрасоваться и соблазнить
кого-нибудь. Он расточал жизнь в легких удовольствиях, любезный
остроумец, пронесший сквозь Европу элегантные манеры "и
постоянный смех". Без сомнения этот "набросок" Казановы имел
больше самообладания и деликатности, и не страдал, как другой,
всю жизнь от низкого происхождения и сомнительных доходов, но
имел ту же потребность ошеломлять, сиять, играть, что составило в
итоге суть его короткой жизни. Казанова ревновал к итальянцу,
который, как и он, хотел писать и нравиться. Это была зависть
ловца удачи к наследнику, к удачливому сопернику. Он не простил
умеренного Дон Жуана Альгаротти за то, что тот еще до него
получил у венецианцев славу неотразимого любезника, и что во
многих городах, где он выступал как соблазнитель, он страдал от
воспоминаний о предыдущем соблазнителе из Венеции, память о
котором была еще жива в городе и в сердцах женщин.
Казанова плохо относился ко всем венецианцам за рубежом из-за
своей озлобленности на родину, его преследовавшую. Альбергати,
помешанный на театре миллионер из Болоньи, достаточно знаменитый
герой дня в Италии с карьерой, богатой любовными и другими
приключениями, тоже раздражал его. Казанова в большинстве случаев
не любил любовные истории других.
В доме Вольтера Казанова не захотел ни разу рассказать о
своем знаменитом побеге, а хотел быть только литератором. Чтобы
показать себе цену, он начал острую полемику, хладнокровно
разоблачая заблуждения Вольтера, обвиняя его даже в таких
заблуждениях, которых у него не было, и все - чтобы посрамить
Вольтера. Казанова взял неподобающий тон.
Казанова и Вольтер остались недовольными друг другом. Оба
претендовали на универсальную компетенцию, играли специалистов в
каждой области, имели исключительно строгий литературный вкус,
выносили абсолютные приговоры в истории и политике, в дискуссии
оба быстро достигали высоких градусов и оба были весьма упрямы.
Упрямые в критике и быстрые в репликах, в жажде блистать,
ревнивые ко всеобщему вниманию и стремящиеся сорвать
аплодисменты, они были менее склонны к соглашениям, и даже были
готовы к извержениям гнева и к ожесточенному молчанию, вместо
признания самого малого и мимолетного поражения. В беседах
наедине оба были мягче и дружественней. Оглядка на публику
ухудшала поведение обоих.
Другие были мудрее. С Вольтером обходились как с ребенком,
как с больным. "Другой большой путаник", князь Шарль де Линь,
друг Казановы, провел с Вольтером восемь дней и с большим
почтением описал их в своих "Трудах и мыслях", Женева, 1809, "Мое
пребывание у господина де Вольтера".
Казанова хотел нравиться и не нравился, потому что не мог
забыть о себе.
Глава шестнадцатая
Наперегонки с жизнью
Если стар, то должен вести
себя как молодой.
Гете, "Афоризмы
в прозе"
Вы были печальным и старым, но
сейчас так не выглядите. Откуда
у вас эта молодость и пузырящаяся
радость? Дайте адресочек.
Марк Твен,
"Жизнь на Миссисипи"
"Казанова смеясь говорил гостям:
Женщины, мне кажется,
Как яблоки на ветках:
Самые красивые не всегда
самые вкусные."
Эрих Кестнер,
"Kurz und buntig"
В Савойе в городе Аи Казанова в обществе игроков встретил
"сына маркиза Дезармуаза", который тотчас признался, что живет
игрой и любит собственную дочь. "Этот человек", пишет Казанова,
"не зная меня, так откровенно говорил со мной, не думая о
последствиях, когда его гнусности могут вызвать у меня
отвращение". Тем не менее своим неизвестным читателям Казанова с
удовольствием рассказывает собственные гнусные деяния м желания.
Теперь в жизни Казановы начались необычайно романтические
повторения ранних любовных историй. Конечно все они, как
большинство повторений чувств, были более слабыми переживаниями.
Все звучит как выдуманное, как повторение усталой фантазии, если
не просто характеристикой зрелых годов. Опыт жизни уже так богат,
а индивидуальная досягаемость судьбы так ограничена природой, что
все похоже на повторение или повторяется на самом деле. Это
мучение или, в зависимости от темперамента, утешение опыта:
дежа-вю. Все видано, все пережито. Уже не так молод, чтобы весь
мир выглядел новым. Больше не нов самому себе. Но еще есть силы
повторять старые приключения юности и Казанова в середине жизни
еще живее и готовее для любого приключения, влюбленнее и сильнее
полдюжины юношей. Он еще близок к прежней свежести, близок к
прежней силе, но у него нет больше прежнего блеска, прежнего
воодушевления, прежней невинности чувств и впечатлений.
Он подписывает кредитное письмо на четыреста луи именем
"Сенгальт". Маркиза авизирует ему, говорит Казанова, и в первый
раз выдает читателям новое имя, которым он сам себя возвысил в
дворянство: "шевалье де Сенгальт". (Является ли оно
каббалистическим именем с теми же буквами, что и "Казанова"? Или
это слабый омоним от Сент-Галлен, Сан-Грааль, Порта ди
Сан-Галло?)
В постели он обдумывал свою ситуацию. Он должен признаться,
что чувствует себя счастливым. В полном здравии, в расцвете лет,
без долгов, ни от кого не зависим, богат жизненным опытом и
золотыми монетами, полон везения в игре и с женщинами. Как
Мариво, он может сказать: "Sante, marquis!" (Скачи, маркиз!)
Воспоминания о неприятностях и путанице его жизни глубоко покрыты
днями наслаждения и счастья. Он может лишь поздравить себя с
такой судьбой. Всю ночь он мечтал о счастье.
За несколько недель до этого он был "на весах", и при виде
почерка Анриетты чувствовал банкротство жизни. Казанова менял
жизненные настроения так же быстро, как возлюбленных.
Во Флоренции Казанова сразу пошел в оперу (не из-за музыки,
