высшей мудрости и окончательных ответов на любые вопросы.
А дело и здесь обстояло достаточно просто - для автора полусотни
увесистых томов большая часть их содержания была лишь разновидностью
заклинаний. Формулируя и перенося на бумагу свои мысли и эмоции, он
придавал им завершенность и определенность, позволяющие с максимальным
эффектом влиять на действительность. А уже во вторую очередь -
информировать своих адептов, как следует думать и поступать в данный
конкретный момент, без всякой связи с реальным положением дел и с тем, что
он же говорил и писал год, месяц, неделю назад.
Но вдруг все неожиданным и пугающим образом изменилось. Ленин понял
это сразу, тем же самым сверхчеловеческим чутьем. Как если бы он,
неплохой, хоть и непрофессиональный шахматист, гоняя легкую партийку с
каким-нибудь Луначарским, вдруг заметил в миттельшпиле, что партнер
заиграл в силу Алехина или Ласкера.
Это невозможно, но если бы... И сразу ходы его стали бессмысленно
жалкими, попытки что-то рассчитывать и планировать - безнадежными, а
действия противника не то чтобы даже неудержимо победоносными, а просто
ему, Ленину, непонятными. Он, покрываясь липким потом, тупо смотрит на
доску и не в силах сообразить, что абсолютно вроде бы безвредный ход ладьи
с а-З на с-З означает неизбежный мат на десятом или двенадцатом ходу. Зато
он великолепно знает, что поражение в этой партии обещает не легкую
досаду, а новую, теперь пожизненную, эмиграцию в лучшем случае и пеньковую
веревку - в худшем.
И вдобавок он хорошо помнит, когда все началось. Еще накануне ничто
не предвещало катастрофы. Он, как всегда, был полон сил и оптимизма. Война
шла к концу, наметилось взаимопонимание с Антантой, ЦК послушно выполнял
все, что от него требовалось, с мест поступала не внушающая тревоги
информация.
И вдруг! Он проснулся с чувством отвратительной разбитости и слабости
в теле, тупо ныла левая сторона головы, мысль о том, что нужно вставать и
что-то делать, казалась непереносимой. Укрыться бы с головой и снова
заснуть, не потому, что спать хочется, а просто чтобы отдалить
необходимость жить и думать, встречаться с кем-то, произносить ненужные
уже слова...
Такого с ним не бывало много лет, а может быть, и никогда. И ведь не
обманули предчувствия. С того июльского утра не было больше ни одного
спокойного дня. Польские рабочие и крестьяне почему-то не пожелали
восстать при приближении Советской Армии. В тамбовских лесах объявился
Антонов - новоявленный Пугачев с многотысячной и неуловимой крестьянской
армией. Вдруг выполз из Крыма Врангель и неудержимо двинулся вперед,
походя громя еще недавно победоносные красные дивизии. Омерзительный
Махно, столько раз обманутый большевиками и все же продолжавший исполнять
отведенную ему роль и сковывавший немалую часть белогвардейских войск,
внезапно повернул свои тачанки на север, круша и дезорганизуя красные
тылы...
Но страшнее всего то, что ОН, ЛЕНИН, не знает, как быть и что делать.
В самые трудные дни восемнадцатого и девятнадцатого годов знал, не терял
присутствия духа и веры в скорую победу. А сейчас не знает. Все, что он
сейчас говорит и делает, - это так, инерция. Вдобавок и соратники это
замечают. Совершенно обнаглел Троцкий. Неизвестно что замышляет Сталин.
Юлят Зиновьев с Каменевым. Дзержинский не в силах заставить своих людей
работать по-настоящему. Вот, может, только Арсений - Фрунзе по-прежнему
надежен, да и то от неспособности к политическим интригам. Пожалуй, все же
следует немедленно вызвать его в Москву, назначить Предреввоенсовета
вместо иудушки? Тот ведь и к Врангелю переметнуться готов, если сочтет это
выгодным. Врангель его, конечно, не примет, не такой дурак, а вот Антанта
вполне может счесть Троцкого более привлекательной фигурой. Вдобавок у
того и связей за границей больше. А его, Ленина, как Столыпина...
Предсовнаркома - это тот же премьер. Ставший ненужным правящей
камарилье...
Не зря Блюмкин никак не наказан за убийство Мир-баха, а, наоборот,
состоит в штабе Троцкого. Каплан, идиотка, не убила, а этот убьет...
Владимир Ильич даже взвыл, не сдержавшись, представив, как гнусный
Блюмкин с жирными, вывернутыми еврейскими губами стреляет " него из
маузера... Или - приоткроется сейчас дверь, и из темного коридора влетит в
кабинет пироксилиновая бомба. Какой взорвали Александра Третьего. Брат
Саша такие бомбы делал...
Нет, надо немедленно что-то предпринять! Сломать судьбу. Прямо
сейчас!
Но он же совершенно не в состоянии ничего придумать - наедине с собой
Ленин мог это признать. Тогда как быть? Махнуть на все планы и с таким
трудом достигнутые успехи рукой, отозвать войска из Польши, с Украины,
Кавказа и Туркестана, окружить Москву пятимиллионной стеной штыков,
продержаться до зимы? Обороняться на выгодных рубежах, надеясь, что жалкие
врангелевские сто тысяч застрянут в вязкой, как глина, массе, просто не
прорубятся сквозь десятиверстную толщу человеческого мяса? Интриговать,
играя на противоречиях Англии, Франции, САСШ, будоражить униженную
Германию и охваченную кемалистской революцией Турцию? В надежде, что со
временем вновь вернутся к нему силы и удача и все снова образуется? Он,
наверное, просто переутомился, надорвался за три года. Назначить Фрунзе
диктатором, загнать всех соперников на фронт, а самому уехать? В глушь
куда-нибудь, в ярославские леса или в Белозерье. В Шушенское бы... Вволю
спать, купаться в ледяных озерах, охотиться на зайцев, париться в бане. Ни
о чем не думать, убедить себя, что ничего страшного, если даже придется
бежать. Разве плохо было в Швейцарии? На хороший домик денег найдется.
Наденьку с собой тащить нет смысла, надоела до судорог, найдется кое-кто и
получше. Пить пиво, гулять по горам, кататься на велосипеде, писать
мемуары. Ему есть что вспомнить...
Вот если обо всем думать ТАК, то, глядишь, и вправду через
месяц-другой вернутся и силы, и уверенность в себе. И тогда они узнают...
Ленин не замечал, что снова бегает по кабинету и говорит, говорит,
торопливо, невнятно, сбивчиво, высказывая вслух самые сокровенные мысли...
Выдохся, замолчал, переводя дыхание, почти упал на жесткое деревянное
кресло. Он чувствовал разбитость и слабость, словно после эпилептического
припадка. И в то же время - некоторое облегчение. Как если бы в разгар
вечеринки с неумеренными возлияниями отошел за кустик и прибегнул к помощи
двух пальцев...
Покой, сейчас нужен покой. Раздеться, лечь в кровать, сжаться
калачиком, натянув до глаз одеяло. И чтобы за окном пошел снег вместо
этого подлого дождя. Снег, вой ветра в дымоходе, треск дров в печи.
Или - еще лучше: немедленно вызвать машину - и в Горки. Только там он
почувствует себя здоровым и полным сил...
Ленин надавил и не отпускал кнопку звонка, пока в дверях не появился
до смерти перепутанный секретарь.
Глава 16
Высокие часы в углу неторопливо отзвонили одиннадцать. Начальник
секретно-политического отдела ВЧК закрыл глаза, стиснул ладонями виски.
Голова у него тупо болела, в затылке часто и неритмично тюкало, словно там
обосновался маленький злой дятел.
Вздохнув, начальник встал, запер массивный, раскрашенный под дуб сейф
с музыкальным замком, подошел к выходящему на Кузнецкий мост окну, откуда
через полуоткрытую створку доносился ровный шелест дождя, перебиваемый
гулом моторов и кряканьем клаксонов отъезжающих от наркомата иностранных
дел автомобилей. Неплохо бы и самому вызвать машину, подумал он, и поехать
домой или хотя бы в "Бродячую собаку", где, несмотря на военный коммунизм,
можно выпить пива, а если знаешь буфетчика, то и чего покрепче,
расслабиться, послушать споры об искусстве нового мира. После полуночи
туда забредает в сопровождении друзей и прихлебателей Есенин, бывают
Маяковский, Вахтангов, Мейерхольд. Чекист считал себя знатоком поэзии и в
богемном кругу отвлекался от неизбежных реальностей классовой борьбы.
Но сегодня никак не получится. Дела не отпускают. Черт его знает, как
у царских чиновников выходило. Работали с десяти до четырех и все
успевали, огромная империя крутилась, был порядок, а тут хоть целые сутки
напролет сиди, все равно никак не управляешься.
Тем более что как раз сегодня случилось экстраординарное.
Огромный кабинет на шестом этаже дома бывшего страхового общества
"Россия" освещался дрожащим язычком пламени внутри закопченного и
треснувшего стекла семилинейной керосиновой лампы. Большую часть помещения
скрывал полумрак, но в круге света можно было различить его суровую,
аскетическую обстановку. Буржуйка с трубой, выведенной в форточку высокого
венецианского окна, обшарпанный канцелярский стол, ряд разностильных
стульев вдоль стен, массивный колченогий сейф, с левого угла подпертый
кирпичом. У двери деревянная вешалка, на колышках которой солдатская
шинель, фуражка со звездочкой и маузер, подвешенный за длинный ремешок.
(Как коммунисты отчегото любили маузеры! Словно бы его длинный ствол и
десять патронов в магазине могли помочь, если что... Или из него
расстреливать удобно?)
Обрезанная на вершок от донца шестидюймовая снарядная гильза полна
махорочных окурков.
Электричество, как повелось в последнее время, выключилось без
четверти девять, и город за окном тонул во мраке, словно сразу за
пределами Лубянской площади начинались глухие подмосковные леса. Лишь
кое-где светились тусклые огоньки в незашторенных окнах ближайших зданий.
Начальник секретно-политического отдела (СПО в дальнейшем) вернулся к
столу и снял трубку телефона. - Зайди ко мне, Вадим.
У него было заведено, чтобы подчиненные не расходились, пока сам он
оставался на службе. Неважно, есть у них работа или нет. Пусть ищут, если
на фронт не торопятся. Да ведь и клиентура у них такая, что предпочитает
по ночам из нор своих выползать. Днем-то они все честные спецы и
безобидные спекулянты.
Начальник СПО дело свое любил, вел его мастерски, можно сказать,
талантливо, хоть и окончил всего шесть классов гимназии и к политическому
сыску раньше отношения не имел даже как поднадзорный.
Особое пристрастие он питал к работе с интеллигенцией. Каждая
более-менее заметная фигура из не успевших сбежать или умереть была у него
на контроле. Но, к сожалению, заниматься приходилось не только ими.
Не прошло и двух минут, как дверь приоткрылась и в кабинете возник
молодой человек совершенно пролетарского обличья. Старенький черный
пиджак, сатиновая под ним косоворотка, заправленные в сапоги с галошами
суконные штаны. Если бы не лицо, неуместно чистое и с внимательными,
умными глазами. Числился он по отделу рядовым сотрудником, но фактически
был правой (и левой одновременно, которая не ведает, что творит правая)
рукой начальника. Выражаясь по-старорежимному - чиновником для особых
поручений.
- Слушаю вас, Яков Саулович. - И непринужденно остановился в трех
шагах, опершись рукой о спинку стула.
- Ты дверь-то за собой притвори, а... Несмотря на имя-отчество,
ничего национально-специфического во внешности начальника не было. Он
скорее походил на итальянца из северных провинций и по-русски говорил без
характерного акцента, слегка даже утрируя московское произношение.
Пока вошедший задвигал блестящий медный шпингалет, хозяин с лампой в
руке пересек кабинет, заставив задергаться по стенам изломанные тени,
открыл потайную дверь напротив, надежно спрятанную в ряду высоких резных
