- Господи, Господи,- причитала Николь.- С ним никогда такого не бывало.
- Все будет хорошо, все будет хорошо,- уговаривал я ее и себя.
- Да, да,- бессознательно, как в бреду, шептала она.- Нейтан однажды...
когда у него обнаружили опухоль... сказал мне: "Завидую тем, кто умер... Они
уже свое дело сделали, а нам еще предстоит..." Может, и Нейтан уже сделал?
- Глупости,- сказал я неуверенно. Бывает же такое: приглашает человек друга,
тот садится в самолет, летит за тридевять земель и попадает на его поминки.
- Нейтан! - закричала вдруг Николь.- Нейтан!
Она кинулась к нему сломя голову, повисла на шее и принялась сучить ногами,
как будто танцевала в воздухе. Я завороженно смотрел на этот ее безумный,
ненасытный танец, и сердце у меня сжималось от жалости.
Николь отчитывала его по-французски, осыпая упреками и поцелуями.
- Нехороший, нехороший,- перевел я с ее накрашенных губ, как с
подстрочника.- Где ты был?..
- А я вас искал,- опустив ее на пол, объяснил Натан.- Правда, мадам Дюбуа
меня немножко задержала. Ты становишься суперстар - старуха от тебя в
восторге,- обратился он ко мне.- Предлагает контракт на месяц с трехразовым
питанием и премиальными... а в будущем вообще вытащить тебя из Литвы сюда, к
нам... Встретился я и с месье Жаком - тоже премного доволен... хотел бы с
тобой провести еще несколько путешествий в прошлое...- Идельсон сунул руку в
задний карман и возвестил: - Твой гонорар... Купишь жене подарок... У того
же Майзельса... Только, ради Бога, не строй из себя верного ленинца...
Какого она у тебя роста?
- Как Николь.
- Мой совет - шуба... От "Майзельса и Шапиро". Месье Жак с удовольствием
сделает скидку.
- Ты лучше расскажи, что в больнице...
Хитрость моя не удалась.
- Ни в какой больнице я, брат, не был... По-твоему, у меня, кроме больницы,
нет других дел? Развод, аспиранты, кафе... Возьми денежки. Ты их честно
заработал.
- Натан,- простонал я.
- Брось свои засраные советские привычки,- выругался он.- Дают - бери, бьют
- беги.
Я понял: мне не отвертеться.
- Николь поможет выбрать... Тебе повезло - она когда-то мечтала стать
манекенщицей и даже счастья на этом поприще пытала.
Идельсон пребывал в прекрасном расположении духа, но его бодрость не столько
радовала, сколько будила смутную тревогу.
- Следующий твой клиент - месье Морис Заблудовский...- Он подмигнул Николь:
- Между прочим, когда-то меня к его младшей дочери Жоржете сватали... Я в
молодости подавал большие сексуальные надежды...- Он захохотал.- А сейчас,
господа, в "Мулен Руж"! Развлекаться, развлекаться и еще раз развлекаться!
- Нейтан,- воспротивилась Николь.
- Не лучше ли тебе отдохнуть? - вставил я.
Но наш бунт был подавлен без промедления и пощады.
Ссориться с Натаном, портить ему настроение, доказывать свое нежелание
развлекаться или развлекать россказнями стариков, при всем моем сочувствии к
ним, пытающимся чуть ли не на инвалидных колясках угнаться за утраченным
временем, не имело смысла.
- Покажем, Николь, ему, ханже и святоше, на что способны парижанки и
парижане!
Меня поражало и восхищало умение Идельсона не падать духом, подтрунивать над
собой и другими, переплавлять все в радость, скрывать то, что другому не под
силу утаить.
Он взял нас, как первоклашек, за руки и повел к выходу...
- Морис Заблудовский,- представился мне полный, еще крепкий пожилой мужчина
в тяжелых роговых очках, с крашеными волосами и дорогим перстнем с сапфиром
на руке. Перстень был так хорош и лучист, что я невольно загляделся, забыв
поздороваться.
- Морис Заблудовский,- повторил он с нажимом.
- Очень приятно, очень приятно,- затараторил я.
Из головы у меня еще не выветрился блестящий, непревзойденный "Мулен Руж",
перед глазами еще мелькали маленькие и легкие, как стрекозы, танцовщицы, по
всему телу разливалась неодолимая, но блаженная усталость.
- Бывший ювелир... Ныне эмерит...
- Да,- сказал я, пытаясь вспомнить, что значит это слово.
- Пенсионер...- помог он мне и добавил: - Попрошу вас, молодой человек,
сесть поближе... Вот сюда...
Я опустился в большое плюшевое кресло, в котором неотвратимо клонило ко сну,
и приготовился к тем же самым, не отличавшимся новизной, затертым вопросам,
словно размноженным под копирку и розданным всем литвакам Франции.
- Вам удобно? - осведомился месье Морис.
- Прекрасно, прекрасно,- удвоил я свое удовлетворение.
- Сейчас я вас хорошо вижу...
Месье Заблудовский, испытывая мое терпение, вдруг пустился в пространные
рассуждения о том, как важно для ювелира обладать безупречным зрением. Он об
этом говорил так, словно я пришел к нему наниматься в ученики.
- Было время, я любой камешек оценивал с первого взгляда... без всякой лупы.
Гляну, и все мне ясно.
- Годы,- философски заметил я, ерзая в кресле и борясь с предательским сном.
Господи, только бы не уснуть. Я не боялся опозориться сам, но если опозорю
Идельсона?.. Господи, не дай мне смежить веки, вставь в мои зрачки иголки,
чтобы кололи до тех пор, пока я отсюда не уйду.
- Вы еще, дорогой, молоды и не знаете, что такое годы. Годы - это львы...
голодные львы, а человек - их самая лакомая добыча... Набрасываются и в один
присест все до последней жилки пожирают... Посмотрите на мои волосы!..
Ну и сосватал меня Натан!
- Вполне нормальные волосы... густые... русые...
- Русые,- усмехнулся месье Заблудовский.- Я их уже двадцать пять лет
крашу...
- А выглядят как натуральные,- бойко ввернул я, надеясь, что с львами и
волосами будет покончено.
- Их, молодой человек, можно перекрасить... А годы никакая краска не берет.
Никакая,- вздохнул он, и его вздох, как я и надеялся, стал предвестием того,
ради чего он, собственно, меня и просил прийти.
- Я из Ковно... "Мендлелис Заблудовскис". Не слышали?
Я не слышал, но и тут, как в случае с меховщиком Майзельсом, решил сыграть
ва-банк. Провал меня не пугал. Послезавтра я все равно тю-тю - и поминай,
как звали.
- Обручальные кольца, золотые цепочки, серебряные ожерелья, бриллианты...-
наглел я.
- Бриллианты мой отец не держал,- сказал месье Морис и поправил очки, чтобы
лучше разглядеть меня.- В тогдашнем Ковно они не шли - не было на них
покупателей... Литовцы только-только свою независимость провозгласили... А
евреи больше любили свои деньги в чулок класть, чем в виде бриллиантов на
руках носить...
Я чувствовал себя победителем на белом коне, въезжающим через Триумфальную
арку в столицу Франции (месье Морис как раз поблизости и проживал). Дар
ясновидения, который я по-шарлатански вдруг открыл в себе, сразу избавил
меня от сонливости. Я подтянулся, приободрился.
Как ни странно, приободрился и месье Заблудовский.
- Может, чаю? - спросил он.
Нет, нет, никакого чаю! Чай уведет нас от Ковно Бог весть куда. Потом целый
час возвращайся обратно.
- Спасибо.
- Я поставлю,- пробормотал месье Морис.- А то еще подумаете, что я
негостеприимный хозяин...
- Что вы, что вы,- заклинал я его.- Вы замечательный хозяин.
Замечательный...
- Вам какой - "Липтон" или "Высоцки"?
- "Высоцки",- признал я свое поражение.
К моему удивлению, Морис Заблудовский справился быстро.
Мы пили чай с лимоном и какими-то шоколадными конфетами, копошившимися в
разукрашенной коробке, как улитки.
- К сожалению, мне сладкого нельзя,- прихлебывая чай из тонкого стакана с
серебряным подстаканником, сообщил месье Морис.- Врачи запретили...
Диабет... Сладкий период в моей жизни кончился.
Я уже досадовал на то, что из списка моих клиентов Идельсон выбрал именно
его, этого зануду, а не другого литвака, и впервые усомнился в том, что их
такая уж уйма, как говорил Натан.
От чая, от всей почти музейной обстановки, от роговых очков месье Мориса,
как и от его гостеприимства, веяло состоятельной, ювелирно ограненной
скукой, от которой снова стали слипаться глаза.
- Полвека тому мой отец... Мендель Заблудовский... перед самой Катастрофой
выправил японскую визу, и мы через Токио попали в Париж...- как бы угадав
мою досаду, наконец приступил к делу месье Морис.- Вы меня слушаете?
- С огромным вниманием,- искренне произнес я.
- Никто из нас, Заблудовских, слава Богу, не пострадал... Все спаслись...
Все, кроме жильцов нашего дома.
Я воспрянул духом, отодвинул стакан с недопитым чаем и уставился на
взволнованного месье Мориса.
- Дому визу не выправишь.- Заблудовский выловил из стакана лимонный ломтик,
разгрыз его вставными зубами, поморщился и продолжал: - Он стоял напротив
сквера Военного музея... Представляете примерно где?..
- Конечно... Я частенько езжу в Каунас. В сквере устраиваются литературные
вечера...
Литературные вечера месье Мориса не интересовали.
- Я хотел у вас спросить, как он выглядит?
- Музей?
- Дом...
- Стоит, как стоял.
- Дом, молодой человек, не птица. Дом не может улететь... Хотите, я вам
долью горяченького?
- Мерси...
- Я бы, наверно, его не узнал. Дом без хозяина погибает... Вы не помните,
флигель - там жила моя няня - не снесли?
- Нет, не снесли.
- А медные ручки на парадных дверях?
- Никуда не делись... Потускнели только...
- Все тускнеют. И все тускнеет. Даже золото...- Голос у месье Мориса сел, и
он несколько раз откашлялся, чтобы закончить предложение.- А чугунная
ограда?
- Что - ограда?
- Ограды небось уже нет?
Для большей правдивости я решил пожертвовать оградой и ответил на его вопрос
утвердительно.
- Ну да,- прошамкал месье Заблудовский,- у вас там только тюрьмы
огорожены...- Он помолчал и вдруг выдохнул: - Я уже, видно, не доживу до
того дня, когда мне его вернут... Ведь, кроме меня, никаких прямых
наследников нет... Если бы вернули, я бы снова его огородил и ручки бы
заменил, и фасад, как свои волосы, покрасил бы... Не суждено, однако...
- Все еще может быть,- сказал я, убежденный не в том, что ему вернут
отцовскую собственность, а в том, что легче умирать с надеждой, чем с
озлоблением.
- Я понимаю. Лучше было бы, если бы вернули живыми жильцов... всех, кто был
убит и расстрелян... я бы все простил и больше ни у кого ничего бы не
требовал. Но их не вернешь...- прохрипел он и вдруг спохватился: - Месье
Идельсон, дай Бог ему здоровья, договорился со мной, что вы пробудете у меня
только час...- Месье Морис глянул на свои часы с золотым браслетом.- А
прошло уже целых полтора... Но я в долгу не останусь... Я всегда возвращаю
то, что другим принадлежит. Всегда.
- Да вы, месье Заблудовский, не волнуйтесь...- сказал я, почти раскаиваясь
за свое предубеждение против него, против его барской медлительности, против
его лучезарного сапфира на властной руке.
- Если у вас есть еще минуточка, я вам что-то покажу.
- Я никуда не спешу...- заверил я его.
- Тот, кто в Париже не спешит, тот ничего в нем не добьется...- возразил
месье Морис и удалился.
Он долго не возвращался, и сколько я ни гадал, зачем он ушел, ничего путного
на ум не приходило. Я мысленно сравнивал месье Заблудовского с моими
предыдущими собеседниками и все больше укреплялся во мнении, как опрометчивы
и несправедливы заведомые оценки. Что мы знаем друг о друге, что мы знаем,
повторял я про себя. Какова мера нашей общей печали? Почему только она, эта
печаль, эти утраты роднят нас всех, а скоротечная радость разъединяет? Кто и
когда нам вернет дом - не тот, что стоит в Каунасе, напротив Военного музея,
и не тот, что расколот междоусобными распрями, как у Натана с Рашелью, а
тот, что заповедал Господь Бог,- дом, в котором обитала наша душа и который
мы с таким ожесточенным и самоистребительным рвением ради корысти разрушили
и опустошили?
Месье Морис появился не один, а вместе со стройной женщиной в накидке и едва
различимым ребенком в детской коляске.
- Гляньте! Это я.- Старик ткнул пальцем в коляску на фотографии.- А это
мама, светлый ей рай... По ночам, когда не сплю, я слышу, как рессоры
скрипят, как она меня баюкает... А это наш дом...
Он проводил меня донизу, протянул на прощание руку и тихо сказал:
- Если Бог даст и вы еще приедете в Париж, привезите мне из Ковно хоть
кирпичик от стены... на могилу...
Не было для меня занятия более хлопотного, чем поиски подарков для жены.
