войско надвое...
Левее половцев за невысоким холмом взметнулась серая пыль, будто
поднятая степным бегунцом-вихрем.
- Смотри, князь!- закричали дружинники.
Пыль перевалила через холм. Отрываясь от нее, легкая монгольская
конница устремилась на половцев, ударила в бок их порядков. Мстислав
Удатный выругался.
- Скачите к Мстиславу Романовичу!
Два дружинника бросились к укреплению киян. Захарий поскакал за ними.
Стоять без дела он уже не мог, почуяв, что в битве наметился перелом,
опасный для русской рати. Безотчетно он ждал этого с самого начала
сражения. Уж если монголы вступили в сражение, будут драться до победы или
полного изнеможения. Уполовиненными силами их одолеть непросто.
Князь Мстислав Романович сидел на своем стульчике в окружении княжичей,
бояр и воевод, заслоняясь от солнца ладонью, смотрел на битву.
Дружинники князя Удатного и Захарий соскочили с коней.
- Князь, подмога нужна!
- Кому это моя подмога понадобилась?
- Князь Удатный просит.
- А он спрашивал у меня, затевать брань или обождать? Не спрашивал.
Вот и пусть...
Захарий своим ушам не поверил. Уже видно было, что монголы стеснили
половцев, смяли их боевые порядки. Не устоят они - не удержатся и
волынские, галицкие полки. Но еще не все пропало. Тысячи киян стоят на
холме, тысячи черниговцев - внизу... Неужели же они так и не сдвинутся с
места?
Встав перед Мстиславом Романовичем на колени, Захарий почти закричал:
- Князь, вглядись, наших побивают!
- Кое-кого побить и надо. Поумнее будут. Вдругорядь не высунутся.
Шум битвы подстегивал Захария:
- Князь, кровь наших братьев льется! Грех на душу берешь!
Лицо Мстислава Романовича побагровело.
- Изыди, сатана!
- Ты не знаешь, что за войско перед тобой...
- От привязливый! Выпорите его.
Захария отволокли в сторону, резанули несколько раз плетью по спине. Не
больно. Прежде, в Хорезме, был бит куда более жестоко. Но там били чужие.
А тут свои, русские братья... Захарий едва сдержал слезы. Горькой,
невыносимой была обида. Он лежал ничком на траве. Трудно было поднять
голову и посмотреть людям в глаза.
На холме зашумели. Захарий поднялся. То, чего он опасался, случилось.
Половцы не выдержали натиска, стали отступать. Монголы усилили нажим. И
половцы побежали. Они уходили, обтекая холм, накатываясь на стан Мстислава
Святославича. Черниговцы попытались их остановить, но были смяты.
Обезумевшая от страха толпа половцев захлестнула стан. Закипело
человеческое коловращение. И уже не одни половцы, но и черниговцы хлынули
через реку. Следом с победными криками мчались монголы.
Волынские и галицкие полки попятились, огрызаясь, стали уходить за
Калку.
Спешенные монгольские воины, прикрываясь щитами, полезли на холм. Князь
Мстислав Романович удивленно воскликнул:
- Что же это такое делается?- Истово перекрестился.- Помоги, господи,
одолеть врага окаянного!
Нападающих было не много. Лучники отогнали их стрелами. Но у подножья
холма скапливались свежие силы. Как только облягут укрепление - конец.
Монголов, не держали крепостные стены, городьба из кольев и подавно не
удержит. По зловредной воле своего князя кияне сами для себя сделали
ловушку. Понял это не один Захарий. Смельчаки садились на коней, скакали
вниз, стремясь прорваться к волынским и галицким полкам. Внизу, на правом,
равнинном берегу Калки, общего сражения уже не было, русские и монголы
рассыпались по всему полю, завязывались скоротечные схватки...
Захарий вскочил на коня, протиснулся в узкий проход среди белеющих
остриями кольев, помчался вниз. Суждено - уйдет вместе со всеми, не
суждено - падет в борьбе. Все лучше, чем быть зарезанным, как барану. Конь
разогнался под гору, бросился в реку, расхлестнул брюхом воду, взмученную
тысячами копыт, всхрапывая, вынес Захария на правый берег. Воинов,
покинувших укрепление, было сотни полторы, от силы - две. С отчаянием
обреченных они ударили в затылок монголам, и те расступились, словно бы
давая дорогу, но тут же начали сжимать со всех сторон. Над головой
засвистели стрелы. Захарий припал к гриве коня. Заходящее солнце висело
над степью красным пылающим шаром, и Захарий успел подивиться: день
заканчивается, а казалось, что сражение длится час-другой... Больше он уже
ни о чем не думал. Зазвенели мечи и сабли, затрещали, ломаясь, копья. Он
вертелся в седле, отражая и нанося удары. И не видел, что все меньше и
меньше остается в живых русских воинов. Убитые, русские и монголы,
устилали землю...
Резкий, разрывающий бок толчок выбил его из седла. Падая, он хотел
схватиться за гриву коня, ему показалось, что схватился, но удержаться не
мог - клочок гривы остался в руке. Однако это была не грива, а жесткая
степная трава. Он лежал на земле, и перед лицом мелькали лохматые ноги
монгольских лошадей; они мелькали все быстрее, быстрее, пока не слились в
черноту, поглотившую его,
Но это был не конец. Ночью он очнулся. Над степью висела луна, ее
неживой свет серебрил метелки ковыля, взблескивал на доспехах павших. Весь
бок задеревенел, стал чужим, в голове шумело и звенело. Но сквозь эти
звуки в себе самом он услышал: недалеко от него стонал человек. Попробовал
встать - не смог. Превозмогая боль и слабость, пополз на стон. Полз,
перелезая через тела убитых. Лицо одного из монгольских воинов показалось
ему знакомым. Неужели Судуй? Но его тут быть не должно. Просто похожий...
Пополз дальше, но что-то заставило его возвратиться. Замутненное сознание
мешало разглядеть воина. Он полежал, набираясь сил, потом приподнялся на
руках. Шлем скатился с головы воина, тускло поблескивал в траве. Воин
лежал на боку, прижав обе руки к груди, рот был приоткрыт. Воин, кажется,
хотел набрать в себя воздуха, но сил вздохнуть уже не хватило. Захарий
смотрел в бледное, искаженное мукой лицо и не хотел верить, что это-
Судуй. Пошарил на его шее, рука вытянула куколку на шелковом шнуре. Образ
духа-хранителя, что ли. Эту куколку, он вспомнил, на шею Судуя надела его
мать. Такую же она хотела надеть и Захарию, но он отказался... Не увидят
больше мать и отец своего сына. Осиротели твои дети, друг. Овдовела
жена...
Стона, заставившего Захария ползти, больше не было слышно. Шлемом
прикрыл лицо Судуя. Жаль было друга, его детей, самого себя, Федю и
Анну... Хотелось лежать тут, такать и ждать конца, но не дал себе
послабления, поднялся, шатаясь, спотыкаясь, со стиснутыми зубами пошел
среди павших. К живым.
Битва на Калке закончилась жесточайшим поражением русских. Из князей
только Мстислав Удатный и Даниил сумели уйти за Днепр. Мстислава
Святославича, когда он побежал из стана, смятого половцами, настигла
монгольская стрела. Князь Мстислав Романович поддался на прельстительные
речи нойонов, выторговал себе жизнь и велел киянам сложить оружие. Нойоны
не сдержали слова. Князь принял мучительную и бесславную смерть... Погибли
тысячи воинов. Домой возвратился из десяти один. Дорого обошлось земле
Русской высокоумие и горделивость княжеская. <И бысть вопль и плачь по
градам по всем и по селам...>
XVII
Возвращение к родным нутугам растянулось на весь год. Воины рвались в
свои курени, и хану приходилось сдерживать их нетерпение. Он часто
останавливался, медлил. Оглядываясь назад, мысленным взором охватывал
завоеванные земли. Все время мнилось, что ушел, чего-то не довершив.
Что-то беспокоило его. Может быть, Джалал ад-Дин? Этот неукротимый сын
слабодушного отца собирает под свои знамена непокорных, и сартаулы,
растоптанные, вбитые в землю, подымают головы, втайне молят аллаха о
гибели завоевателей... Но не это беспокоило его. Все так и должно быть.
Вода взбаламученного озера и та не сразу становится прозрачной... Он ждал
каких-то вестей из улуса Джучи. Там было затишье, и это настораживало. Сын
милостив к сартаулам, привечает их лучших людей, собирает вокруг себя
книгочиев и ученых. Если он сговорится с сартаулами - быть беде. Правда,
прежние слухи о том, что сын хочет отделиться, как будто не подтвердились.
От Джучи прибывали гонцы, привозили письма, подарки. Все было как должно
быть, но он больше не верил сыну и жалел, что из-под Самарканда не послал
на него свои тумены. Хулан сбила с толку. Как это он мог положиться на
женщину?
После возвращения Джэбэ и Субэдэй-багатура из похода направил Джучи
послание с повелением, не допускающим двух толкований: иди в земли, где
побывали воины, займи все зимовья и летовья. Джучи пока не прислал ответа.
В кочевьях хана встречали величественными песнопениями. Но он был
равнодушен к славословию, оно не трогало душу, остуженную одиночеством,
ущемленную обидой на сына.
Кажется, впервые увидел: курени в родной степи уже не те, что были в
годы его молодости. Многолюдьем, толчеей, суетным духом своим они
напоминали сартаульские и китайские города. Рабы, согнанные отовсюду,
ковали железо, тесали дерево, чеканили медь, ткали холсты, валяли сукна,
шили одежду... Среди юрт как в городах, шумели базары. Тут выменивали,
продавали серебро и золото, мешки с просом и плетенки с плодами садов,
жемчуга и камни-самоцветы, юртовые войлоки и волосяные веревки; жарили
мясо, пекли лепешки, варили лапшу, наливали жаждущим вино; сизый чад и
духота чуждых запахов висели над куренями; разноязыкий говор теснил
монгольскую речь; мелькали чалмы сартаулов, головные платки китайцев,
валяные шапочки киданей... Временами хану казалось, что не он завоевал
чужие земли, а завоеватели пришли в степи. Светлые глаза его темнели,
недобро смотрели на горланящие толпы.
Орду поставили на берегу Толы. На том самом месте, где в старые времена
стоял курень Ван-хана. Горластых торговцев изгнал из орду, воинов отпустил
в курени - пусть отдохнут перед походом на тангутов. Оставил при себе
несколько сотен кешиктенов. После битв, гула войска, идущего в поход,
тишина была непривычной. Вечером он долго не мог заснуть. Тишина угнетала,
давила на уши.
Успокоения искал в юрте Борте. Она была все такой же толстой, но лицо
поблекло, щеки стали дряблыми. Состарилась Борте. Но это ее не печалило.
Больше, чем прежде, была добра к нему, к детям и многочисленным внукам.
Куда бы ни пошла, за ней следовали малолетние внучки и внучата. В широком
халате, коротконогая, она была похожа на утку, плавающую по озеру со своим
выводком. В ее небольшой юрте он забывал о тревогах, успокаивался.
Вечерами у огня пили вдвоем кумыс или чай, приправленный молоком, почти
без слов вспоминали годы молодости, людей, давно покинувших землю. Хану
было и тоскливо, и хорошо от этих немногословных разговоров... Хулан,
встречая его, щурила свои дерзкие глаза... Он позволял ей это. Пусть
думает, что он стал совсем старик. Все равно ей не понять, что люди из
прошлого - само прошлое, а оно на склоне лет нередко бывает дороже
настоящего. Борте - его молодость. Потому она дороже любой из жен. Так же,
как дороже любых, самых лучших и отважных нойонов его старые товарищи
Боорчу и Джэлмэ.
Когда-то он сказал себе, что ни того, ни другого никогда не позовет. Но
разбуженные Борте воспоминания заставили отправить за друзьями гонцов. Он
встретил их у порога своей юрты, не как повелитель - как друг. Джэлмэ так
давно не видел, что в первое мгновение показалось: перед ним не Джэлмэ
вовсе, а старый Джарчиудай. Те же надвинутые на глаза суровые брови, тот
же строгий взгляд...
Борте разлила в чаши архи, все трое выпили. Разговор почему-то не
налаживался. Возникнув, тут же угасал. Друзья как будто что-то ждали от
