предает гласности совершение казней, поскольку не может
утверждать перед лицом фактов, что казни эти когда-либо служили
для устрашения преступников. Оно не в силах разрешить дилемму,
которую поставил перед ним еще Беккариа, писавший: "Если
необходимо почаще являть народу доказательства власти, нужно
совершать побольше казней, но тогда и преступлений должно быть
больше, а это доказывает, что смертная казнь не производит
ожидаемого впечатления, из чего следует, что она столь же
бесполезна, сколь и необходима". А что делать государству с
бесполезной и все же необходимой карой, как не скрывать ее, но
и не отменять? Вот оно и сохраняет ее где-то на задворках,
делая это не без смущения, в слепой надежде, что хоть
кто-нибудь, хоть когда-нибудь будет арестован из уважения к
наказанию и его смертной сути и тем самым, втайне от всех,
оправдает существование закона, никому не нужного и не
понятного. Упорствуя в своем утверждении, будто гильотина
служит для острастки, государство вынуждено, таким образом,
множить вполне реальные убийства ради того, чтобы избежать
одного-единственного кровопролития, о котором оно ничего не
знает и никогда не узнало бы, не выпади ему шанс совершиться.
Что за странный закон, учитывающий только обусловленные им
самим убийства и знать не знающий о тех, которым он должен
воспрепятствовать!
Что же в результате остается от этой показательной власти,
если доказано, что смертная казнь наделена другой властью,
причем вполне реальной, которая доводит людей до бесстыдства,
безумия и убийства?
Можно без труда проследить показательные последствия этих
ритуалов на общественное мнение -- всплески распаляемого ими
садизма, мелкое и мерзкое тщеславие, которое они возбуждают у
части уголовников. У эшафота не найти никакого благородного
чувства -- только отвращение, презрение да самое низкое
злорадство. Эти последствия общеизвестны. Благопристойности
ради гильотину перенесли с Ратушной площади за специальные
загородки, а потом -- за стены тюрьмы. Меньше известно о
чувствах людей, которые по долгу службы обязаны присутствовать
на такого рода представлениях. Прислушаемся же к словам
директора английской тюрьмы, который признается в "остром
чувстве личного стыда", или тюремного капеллана, который
вспоминает об "ужасе, стыде и унижении" [*1]. Попробуем
представить себе чувства человека, вынужденного убивать по
распоряжению, -- я имею в виду палача. А что прикажете думать о
тех чиновниках, которые называют гильотину "драндулетом", а
казнимого -- "клиентом" или "посылкой"? Тут поневоле
согласишься со священником Белой Жюстом, который присутствовал
при трех десятках казней и впоследствии писал: "Жаргон
вершителей правосудия не уступает по вульгарности и цинизму
блатной фене" [*2]. А вот откровения одного подручного палача,
касающиеся его поездок в провинцию: "Это не командировки, а
настоящие пикники. И такси к нашим услугам, и лучшие рестораны"
[*3]. Тот же тип говорит, бахвалясь сноровкой палача,
нажимающего на пусковую кнопку резака: "Можно /позволить себе
удовольствие/ потаскать клиента за волосы". Сквозящая в этих
словах моральная разнузданность имеет и другие, более глубокие
аспекты. Одежда казненных в принципе достается палачу.
Дейблер-старший развешивал эти тряпки в дощатом бараке и /время
от времени заходил полюбоваться на них/. Но и это еще не все.
Вот что сообщает наш подручный палача: "Новый палач
окончательно чокнулся: сидит возле гильотины целыми днями в
полной готовности, в пальто и шляпе, сидит и ждет вызова из
министерства" [*4].
----------
[*1] Отчет Select Committee, 1930.
[*2] /Бела Жюст/. "Виселица и Распятие", изд. "Фаскелль".
[*3] /Роже Гренье/. "Чудовища", изд. "Галлимар".
[*4] Там же.
----------
Да, вот он каков, этот человек, о котором Жозеф де Местр
говорил, что его существование немыслимо без особого указа
высших сил, иначе "порядок обернется хаосом, троны падут, а
общество погибнет". Вот он, этот человек, с чьей помощью
общество полностью избавляется от преступников, ибо именно
палач подписывает бумагу об освобождении осужденного из-под
стражи и, таким образом, получает в свое распоряжение
свободного человека. Великолепный и назидательный пример,
придуманный нашими законодателями, влечет за собой по меньшей
мере одно неоспоримое следствие: принижение и уничтожение
человеческой сути и разума у всех, кто непосредственно
участвует во всей этой мерзости. Кое-кто мог бы сказать, что
здесь мы имеем дело с диковинными существами, нашедшими свое
призвание в столь гнусной профессии. Он поостерегся бы так
говорить, если бы узнал, что сотни человек набиваются на эту
должность, не требуя никакой платы. Людей нашего поколения,
своими глазами видевших историю последних лет, такой
информацией не удивишь. Им ли не знать, что за фасадами самых
мирных, самых добродушных лиц порою дремлет страсть к
истязаниям и убийствам. Кара, якобы устрашающая возможного
преступника, на самом деле -- только повод для того, чтобы иные
чудовища, куда более реальные, осуществили свое призвание
головорезов. И раз уж мы привыкли оправдывать самые жестокие
законы соображениями вероятности, не усомнимся в том, что из
этих сотен отвергнутых претендентов на должность палача,
сыщется хотя бы один, кто сумеет на иной лад утолить
кровожадные инстинкты, разбуженные в нем гильотиной.
Если общество хочет и дальше цепляться за смертную казнь,
то пусть нас хотя бы избавят от ее лицемерного и показательного
оправдания. Откроем же подлинное имя этой кары, которой
отказывают в какой бы то ни было гласности, этой меры
устрашения, которая бессильна против честных людей, покуда они
остаются таковыми, но зачаровывает тех, кто перестал быть
людьми, которая унижает и растлевает всех, кто становится ее
пособниками. Она, что и говорить, наистрашнейшее наказание, но
иных уроков, кроме деморализующих, в себе не содержит. Она
осуществляет кару, но ничего не предотвращает, лишь подстрекая
жажду к убийству. Ее как бы не существует -- и в то же время
она реальна для того, кто год за годом казнится ею в душе, а
затем претерпевает ее всем своим телесным составом в тот
отчаянный и жуткий миг, когда его, не лишая жизни, рассекают
надвое. Огласим настоящее имя этой кары -- оно, за неимением
лучшего, способно хотя бы намекнуть на ее подлинное существо;
имя это -- месть.
Наказание карающее, но не предотвращающее и впрямь
заслуживает имя мести. Это квазиарифметический ответ общества
тому, кто посягает на его изначальные законы. Этот ответ столь
же стар, как и сам человек: он называется расплатой. Кто
причинил мне зло -- должен пострадать от зла, кто выбил мне
глаз -- должен окриветь, кто убил -- должен умереть. Речь идет
не о принципе, а о чувстве, причем необычайно неистовом.
Расплата относится к области природы и инстинкта, а не к сфере
закона. Закон, по определению, не подлежит тем же
установлениям, что и природа. Если убийство заложено в природе
человека, закон установлен не для того, чтобы подражать этой
природе или воспроизводить ее. Он призван ее исправить.
Расплата же ограничивается тем, что потакает чисто природному
чувству и придает ему силу закона. Все мы, нередко к
собственному стыду, знакомы с этим чувством, знаем его
могущество: оно пришло с нами из чащи первобытных лесов. В этом
отношении мы, французы, свысока посматривающие на нефтяного
короля Саудовской Аравии, который проповедует всемирную
демократию и в то же время прибегает к услугам мясника, чтобы
отрубить руку воришке, -- мы тоже пребываем в некоем
Средневековье, только лишенном религиозной благодати. Мы все
еще определяем наше правосудие в соответствии с простейшими
правилами арифметики [*]. Но можно ли по крайней мере
утверждать, что эта арифметика точна и что правосудие, пусть
даже самое элементарное, даже ограниченное узаконенной местью,
должно обеспечиваться ценою смертной казни? Ответ один -- нет.
----------
[*] Несколько лет назад я подал петицию о помиловании
шестерых тунисцев, приговоренных к смерти за убийство во время
беспорядков трех французских жандармов. Обстоятельства убийства
затрудняли определение степени вины каждого из участников.
Ответ, полученный мною из канцелярии Президента республики,
гласил, что моя просьба является вмешательством в деятельность
компетентных органов. За две недели до получения ответа я узнал
из газет, что приговор по этому делу уже приведен в исполнение.
Трое осужденных были казнены, трое других -- помилованы.
Причины осуждения одних и помилования других не определены.
Просто нужно было казнить именно троих, поскольку жертв было
столько же.
----------
Оставим в стороне тот факт, что закон расплаты неприложим
на практике: расправляться с поджигателем, обращая в головешки
его собственный дом, так же глупо, как и наказывать вора,
снимая с его банковского счета сумму, равноценную им
украденной. Предположим, однако, что было бы справедливо и
необходимо компенсировать убийство жертвы смертью убийцы. Но
смертная казнь -- не просто смерть. По сути своей она так же
отличается от лишения жизни, как концлагерь от тюрьмы. Она есть
убийство, спору нет, арифметическая расплата за другое
убийство. Но она присовокупляет к смерти некий регламент,
публичную и заранее известную осужденному преднамеренность,
организованность, наконец, которая сама по себе является
источником моральных страданий, более ужасных, чем смерть.
Короче, ни о какой равноценности не может быть и речи. Многие
законодатели считают предумышленное преступление куда более
тяжким, чем спонтанное. Но что такое смертная казнь, если не
наиболее предумышленное из убийств, с которым не сравнится
самое расчетливое злодеяние? Если уж соблюдать принцип
равноценности, следовало бы приговаривать к смертной казни лишь
того преступника, который заблаговременно предупредил свою
жертву о дне и часе, когда его настигнет ужасная смерть, так
что начиная с этого момента обреченный на смерть человек должен
месяцами цепенеть в ожидании своей участи. Но такие чудовища в
природе не встречаются.
И вот еще что: когда наши официальные юристы твердят о
безболезненной смерти осужденных, они не сознают, о чем говорят
и, что самое главное, им не хватает воображения. Опустошающий и
разлагающий страх, который становится уделом осужденного в
течение долгих месяцев или лет [*1], -- это наказание похуже
смерти, наказание, подобного которому жертва не испытывает.
Даже ошеломленная грубым посягательством на ее жизнь, она, в
большинстве случаев, гибнет, так и не осознав, что с нею
происходит. Вряд ли она мучится ужасным сознанием того, сколько
именно ей еще остается жить и есть ли у нее надежда на
спасение. Зато осужденный испытывает весь этот ужас вплоть до
мелочей. Пытка надеждой сменяется приступами животного
отчаяния. Адвокат и священник из чистого человеколюбия,
тюремщики -- для того, чтобы узник не буйствовал, -- все в один
голос уверяют его, что он будет помилован. Он то всем своим
существом доверяется им, то отказывается верить. Днем он
надеется, а ночью теряет надежду [*2]. Неделя проходит за
неделей, отчаянье и безнадежность растут и становятся в равной
