им. С моей точки зрения, знание обостряет наслаждение. В этом и
состоит моя главная цель. Что такое все прочие радости -- те,
которыми тешатся люди неразвитые и нелюбознательные? Эти
радости сродни упоению, с которым собака, разлегшись на
солнцепеке, вычесывает блох. Конечно, и к ним не следует
относиться с полным пренебрежением...
-- Какое ужасное уподобление!
-- Зато точное.
-- А вам нравится быть точным?
-- Это вина моей матери. Уж больно старательно она меня
воспитывала.
-- Я думаю, об этом стоит лишь пожалеть, мистер Кит. Если
бы у меня были дети, я бы дала им полную волю. Люди нашего
времени все какие-то присмирелые. Оттого столь немногим из них
свойственно обаяние. Эти бедные русские -- их никто не хочет
понять. Почему мы все так похожи друг на друга? Потому что
никогда не следуем зову наших чувств. А есть ли на свете лучший
наставник, чем сердце? Мы же живем, словно бы в мире отзвуков.
-- В мире масок, госпожа Стейнлин. И это единственный
театр, спектакли которого стоят того, чтобы их смотреть...
Госпожа Стейнлин была слишком счастлива, чтобы
задумываться о подробностях сотворения чуда, хоть и
подозревала, что в них не все чисто. Она так и не узнала,
насколько незатейлив был метод, примененный мистером Китом,
просто-напросто давшим Его Милости понять, что за этот сезон он
получил достаточно приношений и что, если Красножабкин
немедленно не выйдет на свободу, то на следующий год приношений
и вовсе не будет. Судья, с обычной для него юридической
проницательностью, усвоил весомость аргументации своего друга.
Он пошел навстречу желаниям мистера Кита и зашел даже дальше,
чем тот ожидал. В приступе несомненного добросердечия -- больше
его поступок объяснить нечем -- он отпустил всех русских,
включая Мессию. Они получили "условное освобождение", каковая
оговорка должна была хорошо выглядеть в протоколах Суда, а в
переводе на обычный язык означала освобождение от дальнейшего
судебного преследования. Инцидент был исчерпан.
Впрочем, разговоры о нем прекратились не сразу. Как и
разговоры о доне Джустино, о его прошлой карьере и нынешнем
процветании. Что до Мулена -- о нем уже почти забыли. Как и о
Консуловой хозяйке. Одна лишь госпожа Стейнлин смогла заставить
себя сказать несколько добрых слов о них обоих. Но она готова
была сказать их о ком угодно. Магия любви! Сердце ее раскрылось
под влиянием Петра так широко, что могло вместить не только
русскую колонию, но и тысячи крестьянских семей из Китая,
пострадавших, согласно заметке в утренней газете, от нежданного
разлива реки Хуанхэ.
-- Несчастные! -- говорила она. Она не могла понять,
почему никто не испытывает сочувствия к горестям бедных
китайцев. Смирных и несомненно честных людей, совершенно ни в
чем не повинных, смело катаклизмом с лица земли! В тот вечер на
террасе об этом много говорили.
Мистер Херд, также исполнившийся чрезвычайного милосердия,
поддержал госпожу Стейнлин в споре с кем-то, утверждавшим,
будто сочувствовать желтокожим попросту невозможно -- они
слишком отличны, слишком далеки от нас. Мистер Херд думал о
том, как много невзгод выпадает порой человеку, как много
страданий -- незаслуженных, неприметных; он думал о разрушенных
домах, о детях, тонущих на глазах у родителей. И похоже, никого
это не волнует.
ГЛАВА XLIX
Несколько позже он повернулся спиной к толкущимся по
дорожкам людям и отправился на удаленную, висевшую над морем
террасу. Здесь можно было в тишине полюбоваться закатом -- его
последним на Непенте закатом.
Он стоял, облокотившись о парапет, ощущая -- в который раз
-- странное, сердечное дружелюбие моря. Глаза его скользили по
рябоватой поверхности воды, на которой кое-где проступали то
ромбовидные участки длинной травы, то обломки рухнувших скал,
то белесые полоски песка; он вдыхал едковатый аромат
выброшенных на берег водорослей, слушал дыхание волн. Они мягко
плескались о круглые валуны, разбредшиеся по берегу, будто
стадо склонивших головы бегемотов. Он вспомнил, как приходил на
восходе к морю, вспомнил о не выражаемом словами доверии к
солнечной стихии, чьей дружеской ласке он отдавал свое тело.
Как спокойна она в этом вечернем свете. Где-то совсем рядом
находилась гулкая пещера, что-то напевавшая с влажной
умиротворенностью. Тени удлинялись, рыбачьи лодки уходили в
море на ночную работу, темными силуэтами скользя по лежащей у
его ног светозарной реке. Самоцветные оттенки синего и
зеленого, которыми вода переливалась по утрам, теперь выцвели,
утесы южного берега, его выступы, заливало яростное сияние.
Бастионы огня...
Ему показалось, что воздух вдруг стал необычайно
прохладным, бодрящим.
Здесь же, на террасе, одиноко сидел на скамье граф
Каловеглиа. Епископ присел рядом, они обменялись несколькими
словами. Итальянец, обычно такой разговорчивый, думал о чем-то
своем и не выказывал склонности к беседе.
Мистер Херд вспомнил, как он познакомился с этим стариком
-- с "Солью Юга", как назвал его Кит. Это было на представлении
в Муниципалитете. Тогда граф тоже был на удивление молчалив;
опершись подбородком о ладонь, он сосредоточенно следил за
спектаклем, поглощенный страстной грацией юных актеров.
Эта встреча состоялась всего две недели назад. Меньше двух
недель. Двенадцать дней. Как много в них всего поместилось!
Подобие развеселого ночного кошмара. То и дело что-нибудь
да случается. Что-то яркое, дьявольское присутствует в
настроении этих мест, что-то калейдоскопичное -- проказливая
порочность. При всем при том прочищающая душу. Сметающая
паутину. Дающая меру, мерку, посредством которой можно будет
отныне исчислять земные дела. Вот и еще одна веха пройдена, еще
один верстовой столб на пути к просветлению. Период сомнений
закончился. Его ценности сами собою выправились. Он выковал
новые, крепкие; теперь у него есть работающая, пригодная для
современности теория жизни. Он в хорошей форме. Печень -- он и
забыл, что у него когда-то была печень. Что ни возьми, Непенте
во всем пошел ему только на пользу. И теперь он точно знает,
чего хочет. Скажем, о возвращении в Церковь нечего и говорить.
Его симпатии переросли идеалы, исповедуемые этой организацией.
Волна пантеистической благожелательности смыла ее самодовольные
мелкие наставления. Англиканская церковь! На что она ныне
годится? Быть может, только на то, чтобы стать ступенью для
перехода к чему-то более положительному и человечному,
предостережением всем, кого это касается, о том, как глупо
обращать в идолов давно умерших людей вместе с их
заблуждениями. Церковь? Собрание призраков!
Мысли его обратились к Англии. В Африке он часто вздыхал о
ее дремотном зеленом изобилии -- о ручьях, окаймленных ивами, о
пасущихся стадах, запахе сена, цветущих лужайках, о грачином
грае в сонных ильмах; часто думал об одной деревушке, стоящей
на вершине холма, о серой ее колокольне. Что ж, через несколько
дней он все это увидит. И какой представится Англия в сравнении
с трепетной реальностью Непенте? Пожалуй, ограниченной,
серенькой: серой на сером, приглушенный свет вверху --
сумеречные чувства внизу. Все такое огнеупорное, постоянно
готовое пуститься в плавание. Благодушные мысли, выражаемые
посредством безопасных в их неизменности формул. Бесхитростный
народ. Корабли бороздят море, умы крепко стоят на якорях общих
мест. Обильно питаемое тело; дух на строгой диете. Однообразие
нации, старательно уважающей законы и обычаи. Ужас перед всем
отклоняющимся, крайним, необщепринятым. Боже, храни Короля.
Тем лучше. Этот из души исходящий культ традиции,
стремление держаться, как за надежный якорь, за очевидность и
благовоспитанность еще в зародыше уничтожали присущую низкому
небу и холодным зимним просторам способность плодить чудовищ.
Бажакулов. Мистера Херда вдруг поразила мысль что само
провидение послало на Непенте русских -- ему в назидание и
поучение. Хорошо, что он увидел этих существ, в Англии
немыслимых. Абсурд с тремя миллионами последователей!
Достаточно было взглянуть в пустое лицо Мессии, в его глаза,
слезящиеся от благочестия и пьянства, чтобы приобрести широкое
гуманитарное образование. А Белые Коровки! Химеры, порождение
гиперборейских туманов.
Граф Каловеглиа по-прежнему молчал. Он смотрел на солнце,
чей диск уже подкатил к самому краешку горизонта. Солнце
медленно тонуло, обращая воду в расплавленное золото. Все
затихло. Краски покинули землю, улетев на небо. Там они
рассеялись меж облаков. Наверху началось совершение колдовского
обряда.
В конце концов старик заметил:
-- Думаю, поэтому я и не живописец. Поэтому я и
преклоняюсь перед неодолимой строгостью формы. Мы, люди Юга,
купаемся в изменчивой красоте, мистер Херд... И все-таки устать
от этого зрелища невозможно! Это то, что вы называете
романтическим ореолом, интерлюдией волхования. Природа
трепещет, полная чудес. Она манит нас, призывая исследовать
удивительные, невиданные места. Она говорит: Пройди вот здесь,
мой друг, и здесь -- пройди там, где ты еще не проходил!
Престарелый мудрец отрекается от разума и вновь становится
юношей. Дух его детских снов снова приходит к нему. Он
вглядывается в неведомый мир. Смотри! Повсюду толпятся
приключения и открытия. Эти красочные облака, их летящие по
ветру флаги, их цитадели, таинственные мысы, неуследимо
возникающие в этот час посреди пейзажа, островки, словно
бронзовые чешуйки, рождающиеся из закатного блеска -- здесь,
перед тобой все чудеса "Одиссеи"!
Он говорил из вежливости и вскоре опять примолк. Мысли его
блуждали далеко отсюда.
То были мысли, соизмеримые с окружающим великолепием.
Живописцем граф Каловеглиа не был. Он был скульптором,
готовым с минуты на минуту пожать плоды своих трудов. Этой
ночью чек уже будет у него в кармане. Триста пятьдесят тысяч
франков -- или около того. Вот что делало его не то чтобы
угрюмым, но сдержанным. Крайности в проявлении радости, как и
иные крайности, -- люди их видеть не должны. Любые крайности
непристойны. Ничего лишнего. Мера во всем.
Даже в фальсификации эллинских шедевров. Он создал один из
них ("Деметра" не в счет) и тем удовлетворил свое скромное
честолюбие. "Фавн" был его первой подделкой -- и последней. Он
воспользовался странным даром, ниспосланным ему Богом, чтобы
восстановить состояние семьи. Отныне он будет только
художником. Даже мысль о том, чтобы стать оптовым
производителем античных реликвий, заставляла его ежиться от
омерзения.
Триста пятьдесят тысяч франков. Вполне достаточно. Думая
об этих цифрах, он начинал удовлетворенно улыбаться. Улыбаться
-- не более. И пока он размышлял о заключенной сделке, в глазах
его неприметно возникло выражение почтительного благоговения; в
этой сумме была торжественность, размах, совершенство
очертаний, по-своему напоминавшее графу пропорции одного
чудесного древнего дорического храма. Примись он продавать
бронзы своей собственной выделки, ему за всю жизнь не скопить
бы так много. Конечно, бюст или статую работы графа Каловеглиа
несомненно удалось бы продать за определенную скромную сумму;
но что представляла собой репутация, рыночная ценность даже
самых прославленных современных художников в сравнении с
репутацией и ценностью безымянного, но совершенного мастера из
Локри?
