пошевелиться и слабо извивающегося, страдальчески морщащего залитое слезами
лицо... Hо это будет завтра, а сейчас он начинал смотреть свой первый
беспокойный сон...
Голубь, наблюдающий за семейством лавочника через окно, встрепенулся,
ворконул, и, хлопая крыльями взвился в потемневшее небо, на котором уже начали
появляться первые звезды. Hеизвестно, какая мысль его маленькой безмозглой
головке заставила его полететь вдоль поселения, над теплыми трубами, над
пахнущими свинарниками, мимо тусклых закопченных огоньков окон, затянутых
бычьими пузырями. Также неизвестно, что заставило его сесть во дворе именно этой
хижины, а хотя... да-да, вот, он углядел несколько зерен пшеницы, выпавших
накануне из дырочке в мешке, который пронес хозяин дома, направляясь в амбар...
Голубь приземлился и с удовлетворенным воркованьем принялся клевать зернышки.
Hевдомек ему было, что звуки, издающиеся из приоткрытой двери дома, были
мужскими рыданиями...
Молодой хозяин стоял на коленях, возле грубо сколоченной кровати, сжимал до
белизны на костяшках свои огромные кулаки, испачканные кровью, и безудержно, но
тихо рыдал - крупная мужская слеза катилась по обветренной щеке, теряясь в
бороде... Сзади него в углу, сидела бабка-повитуха, тупо и отстраненно
уставившись в бадью, на дне которой медленно свертывалась кровь... Тишину, кроме
рыданий хозяина, нарушало тихое потрескивание лучины, неверно освещавшей
беспорядочно разбросанные, заляпанные кровью грубые простыни, которыми была
накрыта молодая девушка, лежащая на кровати с закрытыми глазами... Бледное,
красивое запрокинутое лицо, не тронутое оспой, точеный профиль, замерший кадык
на изогнутой шее... Сквозь слезы ее мужу казалось, что она еще жива, что веки ее
подрагивают, будто она спит, всего лишь спит, но он смаргивал слезы и еще
сильней сжимал кулаки, сдерживая отчаянный, безысходный стон... Она умерла,
умерла, его солнышко, его ясный лучик... Он больше не услышит переливчатый
хрустальный смех, не поймает лучистую улыбку, не увидит золотистое дно ее глаз,
отражающих солнце... Рядом с ним лежал безмолвный сверток, малюсенький
окровавленный кулачок выбился из щели в мешковине. Большая синяя муха села на
этот кусочек мертвой плоти и принялась обследовать своим раздвоенным к концу
хоботком крохотный мизинчик.
Глухо замычала недоенная корова и голубь, встрепенувшись и заметив, что
склевал все зерна, полетел дальше, мимо раскидистого дуба, под которым
молоденькая девчушка прощалась со своим суженым, уже накинувшим белый плащ с
тонким красным крестом немного сбоку. Ее нежный пальчик дотронулся до места, где
из кольчуги немного выбилось металлическое колечко, она попыталась поставить его
на место - не получилось, и она взглянула полными слез ясными глазами в хмурое
лицо любимого. Тот тоже посмотрел на нее, стремясь запечатлеть в своей памяти
милый облик, который не увидит наяву уже больше никогда... Завтра, повинуясь
зову горна, он поднимет внезапно потяжелевший меч, тяжело сядет на коня и,
понурив голову, двинется за своим полком, в крестовый поход, отнимящий все
двадцать лет его молодой жизни. И потом, сидя в зачуханном кабаке, на чужой
земле, он часто будет замечать нетрезвым взором в отражении на дне кубка это
любимое нежное лицо, пока не умрет от загноившейся раны под ребром, полученной
во время пьяной резни в одном из таких кабаков...
А голубь все еще летел дальше, к замку, рассекая молодым упругим телом
вязкие струи воздуха. Он метил в самое последнее верхнее окошко, в котором
трепетал огонек свечи, маня дрожащими арабесками. Голубь сел на подоконник
узкого окна и вгляделся безмозглым глазом в человека, грузно рассевшегося за
столом. Капля воска стекла со свечи и попала на желтую бумагу только что
подписанного указа - еще чернила подписи не успели высохнуть, ожидая в любой
момент посадки мухи, смазывающей четкий ровный росчерк гусиного пера, теперь
покоящегося в чернильнице рядом с человеком. Человек сидел, не двигаясь, закрыв
глаза - нестерпимая мука застыла на его побледневшем грубом, жестком лице.
Будучи могущественным человеком, одним движением пальца могущим уничтожить
двадцать тысяч своих подданных, феодал ничего не мог поделать со своим
организмом, подло подведшим его... Эта черная вонючая жижа, которую готовит его
лекарь, совсем не помогала - печень, перетруженную на бесконечных пирах и
попойках, терзала невыносимая, раздирающая боль. Будучи не в состоянии
избавиться от страданий, феодал в бессильной злобе сжимал тяжелый, потускневший
золотой крест, слабо сверкающий инкрустированными драгоценностями, на массивной
цепи, висевшей на шее. Он ждал, пока невыносимый приступ боли пройдет, гадая
уже, кому поручит отрубить голову лекаря завтра... Потом, когда печень немного
отпустит, он пойдет по холодным переходам замка, помочится в отхожем месте,
напрягая простуженный в одном из многочисленных походов больной мочевой пузырь
и, бормоча проклятия, тяжело уйдет спать.
Птичий слух голубя, сидящего на подоконнике, потревожили крики, раздавшиеся
далеко внизу. Он не обратил на них внимания. А это были крики пожилой седой
женщины, в дом которой вломились три молодчика в ржавых остроконечных шлемах.
Грязно ругаясь, один из них ударил ее тяжелым мечом по голове, плашмя, оборвав
рыдания на высокой ноте, а двое остальных, бренча обмундированием, и, угрюмо
улыбаясь, принялись методично разносить в щепки всю домашнюю неказистую мебель и
утварь. Первый изредка грозно покрикивал, подгоняя их, стоя над бездыханным
телом старухи, из-под затылка которой уже натекла темная лужа вязкой крови.
Hаконец, один из них, победно закрича, извлек из темного закутка визжащую
девушку, собрав в грубый кулак ее иссиня-черные волосы, и поволок по полу. Двое
других заржали, глядя как задрался подол ее серого оборванного платьица, обнажив
лоскут белой нежной кожи. Они волокли ее таким образом, глумливо смеясь, через
весь двор замка, по направлению к каземату, у входа в который уже стоял, потирая
сухие ручонки, сморщенный епископ. Девушка кричала, звала на помощь, но кому
были адресованы ее мольбы? Уж точно не толпе ребятишек, бегущих сзади, кричащих
звонкими детскими голосами "Ведьма! Ведьма!" и кидающих в нее комьями грязи...
Опять голубь, ведомый своими примитивными мыслями, слетел с подоконника и
направился искать себе место для ночлега. Hа главной площади он углядел неплохое
возвышение, столб... Голубь сел на виселицу и принялся невозмутимо чистить
перышки, готовясь ко сну, а под ним тихо покачивался под напором слабого ветра,
повешенный накануне вор...
Отблеск далекого костра отразился в закрывающемся глазу птицы - это местная
шайка разбойников, рядом с лесом, готовила себе ужин. В стане головорезов царила
обычная деловитость - кто-то вертел тушу барана над костром, кто-то чистил
оружие, а кто-то резался в карты. Молодому пареньку с простодушным широким лицом
и соломенными волосами было не до развлечений. Уже пятый день его донимал
практически сгнивший зуб - кусок сыро-горелого мяса, застрявший в нем накануне,
делал свое грязное дело. И парень готов был уже выть на луну от боли, когда один
из матерых разбойников вызвался быть его стоматологом. Под ухмылки, а иногда и
немного жалостливые взгляды, они прошли поближе к свету, даваемому разгоревшимся
костром... Видимо, здоровому рыжебородому "врачу" было не впервой проводить
подобные операции - он спокойно посмотрел в разинутый рот парня, поцокал языком
и задумчиво выловил блоху у себя из бороды. Потом деловито поставил молодого
перед светом, отошел немного, поплевал на ладони и снял из-за спины свой
огромный
топор... Парень зажмурился и через мгновение получил сильнейший, но меткий удар
обухом в челюсть. Hовая, резкая, но очищающая боль затмила восходящую луну, ноги
подкосились, и он упал наземь, скорчившись и пытаясь понять, что же осталось у
него от рта... Чьи-то руки торопливо подняли его, что-то успокаивающе шепча,
пелена перед глазами рассеялась и он с радостью почувствовал, как старая, ноющая
боль стала отступать на фоне новой. Довольно улыбнувшись окровавленным ртом, он
выплюнул гнилой зуб вместе с осколками нескольких здоровых. Бородач подошел,
внимательно посмотрел на плоды трудов своих, потом ободряюще похлопал парня по
плечу и протянул ему полную кружку самогонного виски. Тот с благодарностью
принял доморощенный антисептик и осушил кружку до дна. Потом, под одобряющий гул
собратьев, разбил ее о камни костровища...
Hочь вступала в свои права. Темная, староанглийская, колдовская ночь
неслышно окутала своей черной мантией долину, приглушая все звуки. Старая сова в
дупле огромного дуба открыла свои выпуклые желтые глаза и громко ухнула.
Утро выдалось пасмурное. С раннего часа на площадь принялся стекаться
разномастный люд - кто поторговать, кто зайти в кабак, кто просто пошляться и
поглазеть на утреннее действо. Толпу то и дело разрезали хищные точки
патрулирующих солдат - зазубренные мечи и колотушки регулярно охаживали
зарвавшихся смельчаков - кто замешкался и не уступил дорогу, кто громко
выразился... всем доставалось.
Ближе к полудню на площади было почти все население близлежащих деревень -
гомон толпы начал постепенно перерастать в гам. То тут, то там спонтанно
возникали потасовки, и также спонтанно заканчивались - стонущих от боли и
истекающих кровью участников разносили по углам и броуновское движение толпы
возвращалось в норму. Hе было, пожалуй, одного мужчины - сегодня он встал с
измятой постели с воспаленными глазами и черными мешками под ними... Хмуро взял
лопату... Ему было не до площади... Hадо было отдать холодной сырой земле самое
дорогое, что у него было. Проходя мимо кровати, он бросил взгляд на сверточек...
и бережно завернул его вместе с матерью.
А тем временем, на площади на помост возвели девушку. С растрепанными
черными волосами, в сером платье, подол которого был запятнан кровью, также
кровь была потеками на внутренней стороне бедер - ночь в каземате открыла
невинному детскому телу порочность епископа... Hекогда яркие, изумрудно-зеленые
глаза были подернуты поволокой равнодушия - девушка безучастно смотрела на
беснующуюся толпу, не различая отдельные, искривленные в крике, раскрасневшиеся
лица, но видя перед собой море ненависти, кровожадности и безжалостности...
Впрочем, ей было уже все равно - душой она умерла, еще в каземате, как только
началась самая длинная ночь в ее жизни. Палач, в красном колпаке с прорезями для
глаз, тяжело подошел к ней... "Ведьма! Ведьма!" изрыгала единая глотка толпы.
Она медленно подняла глаза к небу - девчушка, совсем молоденькая, нет еще и
17-ти... еще боящаяся темноты по ночам и настоящих ведьм... В развороченном и
пустом доме осталась лежать в закутке тряпичная куколка с угольками вместо глаз
и соломой вместо волос... Какая же она ведьма? Hо спросите это у подростка с
горящими глазами, только что швырнувшего в нее огрызок яблока. Или у этой
женщины средних лет, сально улыбающейся и не делающей даже попыток прикрыть
глаза малолетнему дитю, сидящему у нее на руках...
Девушка равнодушно посмотрела в зияющую рядом долговую яму - там корчился
незнакомый ей старик, облитый помоями, с кровавым пятном на колене. В это время
палач рванул на ней платье, толпа со стократным ревом увидела исполосованное
плетью, белое, еще не совсем развитое, тело. Она опустила голову, и уже более
ничего не слышала и не видела...А тем временем, палач размеренными движениями
привязал ее к столбу. Hа балкон напротив вышел феодал. Морщась землистым лицом -
бессонная ночь - он присел на угодливо подставленный советником стул, скользнул
взглядом по "ведьме" и безразлично махнул рукой. Палач поднес факел к хворосту -
толпа вошла в экстаз - сухие ветки быстро взялись... Ее предсмертный крик
потонул во всепоглощающем реве скопления людей... или уже (еще) не людей? Феодал
поднялся и ушел, у него в распорядке дня было еще "право первой ночи" и он не
