бронежилетов длинных шинелях, в насаженных торчком поверх ушанок
касках, с автоматами, косо лежащими на высоких грудях - словно
чудовищные бабы на чайник. Офицер в пятнистом бушлате останавливал
некоторых из прилетевших, проверял документы.
Внимательно глянул ей в глаза: "А, прилетели армию позорить...
Ладно, еще будет время, дадут и нам слово..." На его документы глянул
невнимательно, потом сообразил: "И вы, конечно, туда же... Ладно".
В машине она сникла, сидела отдельно, глядела в окно. Потом
сказала негромко, косясь на шофера: "Этот... военный... Как будто
пригрозил. Как ты думаешь, не могут сообщить на работу?"
Приоткрыв узкую щель в окне со своей стороны, он курил. Щелчком
выбил сигарету наружу, пожал плечами: "Ну, сообщат. А что, собственно,
криминального? Едешь на встречу с друзьями, по официальному
приглашению, я - по своим делам... На нас не написано, что мы вместе.
Так что и огласки никакой бояться не надо. Или ты боишься чего-то еще
конкретного? Не бойся, девочка, не бойся... Нам уже поздно бояться".
В гостинице было тепло, тихо, чисто, никто не проявил никаких
эмоций ни по поводу их русского языка, ни по поводу их принадлежности
к метрополии. В лифте, как в гостиницах всего мира, стоял запах
хорошего табака и парфюмерии, сияли темные зеркала. В номере шумело
отопление, по телевизору передавали концерт из фрагментов старых
фильмов. Вдруг - все-таки другая страна! - показали кусок из "Blues
brothers". Пел, нескладно, по-слепому двигаясь, великий Mister Ray
Charles. Он играл продавца в магазине музыкальных инструментов,
слепого продавца, у которого пацанята пытаются стырить гитару.
Намеренно не попадая, а только пугая, гений стрелял на звук, и
одновременно играл на электропиано, и пел, неловко дергаясь, склоняясь
и распрямляясь над клавишами... Genius sings the blues.
Он бросил сумку в прихожей на специальную подставку-столик и, не
выключая телевизора, пошел в ванную.
Быстро разделся, свалив всю одежду кучей на табуреточку в углу.
Стал под душ и три раза поменял воду, крутя краны, словно ручки
управления каким-то важным прибором, - холодная до упора, горячая до
предела терпения, опять холодная, опять горячая, опять... Пульт
управления телом.
Вытерся большим полотенцем с петелькой в углу и фирменной
надписью - все-таки это их гостиница! Не разворовали, хотя открыты уже
давно.
Осмотрел внимательно одежду - все обошлось, небесная страсть не
оставила следов.
Оделся старательно, долго стоял перед зеркалом. Мог бы, конечно,
быть и помоложе. Но еще вопрос, было бы это лучше или нет... Каждому
идет какой-то возраст, ему, видимо, больше всего подходит не
юношеский.
Блюз еще длился. Mister Ray Charles. The Great.
Студия, подписи, пустой разговор, осторожное сочувствие,
осторожное дружелюбие. Чужие люди... Может, рюмку коньяку? У нас это
еще возможно. Спасибо. Еще одну? Одну, спасибо - и все... Чужие, чужие
люди, пустой разговор... Знаете, господин москвич, теперь это уже
непоправимо. Вы понимаете нас, надеюсь? Мы, балтийцы, уже никогда не
сможем быть с вами на ты, я правильно выразился? Давайте выпьем с вами
эту рюмку коньяку, но не будем лгать друг другу о дружбе...
Блюз чужой жизни.
Сейчас она, наверное, уже кончила запись, подумал он, и неплохо
было бы, если бы они привезли ее в гостиницу пораньше. Конечно, они не
отпустят ее одну... Трудно привыкать ждать любимую, которой угрожает
настоящая опасность, подумал он.
И поинтересовался, нельзя ли в этом баре взять бутылочку коньяку
с собой.
Когда он вернулся, концерт повторяли. Это была какая-то странная,
бесконечная программа, а может, телевизор был настроен на заграничную
передачу, кто их знает, что здесь теперь возможно...
Рэй Чарльз снова стрелял на звук и приникал к клавишам.
Блюз со стрельбой.
Она тихонько постучала в его номер около десяти вечера. Устала
ужасно, сказала она, но глаза сияли. Знаешь, так здорово все прошло,
и, по-моему, я всем понравилась. Как я выгляжу, правда, хорошо?
Правда, я хорошенькая? Они говорили такие добрые слова, такие милые
люди. Знаешь, один, такой пожилой дядька, поцеловал меня прямо во
время записи. Смотрите, я целую русскую, и мы оба живы, говорит, и все
засмеялись, а мне перевели. А ты опять пьешь? Ну зачем? Будешь
глупеть, болеть, и я тебя брошу, я терпеть не могу пьяниц, мне их даже
не жалко...
Он смотрел на нее молча, исподлобья. На ощупь взял бутылку, вылил
последние капли в стакан, выпил. Разлепил стянутые от коньяка губы.
Слава Богу, живая, сказал он. Это все сон, этого ничего нет, нам
это снится, поняла? Это сон, ничего этого нет и быть не может, мы не
прилетали сюда, просто мы с тобой у себя дома, это наш с тобой дом...
Ты уже много выпил, вздохнула она. А что же не сон, спросила она,
что тогда не сон?..
Он молча потянулся к ней, встал, задев пустую бутылку, обнял,
сжимая изо всех сил.
Мы с тобой, сказал он, мы с тобой - единственная явь...
Ночью, когда от холостого выстрела танковой пушки лопнул и
рассыпался темный воздух, в звоне, доносящемся со всех сторон, -
осколки выбитых оконных стекол выпадали после выстрела еще какое-то
время - он кричал, забыв обо всем, кроме ее жизни: "Нет! Нет! Нет!" И,
столкнув ее на пол, навалившись, прикрывая, глядя в ее невидимое лицо,
повторял бесконечно: "Нет... нет... нет..."
И она понимала, что это он отвечает на ее слова, сказанные в
самолете.
Не хочу умирать, сказала она утром.
Нет, отвечал он в грохочущей и звенящей ночи, нет, ты не умрешь,
мы выживем - ведь это же я все придумываю, в конце концов.
Я очень люблю тебя, сказала она.
Дорога. Февраль
Было так, словно пропал звук.
Черные машины летели, все набирая скорость, одна впереди и чуть
сбоку, следом цепочкой три, следом опять одна чуть сбоку.
Метрах в ста перед кортежем неслась патрульная, раскрашенная, с
фонарями и сиренами.
Но звука все не было.
...В тишине взвивался и опадал мелкой пылью снег, в тишине они
летели, в тишине поглощали они дорогу - черные колесницы власти - в
тишине...
Предыдущую ночь провели в чьей-то даче. Вскрыли веранду и, как
настоящие бомжи, прежде всего бросились шарить по припасам. Нашли
консервы, крупу, подсолнечное масло, старую, с рассыпающейся спиралью
электрическую плитку. Спираль скрутили удачно, Юра мгновенно
приготовил еду. Голодны были отчаянно, вторые сутки не выходили на
люди - подстраховывались от случайного памятливого на лица встречного.
Теперь ели ссохшегося лосося с гречневой кашей, политой подсолнечным
маслом. Дай Бог здоровья, хорошие люди оставили, сказал Юра. Сергей
привычно по зековско- солдатски сел на корточки у стены, закурил,
экономно, глубоко затягиваясь.
Его мы должны отпустить, сказал Олейник. С ума сошел, капитан,
изумился Сергей, с проклятьем швыряя микроскопический, обжегший пальцы
окурок в холодный зев нерастопленной печи. С ума сошел?! А баб наших
они нам так отдадут, за то, что стрелять толком не умеем? Или за то,
что нам одного из них же, который им почему-то мешает, жалко стало?
Нет, это не игра... Юльку я у них вытащу, хотя бы для этого пришлось
замочить все начальство в мире...
Ты даже не пытался подумать, Сережа, сказал Олейник. Все это
время ты исправно готовился к драке и даже не подумал, чем она
кончится.
Похоже, что она не кончится ничем хорошим, сказал Юра. Давай
послушаем Володю, Сережа, ты ж, наверное, согласен, что он побольше
нас с тобой просек эту жизнь.
Сергей сидел на корточках неподвижно, только судорога дергала
лицо. Рыжие кудри отросли и спутались, но и они, и рыжая щетина
необъяснимым образом придавали ему дополнительный модный шарм - жиголо
не истребить образом жизни советского бездомного ханыги.
В любом случае они не отдадут нам женщин, не выпустят из
страны... Да и вообще вряд ли оставят кого-либо в живых после дела,
сказал Олейник. Неужели это не понятно? Нас уберут всех до единого, и
бедную свою американочку ты если и увидишь, то лучше бы тебе не видеть
ее в том ужасе, который нас ждет.
Погоди, Володя, сказал Юра, что же ты предлагаешь? Или ты
отказался уже и от Гали? Не думаю, не похоже на тебя... И если мы не
сделаем дело, отпустим его машину, нам что, легче будет своих
выручить? Ты ж знаешь, я от всей этой кровищи проклятой уже чуть не
съехал з розуму, та шо ж зробышь? Своих-то жальчей... Он стал
вставлять украинские слова и не замечал этого.
Своих выручить - отдельная задача, операция и ее результат -
отдельно, сказал Олейник. Если мы уберем его, нам не станет ни лучше,
ни хуже, и наших выручать будет не легче. Но им, - он ткнул рукой
куда-то в сторону, и все поняли, о чем речь, - им всем станет плохо,
очень плохо. Наутро после операции по улицам пойдут танки, поймите,
ребята. Я давно попрощался с этой страной. Я не люблю никого, кроме
Гали, и вы это знаете. Но я не могу забыть о них - он снова ткнул
рукой в сторону, не то в дверь, не то в окно, - я не могу своими
руками вернуть их в ад.
Сергей сидел на корточках, обхватив голову руками, лица его не
было видно, Олейник и Юра уже поняли, что он плачет, но когда под его
склоненным лицом, на пыльном полу перед ним появилось и расплылось
небольшое мокрое пятно, Юра не выдержал - шагнул к двери, пинком
распахнул ее настежь, вышел на свежезасыпанное снегом крыльцо. Закинув
голову, глядя в небо, с которого ровно, тихо, безветренным счастьем
падал снег, Юра стоял на крыльце, разминая пальцами неприкуренную
сигарету. Вышел и Олейник, стал рядом.
Страшно очень, Володя, сказал Юра. А то не страшно, согласился
Олейник. Уж если Сережку до слез достало...
Желтый слабый свет пыльного ночника, найденного в хламе, падал из
двери на снег. Пошли, сказал Олейник, надо лампу гасить, а то засекут
соседи.
Сергей все сидел на корточках, но плечи его уже не дергались.
...Наконец звук прорвался.
С путепровода ударил, настигая машины, гранатомет. Юра стоял в
рост рядом с угнанным час назад "жигулем", труба лежала на его плече.
От угла глухого бетонного забора лупил безостановочно,
нескончаемо пулемет. Сергей лежал у забора, в снежном окопчике,
окопчик был вытянут в длину и уходил лазом под забор, на пустую по
воскресному времени производственную территорию.
Олейник уже несся навстречу машинам на КРАЗе. Шофер КРАЗа, в
надвинутой на лицо до подбородка черной вязаной шапке, перетянутой
через рот бинтовым жгутом, с вывернутыми назад руками в наручниках и
спутанными ремнем ногами, корчился на сиденье рядом. Угнувшись ниже
руля, Олейник ударил в бок начавшей разворачиваться поперек дороги
гаишной БМВ, отшвырнул ее метра на четыре в сторону и одновременно
развернулся сам, задними колесами, кузовом сбрасывая с дороги уже
издырявленную до металлических клочьев Сережкиным пулеметом первую
машину сопровождения. И тут же съехал с полотна, пошел по целине.
Гигантский грузовик прыгал и взлетал, словно малолитражка.
Тяжким снарядом, но успев чуть вильнуть, пронесся мимо первый
ЗИЛ.
Второй горел, развороченный гранатой. Вверх колесами скользила по
дороге замыкающая "Волга". Третий ЗИЛ пытался объехать дымный костер,
но в это время вторая граната пробила точно центр его крыши. Внутри
бронированного гроба полыхнуло, из распахнувшейся двери вывалился
горящий человек.
