умиравший от рака троюродный брат, тоже Бобби Ашуров, и пока я не заснял на
плёнку "для Запада" ритуал омовения его останков.
Дожидаясь кончины родственника, хахам развлекал меня юными танцорками
из местного ансамбля. Присылал их мне в гостиницу каждый день по одной с
запиской, в которой просил "осчастливить девушку мастерским снимком с
ракурсом".
Танцорки были все жирные, белые и глупые. Я сразу же раздевал их,
раскладывал на койке и не знал - с чего начинать. Наскучило это быстро - но
без танцорки не вышло и дня. Не вышло не столько из уважения к хахамову
гостеприимству, сколько из горького желания преодолеть сюрреальность
дагестанской скуки.
Что же касается девушек, те возмущались, не дождавшись от меня ни
"мастерского снимка с ракурсом", ни даже умного слова. И мстили мне тем, что
в постели вели себя отсутствующе. Как если бы не соображали что же я с ними
проделывал.
Омовение трупа состоялось в синагогальной пристройке. Тёмной, как
преисподняя. Пришлось работать со вспышкой, заряжавшейся медленно и
доставлявшей хахаму беспокойство. С металлической кружкой в одной руке и с
флаконом американского шампуня против перхоти "Хэд Энд Шолдэрз" в другой,
Бобби Ашуров гордо стоял в профиль над костлявым трупом тёзки и при вспышках
морщил лицо в потешной гримасе, выражавшей одновременно скорбь по случаю
неожиданной утраты родственника и полное согласие с небесным судом.
Рядом с собой он держал внука, которому поручил растирать мертвеца
иглистой мочалкой. В отличие от деда, тот не умел изображать на лице ничего
кроме замешательства. Между вспышками Бобби развлекал меня анекдотами из
дагестанского быта и, подавая пример, сам же над ними хохотал. Стоило мне,
однако, вскидывать к глазам аппарат, он осекался и принимался скорбеть.
Процедура длилась около часа - и хахам нервничал ещё и потому, что я не
смеялся. Во-первых, я не понимал дагестанского юмора, а во-вторых, испытывал
технические трудности - не успевал подловить в кадр струю зелёного шампуня,
который Бобби сливал на труп чересчур экономно.
Наконец, когда мальчишка, по словам хахама, затёр мертвеца до дыр, а
мне удалось схватить вспышкой пунктирную струйку дефицитного мыла против
перхоти, - понравился и анекдот.
Красная Шапочка спросила в Дагестане у переодетого Волка: "Бабушка, а к
чему тебе огромные глазки?" Волк ответил как положено. "А огромные ушки?"
Волк отозвался опять же как в сказке. "Бабушка, а зачем тебе такой огромный
носик?" Тут уже Волк оскорбился: "Слушай, манда, прикуси язык и взгляни на
свой собственный рубильник!"
Я расхохотался и очень этим обрадовал Бобби. А мальчишка, вконец
растерявшись, швырнул мочалку на труп с огромным носиком и убежал прочь.
-- Молодец! -- похвалил его хахам. -- Понимает, значит, что мир полон
отсутствия вещей...
48. Всё в мире уже было кроме того, что ещё будет!
-- Чего ты там ржёшь? -- спросил вдруг капитан Кук.
-- Написал? -- хохотал я. -- А подписаться не забыл?
Я забрал квитанцию, завёл мотор и, трясясь уже вместе с пикапом, поехал
дальше. Потом взглянул на часы и помрачнел: Семь!
Тревогу усугубил бензомер: стрелка заваливалась уже влево за нуль.
Худшее, между тем, было впереди, у тоннеля: за пол мили до въезда в него
началась пробка, и пришлось резко сбить скорость.
Гроб с Нателой скрипнул по железному настилу в кузове и съехал в
сторону. Я подправил его к центру и поехал ещё медленней.
В красной сверкающей "Альфе" рядом с моим дребезжащим пикапом сидел
коренной американец, а на облучке за ним валялся белый пёс, которому было не
только тесно в импортном автомобиле, но и скучно, несмотря на то, что его
ублажал Лучиано Паваротти.
Коренной американец предложил мне очень долгий взгляд.
-- Что? -- крикнул я ему в недоумении.
Американец выключил радио:
-- Застряли на полчаса! -- и блеснул маниакально белыми зубами под
рыжим начёсом усов.
Я кивнул головой, но усач не отвёл глаза:
-- Мы знакомы? -- и поправил на шее голубой шарф.
Догадавшись, что он - под стать шарфу - из голубых, я придержал свою
машину и не позволил ему пристроиться ко мне сзади.
Манёвр не избавил меня от беспокойства: голубой коренной американец
подставился мне красным начищенным задом и, пялясь в зеркало над головой, не
сводил с меня взгляда. Настроение у меня было скверное, хотя время от
времени я, в свою очередь, посматривал на себя в зеркало и - к своему
полному непониманию - прихорашивался.
Как же так?! - возмущался я. - Строит глазки мужикам, а обзавёлся
заморским мотором! Тогда как у меня - туберкулёзный "Додж"! В Америке нет
равенства! Свобода - да, а равенства ни хрена! Но без равенства не бывает и
подлинной свободы - только произвол, вседозволенность и
взаимонаплевательство!
Потом я вспомнил, что "Додж" принадлежит не мне. Мне принадлежит
"Бьюик". Тоже - неравенство, но не столь резкое. Полегчало, но не очень:
угнетала мысль, что петхаинцы переминаются с ноги на ногу в ожидании гроба
на кладбище "Маунт Хеброн", а я даже не въехал пока в тоннель!
И уже - больше половины восьмого!
В попытке отвлечься от этих мыслей я включил радио и стал крутить
кнопку. Паваротти. Иглесиас. Снова Паваротти. Мадонна. Чайковский. Негры.
Индийский тамбурин. Везде играли и пели, и это раздражало, ибо музыка
усугубляет насущное состояние: мысль перебивается только мыслью. Я набрёл,
наконец, на беседу между тенором и басом. Тенор сказал:
"Я повторю: с крушением социализма закончилась история. Надо быть
мистиком или идиотом, чтобы ещё во что-либо верить. Это ужасно! Москва убила
мечту о спасении!"
Бас согласился, хотя начал с выражения несогласия:
"Это не ужасно, а нормально! Мир возвращается к великой скуке. Да,
войне конец - и Запад победил, но не Пиррова ли это победа? Победитель так
же несчастен, как побеждённый. После победы наступает скука, а скука - это
поражение. Понимаете мою мысль?"
Тенор сперва согласился с басом, который уже согласился с тенором, но
потом решил оспорить самого себя:
"Понимаю, но есть и надежда. Восток проиграл, но есть ещё Дальний
Восток. Япония, например. Я имею в виду, что с Японией стоит бороться. Даже
если в России победит либерализм, - чему я не верю, ибо не хочу скуки, - то
тихоокеанский бассейн последует за Японией, и в этом случае, надеюсь, будет
борьба. Кстати, - чуть не забыл - мусульманский фундаментализм! Вот ведь ещё
сила!"
Бас не поверил этому:
"Этому я не поверю! Запад не позволит ему стать силой!"
"Чушь! -- рассердился тенор. -- Запад не в силах позволять или нет!
Помните врача, который дал пациенту полгода жизни, а когда тот не успел
выплатить гонорар, продлил ему жизнь ещё на три месяца!"
"А это при чём?" -- удивился бас.
Я не позволил тенору ответить: протянул руку к кнопке и стал снова
рыскать в эфире. Искал мысль, которая внушила бы иллюзию, будто в мире
существует порядок, и этот порядок поддаётся пониманию. Готов был слушать
даже политиков. Готов был ко всякой лжи - лишь бы она показалась
вразумительной и тем самым избавила от отчаяния.
Вразумительность иногда защищает от потерянности, подумал я, - и набрёл
на женскую речь. Обнадёжился, ибо женщины - если не жалуются - способны
рассуждать. Эта, однако, и рассуждала, и жаловалась. Причём, на известное
лицо, на Фрейда:
"Он виноват и в том, что секс обрёл сегодня непомерное место. Если б
Джефферсон писал Декларацию Независимости сейчас, ему пришлось бы открыть
перечень прав священным правом на оргазм и обязанностью общества
гарантировать каждому члену полное удовлетворение - я имею в виду члена
общества... Трагедия человека не в том, что он, как и прежде, умирает, но в
том, что разучился любить. Это Фрейд виноват, что мы считаем, будто человек
одинок, а любовь нуждается в объяснениях. На самом деле человек не способен
выжить в одиночестве. Дети, например, не могут существовать без заботливого
окружения. Если верить Фрейду, тяга к другому человеку обусловлена нашими
собственными проблемами, а любовь есть потребность быть любимыми. Ложь!
Природа устроила нас иначе. Высочайшее наслаждение не в том, чтобы нас
любили, но в той боли и агонии, в том самопожертвовании и чувстве вины,
стыда и так далее, с чем связана влюблённость в человека. Но любовь это не
романтизм. Романтизм - инструмент мужской власти над нами, с помощью
которого женщин держат в дураках. Я - не за вздохи, а за страстную любовь.
Что же это такое? Скажу сперва о том, что убивает страсть. Её убивает
понимание человека, уверенность в том, что он тебе предан, доверие к нему и
отсутствие ревности. Наконец - узаконение связи, ибо оно устраняет ощущение
греховности влечения. Любовная страсть есть мираж, без которого жить
невыносимо. Она привносит в жизнь таинственность, ощущение постоянной
ускользаемости грандиозной истины. Страстная любовь - это неутоляемая
страсть, опасная и запретная. Это то, к чему все мы стремимся, не отдавая
себе в том отчёта. И вот этого как раз Фрейд не понимал, ибо, подобно многим
мужчинам, был мужчиной. Он рассуждал о человеческой природе так, как это
выгодно мужчинам. Но наша природа постоянно меняется. Люди лишены крыльев,
но летают быстрее птиц и ныряют в воде без жабр или плавников. Мы способны
изменять даже наследственность. Великий прогресс в развитии наших сил
наступил, когда человек догадался заниматься сексом не во имя продления
жизни, а из любви. Наша природа - в том, что мы её изменяем. Мы
несовершенны, но в нас заложена возможность стать творцами нашей новой сути.
И сегодняшнюю беседу я бы подытожила двумя выводами. Во-первых, все женщины
лесбиянки за исключением тех, кто этого пока не знает, а во-вторых, всё в
мире уже было - кроме того, что ещё будет!"
После короткой паузы дикторша сообщила мне, что я прослушал беседу
профессора Фрицци Рэбиновиц "Конец патриархата: антропология лесбийской
любви". После сводки новостей Фрицци станет отвечать на вопросы
слушательниц. Минут через пять.
49. Ничто никогда случайным и не было
Я посмотрел на часы. Начинался девятый, но теперь уже я не ужаснулся.
Не то чтобы сдался происходящему, а просто осознал, что происходящему давно
уже предначертано произойти. И что происходящее всегда правильно -
независимо от того, понимаю ли я его значение или нет.
Подумал ещё о собственной уязвимости. Огляделся и увидел, что это
случайное окружение может оказаться вполне убедительной мизансценой для моей
внезапной - в эту вот секунду - кончины. Которая тоже, стало быть, явится
неслучайной и правильной.
Ничто никогда случайным и не было: ни Натела и её смерть, ни этот
трясущийся пикап с бензином на нуле, ни моя жизнь в Союзе или - наоборот -
эмиграция, ни этот педераст в "Альфе", ни лесбиянка в эфире, ничто. Мною и
всем вокруг движет непреложная сила, настолько в себе уверенная, что себя не
показывает. Не нуждается. Выследить её немыслимо - разве что по
возникновению, передвижению и исчезновению людей и вещей во времени и
пространстве. Когда-то и где-то она уронила меня в этот мир, и если бы
человек и вправду действовал согласно своей воле, - всё в моей жизни могло
бы быть по всякому. Но никто не "ведёт" себя в этой жизни. Каждый только
следит за собой со стороны. И то - если хватает времени...
Время было сейчас более позднее, чем хотелось, - и я увидел, что снова
